Парадокс: люди, мыслящие и поступающие с максимальной логичностью, 
оказываются нелогичными и по отношению к самой жизни, которая дает место и 
логике и нелогичности, а точнее — неохватимой умом массе различных логик. Эту 
жизненную пропорцию легко, интуитивно усваивает циклотимик. Предельная же 
логичность и абсурд как крайности сходятся где-то у основания шизофрении. Это 
победное шествие шизо-радикала. Эмоциональный аккомпанемент — утрата душевных 
контактов, антисинтонность. А на этом фоне еще много всякой  
психопатологической всячины.
    Но такой полный «классический» путь скорее исключение, чем правило. Гораздо 
чаще происходит остановка где-то на подступах. Возможны и путь назад, и 
многократные колебания, и возврат, даже в течение нескольких   мгновений.
    Грань между реальным и патологическим часто трудноуловима, а порой ее 
просто не существует: как получится, как выйдет, как повернет.
    Философская интоксикация есть нормальное состояние юного ума, на который в 
один прекрасный день обрушиваются и бесконечность, и смерть, и непостижимый 
смысл жизни. И не только юного... Это необходимый кризис личности, он может и 
должен повторяться, и плох тот ум, который не желает объять необъятное.
    Кто определит необходимую дозу? У Эйнштейна философская интоксикация 
началась лет с шести и продолжалась всю жизнь. Как бы выглядел храм мысли без 
Спинозы, Канта, Фихте — выраженных астеников, типичных шизотимиков? Наверное, у 
них тоже была затянувшаяся интоксикация... Несомненным шизотимиком был Гегель. 
Ницше — ярким шизоидом. А Ньютон, с «длинноруким мозгом», кончивший 
шизофреническим   психозом   и  «Апокалипсисом»?
    Гипертрофия логики — рабочее состояние массы здоровых шизотимиков, среди 
которых и талантливые администраторы, и инженеры, и ученые, особенно математики.
 Шизотимность, как мне кажется, весьма частый спутник шахматного таланта, и, 
может быть, даже в шахматной партии можно определить шизоти-мический  и  
циклотимическии  стили.
    Старые психиатры описывали людей с «дефектом логического чувства», вполне 
приспособленных к жиз-
    81
    ни (часто, правда, шизофренией страдают их близкие родственники). Люди эти 
все время соскальзывают с рельсов логики, мысль их хромает, болтается, как на 
шарнирах, приходит к цели какими-то извилистыми путями, через пень-колоду, 
левой рукой — правое ухо...
    Но кто сказал, что это всегда плохо?
    Некоторая доза «расщепления», думается, прекрасный и необходимый пособник 
творчества. В сущности, это предохранительный механизм против автоматического 
следования шаблонам, заслон на пути банального. Да, 1гужны люди, которые не 
только не хотят, но и не умеют мыслить и чувствовать стереотипно. Я не 
представляю себе без этого ни серьезной поэтической оригинальности, ни 
пресловутых сумасшедших гипотез в науке.
    Окрашивая жизненное поведение, флер «расщепления» порождает столь 
необходимых нам чудаков, и даже шизофазия может дать интересный эстетический 
выход по типу Хлебникова.
    Люди с «дефектом логического чувства» хороши в общении тем, что им можно 
беспрепятственно высказать любую дичь, выплескивать любое мутное варево, 
кипящее у вас в голове, еще не отлившееся ни в какую удобоприличную форму. 
Только они вас поймут и оценят. Они великолепно понимают неясное. Здесь они 
фгавают как рыба в воде. С ними трудно о чем-нибудь договориться, зато можно 
хорошо проветрить свои мозги.
    ТОРОБОАН. (Из записок Эго. «Сквозняк»)
    —  Ага,— гостеприимно окликнул я спину сидящего за моим столом,  не узнавая,
— приветствую.
    —  Часы не пойдут. Он повернулся.
    Я увидел автора страшной надписи: «Громите жэки, жгите паспорта* — во дворе,
 на мусорном ящике он ее намалевал как-то ночью масляной краской.
    Опять я забыл дверь запереть. А его может занести Бог весть куда...
    Сколько помню, всегда он был в одной и той же мешковатой темной одежде и в 
том же неопределенном возрасте, свойственном душевнобольным. Высокий,
    82
    сутулый как-то набекрень, щеки в щетине, в сизых впадинах глаз истлевшая 
подозрительность и, мгновениями, хитроватая радость — юродивый Юра. (Вакансия, 
никогда не пустующая.) Живет на первом этаже. ? От всеведущих подъездных 
бабушек я узнал, что в детстве он был необыкновенно начитанным и способным, 
играл на скрипке, по математике брал призы, поступил одновременно в 
консерваторию и в университет, и вдруг заболел: стал заговариваться, и 
пошло-поехало.
    Встречаешь его то в переулке, то у подъезда: переминается с ноги на ногу, с 
кем-то перемигивается, то шепчет, то сдавленно вскрикивает... Подолгу, 
многозначительно смотрит в урны. К нему привыкли, почти не замечают. 
Давным-давно у него никого нет, но как-то умудряется существовать. Заглянул 
однажды мимоходом в его окно: куча хлама, обрывки газет... Бабушки говорят, меж 
тем, что опекуны имеются и что будто бы дальний дядя завещал ему миллион. Толку 
от него не добиться, ни на один вопрос не ответит. А иногда вдруг сам 
обращается к кому-нибудь и начинает говорить, безудержно и непонятно. То 
свирепо ругается, то смеется...
    На меня никогда не взглядывал. А сейчас сидит над рукописью моей книги.
    —   Спасибо в другую сторону,— заговорил глуховато высоким   голосом.—   
Кишкатый   человек   держал   меня вынутыми зубами. Дверь не будет заперта. Я