самовыворачиванье, способное лишь расширить круг одиночества. «Обычный человек 
чувствует вместе с циклотимиком и против шизотими-ка».
    ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ
    (Письмо в книге)
    Перо запнулось. О тебе мне труднее писать, чем о твоем антиподе: ...он 
проще, ты неожиданнее.. «Астеник и неврастеник» — узнал? Когда-то ты сам, со 
своей загадочной усмешкой, рассказал мне об этой дефиниции врача из военкомата. 
А я говорил тебе и еще раз повторю тупо, но со знанием дела, что ты честный (ты 
любишь это слово, однажды сказал, что витамины — одна из немногих честных вещей 
в медицине) — честный шизоид.
    Видишь ли, тут две стороны: тобой я доказываю необходимость шизоидности, а 
шизоидноетъю — необходимость тебя, необходимость, в которой ты никогда не 
переставал сомневаться. Не пеняй же, что я авторски посягнул на тебя, да еще 
пришпиливаю к типологии. Наоборот — отшпиливаю. Шизоиды — гениальное племя, 
рождающее чудесных чудовищ. Не будь его, человечество не узнало бы, что такое 
нестадный, таинственный,   истинный  человек.
    (Только что из кабинета вышел твой шарж, с бредом отношения, бледный, 
высокий, а-ля Эль Греко, в свои двадцать два полновесно несчастный и одинокий.
    — Я питаю антипатию к человечеству, потому что оно на девяносто девять 
процентов состоит из внуша-
    73
    емых идиотов, доступных любой пропаганде. Каждый из них, если ему шепнут на 
ухо, готов встать и убить меня. Скажите, бывает ли при мании величия мания 
преследования?
    —  Почти обязательно.)
    ...В первый раз увидел тебя на лестнице нашего института, на первом далеком 
курсе. Сутулый, с вдохновенно запрокинутой головой, отрешенный, с загадочной 
тонкой улыбкой, немного растерянной, и только бледные молодые прыщики на 
нобелевском лбу да гордый отблеск золотой медали в глазах выдавали, что ты наш 
ровесник. В тебе было уже что-то академическое, так о тебе и говорили: «Уже 
сложившийся ученый». Ты себя таковым не считал (и не считаешь), но в то время 
или чуть позже появилась заметка в молодежном журнале, где ты подавался как 
юная звезда микробиологии с внешностью человека, который ничем, кроме спорта,  
не интересуется.
    Уже тогда я сказал себе, что эмоционально ты иностранец, и даже песни под 
гитару — чудесные! — ты высылаешь себя исполнять, это ты и не ты. Какое-то 
время я был твоим переводчиком...
    Самую захудалую столовую твое появление превращает в таверну; сигарета в 
твоей руке обретает кинематографическую   нелепость.
    Диалог с тобой замечательно взвешен, изумительно напряжен.
    Телефонный  звонок.
    Ты:
    —   Здравствуй... Я:
    —  Привет...
    —  Я опять проявляю навязчивость.
    —  Да ну почему же? Рад тебя слышать и буду рад видеть.
    (Ловишь в моем тоне нотки формальной вежливости, чтобы вонзить их в себя: 
микробред отношения. Чувствуя это, акцентирую теплоту. Ты слышишь: фальшь, 
заминка,  но перешагиваешь.)
    —  Как ты живешь?
    (Банальные слова говоришь редко, но так ароматно, так первозданно и 
целомудренно, в такой неповторимой тональности... Никто, кроме тебя, никогда 
этого не произносил.)
    74
    — Я живу так-то.
    —  Желание увидеть тебя достигло апогея.  (Выражение совершенно шизоидное.  
От смущения.)
    —  У меня тоже. (Сфальшивил или нет? Микродостоевщина. Кажется, все в 
порядке. Настраиваюсь на волну. Хочу видеть.)
    Ты мог стать врачом высочайшей квалификации, но никогда — врачом для 
больного, для этого в тебе слишком велико тяготение к общему. Вкус к частностям 
у тебя совсем в другой плоскости. Теория, конечно, теория, роскошь игры 
представлений. Уйдя от практики, ты поступил честно.
    Не мог без иммунологии, теперь она не может без тебя. Да, ты превратился в 
налаженную машину по перемалыванию фактов в концепции, концепций — в 
эксперименты и снова факты. Ты проклинаешь человеческие мозги. Но в тебе живет 
эстетическое чутье мысли.
    Ты любишь идею, музыку дела, тебе нужны идеи идей, музыка музык. А я 
предсказываю тебе открытие (так же, как тогда, в кризисе, предсказал новую 
встречу, помнишь?..).
    Своеобразием ты производишь, конечно, неотразимо странное впечатление. 
Между тем, ты один из самых душевно здоровых людей, которых я знаю. Астеник и 
неврастеник, ты при всех шатаниях-сомнениях мужествен и внутренне ориентирован. 
Ты ко мне шел за стержнем, а он в тебе, ты не знал, что меня одариваешь.
    Но тебе трудно, как иностранцу, даже переводчику с тобой  нелегко.
    Однажды, помнишь, когда у обоих нас дела были неважные, мы холостяцки 
ночевали у тебя. Ты был рассеянно-добр, где-то витал. У тебя изумительно легкий 
сон, почти без дыхания, в странной позе — парение на животе в обнимку с 
подушкой. Таким же легким было с утра наше молчание. Вдруг несколько слов — и 
мы галактически  далеки...