Смачное остроумие Мишки меня тонизирует, повышает аппетит, но меня удручает 
его решительное игнорирование (не скажу — непонимание) так называемых высоких 
материй. Ах, как непробиваем он в вопросах
    62
    эстетики! Выше текущей политики не летит, стокилограммовый ползучий 
эмпиризм тянет его вниз. Я понимаю, что нельзя с одного вола драть три шкуры, 
но, зная потенциальную вместимость его мозгов, я не могу смириться с этим 
самоограничением, мне непонятно это упрямое отчуждение от умников...
    Но это уже другой разговор.
    Так кто же он в своем лучшем тонусе?
    До неприличия нормальный человек — раз. «Энергичный практик» — 
разновидность живого типа на циклотимной палитре Кречмера — два. Но также и 
«беспечный, болтливо-веселый любитель жизни». (Уж это точно, любитель, хотя и 
далеко, далеко не утонченный.) Экстраверт по Юнгу — три... Прошу прощения, 
забежал вперед. Но и по-традиционному, от Гиппократа до Павлова — конечно, 
сангвиник. Но не такой, как этот:
    «Руффин начинает седеть, но он здоров, со свежим лицом и быстрыми глазами, 
которые обещают ему еще лет двадцать жизни. Он весел, шутлив, общителен, 
беззаботен, он смеется от всего сердца, даже в одиночку и без всякого повода, 
доволен собою, своими близкими, своим небольшим состоянием, утверждает, что 
счастлив; он теряет единственного сына, молодого человека, подававшего большие 
надежды, который мог бы стать честью семьи, но заботу оплакивать его 
предоставляет другим; он говорит: «У меня умер сын, это сведет в могилу его 
мать», а сам уже утешен. У него нет ни друзей, ни врагов, никто его не 
раздражает, ему все нравятся, все родные для него; с человеком, которого он 
видит в первый раз, он говорит так же свободно и доверчиво, как с теми, кого 
называет старыми друзьями, и тотчас же посвящает его в свои шуточки и 
историйки; с ним можно встретиться и расстаться, не возбудив его внимания: 
рассказ, который начал передавать одному, он заканчивает перед другим, 
заступившим место первого».
    Нет, это не Мишка. Этот субъект, запечатленный острым взглядом 
превосходного наблюдателя характеров Лабрюйера (XVIII век), являет собой 
крайний вариант сангвиника, возможно, тот самый, по свойствам которого русский 
психиатр Токарский отнес его к разряду патологических. За легкомыслие, или, 
лучше сказать,   легкочувствие.   На   это   вознегодовал   Павлов:
    63
    ведь по его физиологической классификации сангвиники - это как раз самые 
приспособленные: и сильные, и уравновешенные, и подвижные.
    Тут, конечно, смотря как подходить. С одной стороны, этот Руффин вроде бы, 
в самом деле, здоровее и счастливее всех; он начисто лишен отрицательных эмоций.
 Благодаря какому-то фокусу своего мозга он находится в том раю, к которому 
прочие столь безуспешно стремятся самыми разными способами. Он превосходнейшим 
образом приспособлен к действительности, приятен в обществе. С другой же 
стороны, это настоящее психическое уродство, какое-то недоразвитие центров 
отрицательных эмоций, родственное столь редкостному отсутствию болевой 
чувствительности; только там опасности подвергается сам индивид, а здесь...
    По какой-то ассоциации вспоминаю, что встретил однажды человека, который 
прогуливал на одной цепочке пса, на другой — кота. Все, конечно, подходили и 
спрашивали, как это на цепочке оказался кот. Хозяин, обаятельный, уже довольно 
пожилой человек с артистической внешностью, рассказывал (видно, уже несчитанный 
раз, но с прежней словоохотливостью), что кот этот ученый, пределывает 
немыслимые штуки, знает таблицы логарифмов и систему йогов, что он обеспечил 
своему владельцу квартиру и много других жизненных благ, что однажды в Одессе 
его (кота) должны были снимать в' очередном фильме, а он сбежал ночью в 
форточку и пропадал четыре дня, а деньги-то за простой шли, и пришлось кота 
посадить на цепь и кончились для него гулянки.
    Кот между тем мрачно мочился.
    Обаяние хозяина улетучивалось. Удовлетворенные отходили, появлялись новые 
слушатели (дети, старушки), а владелец кота уже с азартом рассказывал о своей 
жене, которая тоже дрессированная, потому что двадцать лет в одной комнате со 
зверьем — это надо иметь терпение, а у него еще жил австралийский попугай, 
который заболел вшивостью и подох, после того как врач-кожник намазал его 
ртутной мазью, и маленький нильский крокодильчик, которого ему невесть как 
привез знакомый. Крокодильчика держали в детской ванночке, а когда ванночка 
стала мала, продали за хорошую цену знаменитому профессору медицины,  и
    64
    тот поместил  его у себя  в  приемной,  в  специальном бассейне, и к нему 
перестали ходить пациенты.
    Впрочем, тин Руффина в чистом виде, вероятно, весьма редок. Ибо, как 
заметил Кречмер, «многие из этих веселых натур, если мы с ними поближе 
познакомимся, оказывается, имеют в глубине своего существа мрачный   уголок».
    13. Смотри в корень
    В царстве рая, среди безоблачной легкости, в искристом веселье, в 
беспрерывной смене деятельностей и удовольствий — уголок ада, в котором 
остановилось время.
    А может быть, он и царит? Исподволь, где-то там, в глубине. Может быть, вся 
эта веселость, и блеск, и легкость — великолепная постройка на шатком 
фундаменте, испытанный способ убегания от себя?
    Острый глаз клинициста уловил на каждом из полюсов характерную «пропорцию» 
тонусно-эмоциональных свойств. Пропорцию не количественную, а качественную, и