направленное. Можно быть син-тонным и в медленном, флегматическом темпе. 
Предсказуемость? Да, пожалуй. И именно приятного свойства. Какое-то особое 
ощущение взаимопонимания, может быть (и скорее всего), не соответствующее 
действительности...
    Так вот, Кречмер решил, что среди людей синтонных часто попадаются пикники, 
а среди пикников — син-тонные, хотя такое сочетание ни в коей мере не обяза-
    57
    тельно. И эти самые синтонные пикники часто имеют наклонность к циклотимии..
. Или так: родители, оба или один, яркие пикники, никакой циклотимии, но она 
прослеживается у потомков, хоть они и не отличаются пикническим сложением. Или 
у пикников рождаются не пикники, но синтонные. Словом, какое-то тяготение. И 
опять непонятное.
    Что же мой Мишка?
    Дадим немного  продольного измерения.
    В детстве он был худеньким, востроносым и не особенно добродушным; 
временами это был даже маленький дьяволенок; собрал, например, однажды ораву 
сверстников-первоклашек, чтобы отлупить «профессора» из своего же класса, 
который стал потом его любимым другом. Это был поступок, рожденный завистью: 
«профессор» был какой-то инакомыслящий, рисовал зверюшек.
    Класса с пятого, однако, Мишка начал быстро расти, толстеть и добреть. 
Однокашники — въедливая мелюзга,— заметив это, начали его поддразнивать и, видя,
 что отпора нет, стали доводить, пока не распсихуется, и тогда — спасайся, кто 
может: гнев его был страшен, кулаки тяжелы. С одним таким доводилой, которого 
все боялись, с Ермилой-третьегодником, он три раза серьезно стыкался и три раза 
пускал ему кровь из носу. Это была безраздельная победа. Мишку стали после 
этого больше уважать, но доводить не перестали, только делали это еще 
изощреннее: например, били сзади «по оттяжке», поди узнай кто, или стреляли из 
рогатки в ухо. Уж очень соблазнительным он был козлом отпущения.
    Тут бы ему в самый раз стать озлобленным, раздраженным, угрюмым, так нет: 
он все добрел, толстел и, несмотря на все измывательства, становился 
общительнее и симпатичнее. Все словно отскакивало от него, злопамятства 
никакого: отлупив обидчика на одной перемене, на следующей он мог за него 
заступиться, и крепко.
    Но вот измывательства наконец прекратились, мелюзга подросла. В девятом и 
десятом это уже общий любимец, большой толстый Мишка, душа-парень. У него 
два-три очень близких друга, которым он искренне предан, но вообще-то он знает 
всех и все знают его, потому что он очень хороший парень. И любит он всех,
    58
    почти всех, кого знает, и знает всех, кого любит, и любит не всех вообще, а 
каждого в отдельности. Каждого он каким-то необъяснимым образом понимает, с 
каждым находит не то что общий язык, а какую-то общую тональность, иногда 
вызывая этим глухую ревность у бывшего «профессора», который в те времена был 
совсем не таков.
    Завидовать Мишка уже не умеет (потом опять научится), а радоваться чужому 
успеху мастер, и тайну хранит, хоть и трепло. Он поразительно участлив, живет 
делами друзей, каждому, не колеблясь, спешит на выручку, не думая о себе, и, 
когда надо, в ход идут его здоровенные кулаки.
    Учится он слабо из-за расхлябанности и лени, всегда масса глупейших ошибок 
в диктантах, но способный, схватывает на лету, некоторые экзамены сдает 
блестяще. Чтобы хорошо учиться, ему не хватает честолюбия и этой чудовищной 
способности отличников концентрировать внимание на том, что неинтересно, внушая 
себе, что это интересно.
    Для меня и сейчас загадка — это столь неожиданное, стихийное проявление 
человеколюбия, пусть примитивного, но такого действенного и земного. (Правда, 
со школьных лет оно претерпело некоторые метаморфозы.) Ведь он имел полные 
основания вырасти и самовлюбленным, черствым эгоцентриком: младший ребенок в 
семье, над которым беспрерывно кудахтали мама, няня, сестра. Слепая любовь 
могла другого испортить, но ему она вошла в кровь и плоть. Его школьный 
комплекс неполноценности сказался, я полагаю, лишь в том, что в десятом классе 
он пошел в секцию бокса; боксировал он смело, но не хватало резкости и быстроты,
 прогресса не было, и он оставил это занятие.
    Обыкновенное, в высшей степени обыкновенное работящее семейство... Иногда 
истеричное переругивание, слезы: «Мишка не учится...» Да, в семье витал дух 
какой-то физиологической доброты, осмелюсь так сказать. Его сестра и мать тоже 
пикнички. Покойный отец, скромный бухгалтер, никому в жизни не сказал обидного 
слова. Это был, как я понимаю теперь, настоящий меланхолический циклотимик: 
малообщителен, но не замкнут, пессимист, но доверчив и в самой глубокой печали 
умел ценить шутку. Этот уютный человек был не прочь выпить в тесном кругу 
близких. Он был
    59
    неудачник, но в своих неудачах винил только судьбу да себя самого. Он мог 
быть ворчуном, но не мизантропом.
    «Все эксцентричное, фанатическое им чуждо»,— писал Кречмер о таких людях. 
«Неморализующее умение понимать особенности других». Какая-то особая жизненная 
теплота, непроизвольное сочувственное внимание ко всему живому, к детям 
особенно, какая-то очень естественная человечность. Они отзывчивы, но не из 
общего чувства долга или усвоенных понятий о справедливости, которых как раз 
может не быть, а по непосредственному побуждению, здесь и сейчас. Я бы назвал 
это альтруистическим инстинктом, если бы альтруизм, правда, совершенно иного 
рода, но не менее, а, может быть, более действенный, не был свойствен и многим