До выхода был метр, всего метр, но этот метр надо было пройти. И он шел, как 
танк — тараном пробив туннель между двумя вышеупомянутыми спинами, встретил на 
своем пути нечто и горячо толкнул — с силой, умноженной тормозным рывком, нечто 
полетело вперед и разрушило на своем пути объятия еще двух спин, одна из 
которых в результате обняла мою печень. Нечто оказалось таким же седым 
инвалидом, с такой же палкой, и, проявило незаурядное присутствие духа: 
прыгнуло на свое место обратно, убежденно и энергично, а поскольку там уже 
находилось первое нечто...
    —  Я-те толкну, я-те толкну!!
    —  Кого   ты толкаешь? Кого   толкаешь?!
    —  А   ты   кого толкаешь? А? Ты...
    —  !!! Ух ты...
    Вокруг них, как всегда при драке, путем простой дематериализации окружающих 
мгновенно образовалось вакуумное пространство — задыхаясь, они были уже готовы 
пустить в ход палки, но размахнуться...
    —  Да прекратите же вы, стыдно! Пожилые люди! — раздался, наконец, чей-то 
человеческий голос, кажется, мой.
    —  А вот ему и стыдно, он первый...
    И вдруг они друг друга увидел и: я это понял по остановившемуся взгляду 
обоих... В мертвой тишине автобус остановился, вяло открылась дверь... Один 
вывалился; другой остался, тяжко дыша; предложили — не сел.
    267
    —   Спасибо... Остановку проехал... Однополчанин... После этой сцены рывки 
сразу прекратились, машина пошла мягко.
    Когда попросторнело, я пробрался к кабине, приник, всмотрелся в водителя. 
Молодой, сероголовый, плюгавенький. Сегодня с утра пораньше его унизили. Ночью 
не выспался. Не пьянствовал, нет — недавно родился ребенок и уже нелады с женой.
 Грозное рычание при такой цыплячьей гортани физиологически невозможно, хрипел 
дурной микрофон...
    Вечером кадры эти провалились в запасник, а всплыл другой.
    Час пик в метро. Рокочущий эскалатор, проворачивающий людское месиво, 
помесь миксера с мясорубкой. (Похоже?) Вот уж когда физически чувствуешь себя 
неотъемлемой частью массы: несет, тащит, толкает пульсирующий поток потной 
плоти — не выпасть, не выскочить: можно почти не шевелиться («ну куда прете, 
спешите, что ли?..»), можно плыть, наполняясь грезами (ну когда тебя выпишут?) 
— и вот в миг, когда меня поставило на ступеньку, а я этого не почувствовал,— в 
этот миг
    Я УВИДЕЛ.
    Не было больше толпы толкущихся тел — где-то бесконечно далеко был этот сон,
 вечность назад забытый,— а здесь были ОНИ.
    (Мурашечный озноб, обычный мой знак...)
    В ЛЕСУ - ВСЕ ДЕРЕВЬЯ ВДРУГ ДЕЛАЮТСЯ ЛЮДЬМИ - ПРИНИКАЕШЬ СРАЗУ И ВИДИШЬ 
СОВЕРШЕННУЮ КРАСОТУ КАЖДОГО - ТАЙНУ ВРЕМЕН И НЕИСЧИСЛИМОСТЬ ПРОЖИТЫХ ЖИЗНЕЙ, 
ОГНИ НОВЫХ СОЛНЦ, ТЕНИ ПОГАСШИХ...
    И НАДО ВСЕМ - Г О Л О С - ОГНЕННЫЙ, ОКЕАНСКИЙ, ОРГАННЫЙ — эскалатор 
продолжался, я продолжался, вокруг меня продолжали стоять и двигаться, 
двигаться и стоять.— Слушайте — как.. Ведь только же что...
    Домой шел обычным маршрутом. Телефон-автомат. В темноте не было видно, кто 
там, но некие вибрации выдавали интенсивную деятельность, и когда я прошел мимо,
 из кабины вослед вывинтился голосок:
    —  Я не не-ервничаю. Так если ж он по-хамски сделал, так я ж то-оже 
по-хамски сделаю...
    268
    О, эта любовь к незнакомым родным, к Тому, кого не знаю и люблю — вот 
живое/
    Слышишь ли, мой Неведомый, видишь ли меня?
    Всмотрись, прошу тебя, вслушайся...
    Детская глупость: вычислять доли МГНОВЕНИЯ перед ухмылкой вечности, 
проверять часы, не опаздываешь ли. (И ты, наверное, так же?.. Или уже нет?..)
    Собираться — всегда пора. Но вдруг прав ребенок, чувствующий себя не гостем 
Вечности, а хозяином?..
    Не зря древние боялись магической силы рисунка, не зря верили, что художник,
 нарисовавший портрет человека, овладевает его душой. Настоящий портрет именно 
это и делает.
    Что такое портрет? Чья-то душа, говорящая через художника - или художник, 
говорящий через чужую душу?
    Неважно,— важно лишь, чтобы портрет был живым.
    К выдуманному герою романа, существу сказочному или аллегорическому, 
требование наше всегда одно и неукоснительное. Чтобы его можно было себе 
представить. Поверить — что есть такой, мог бы быть... Чтобы был живым, черт 
побери,— живым хоть малюсенькой черточкой, за которую с пьяной радостью 
зацепится жаждущее   воображение.
    Хоть чуть-чуть жизни!..
    Джоконда являет нам исполнение этого требования в сверхчеловеческой полноте.
 Она живее оригинала, живее своих созерцателей и уж, конечно, живее автора, 
своего тайного близнеца. Она перескочила в другое измерение и даже уничтоженная,
 не сомневаюсь, воскреснет.
    В страстной этой тяге — поверить искусству — сталкиваются в нас жажда жизни 
и ее неприятие. Мы не хотим быть только собой, мы жаждем узнавания через 
неузнаваемость. Мы желаем стать своими ненаписанными  портретами!