Они часто завтракали вместе, болтали; Стефани посвятила Каупервуда в свои 
честолюбивые замыслы, рассказала; как нуждается она в духовной поддержке, в 
преданном друге, который верил бы в ее талант и тем укреплял бы ее веру в себя. 
Вскоре он уже все знал о ее семье, о знакомых, о закулисной жизни «гарриковцев»,
 о нараставшем разладе в труппе. Однажды, когда они сидели вдвоем в своем 
укромном гнездышке и страсть уже начинала заглушать в них голос рассудка, 
Каупервуд спросил, имела ли она раньше…

— Только раз, — с самым простодушным видом призналась Стефани.

Такое открытие было большим ударом для Каупервуда. А он-то думал, что эта 
девушка свежа и нетронута! Но Стефани принялась уверять его, что все произошло 
совсем случайно, что она вовсе этого не хотела, нет, нет! Она говорила так 
искренне, так задушевно, с таким серьезным, задумчивым видом, с таким 
сокрушением, что Каупервуд был растроган. Бедная девочка. Это Гарднер Ноулз, 
призналась Стефани. Но его тоже нельзя особенно винить. Все случилось как-то 
само собой. Она сопротивлялась, но… Была ли она оскорблена? Да, конечно, но 
потом ей стало жаль Гарднера и как-то не хотелось причинять ему неприятности. 
Он такой славный мальчик, и сестра и мать у него очень милые.

Каупервуд был озадачен. Правда, при его взглядах на жизнь открытия подобного 
рода не должны были производить на него ошеломляющего впечатления, но Стефани, 
такая юная и очаровательная! Нет, это ужасно! А папаша и мамаша Плейто — вот 
ослы-то! Позволять дочери жить в этой нездоровой атмосфере театральных 
подмостков и даже не приглядывать за ней как следует. Впрочем, он уже успел 
заметить, что приглядывать за Стефани было не так-то просто. Беспечное, 
чувственное и неуравновешенное создание, неспособное постоять за себя. Подумать 
только — спуталась с этим негодяем, да еще продолжает с ним дружить! Стефани 
клялась, впрочем, что после той единственной встречи эта связь оборвалась. 
Каупервуд не слишком верил ей. Она лгала, конечно, но что делать — его так 
тянуло к ней. Даже самое это признание было сделано столь непосредственно, 
наивно и романтично, что оно ошеломило, заинтересовало и даже как будто еще 
сильнее приворожило к ней Каупервуда.

— Но послушай, Стефани, — настаивал он, снедаемый болезненным любопытством. — 
Это же не могло так, вдруг, кончиться? Что было потом? Что ты сделала?

Она покачала головой:

— Ничего.

Каупервуд не мог не улыбнуться.

— Ах, пожалуйста, не будем об этом говорить! — взмолилась Стефани. — Я не хочу. 
Мне больно вспоминать. Ничего больше не было, ничего!

Она вздохнула, и Каупервуд задумался. Зло уже совершилось, и если он дорожит 
Стефани, — а он несомненно дорожил ею, — значит, нужно предать все это забвению 
— и только. Он смотрел на Стефани, сомневаясь, не доверяя. Сколько обаяния в 
этой девочке, в ее мечтательности, наивности, непосредственности и как 
чувствуется в ней одаренность! Может ли он отказаться от нее?

Казалось, Каупервуд должен был бы понимать, что такой девушке, как Стефани, 
верить нельзя, тем более что не он первый пробудил ее чувственность, а 
настоящей всепоглощающей любви она к нему не испытывала. К тому же последние 
два года ее так избаловали лестью и поклонением, что целиком завладеть ее 
вниманием было нелегко. Правда, сейчас Каупервуд покорил ее обаянием своей силы.
 Разве это не восхитительно — видеть у своих ног такого замечательного, такого 
могущественного человека? — думала Стефани. В ее представлении он был не 
столько дельцом, сколько великим художником в области финансов, и Каупервуд 
вскоре это понял и был польщен. Стефани все больше и больше приводила его в 
восторг; он не ждал такого огня, ее страсть, хоть и сдержанная, не уступала его 
чувству. А как она принимала его подарки, с какой своеобразной ленивой грацией, 
так отличавшей ее от всех его прежних возлюбленных! У нее был такт, этим она 
напоминала ему Риту Сольберг, но в отличие от Риты она бывала порой так странно 
тиха и молчалива.

— Стефани! — взывал тогда к ней Каупервуд. — Вымолви хоть слово! О чем ты 
думаешь? Ты грезишь наяву, как дикарка с берегов Конго.

Но она сидела молча и только улыбалась своей загадочной улыбкой и так же молча 
принималась набрасывать его портрет или лепить бюст. Она вечно чертила что-то в 
своем альбоме. Потом внезапно, охваченная страстью, откладывала альбом в 
сторону и молча смотрела на Каупервуда или, опустив глаза, погружалась в 
глубокую задумчивость. Он протягивал к ней руки, и она с легким радостным 
вздохом устремлялась к нему.

Да, это были восхитительные дни.