играет, как на сцене.

— Вам понравился мой браслет, я вижу.

— Он очень красив, — отвечала Стефани, опустив глаза и задумчиво разглядывая 
браслет. — Я не всегда надеваю его, но никогда с ним не расстаюсь — ношу с 
собой в муфте. Сейчас надела на минутку. Я все ваши подарки ношу с собой. Они 
мне очень нравятся. Их так приятно трогать.

Она открыла маленькую замшевую сумочку, лежавшую на подоконнике, рядом с 
носовым платком и альбомом для эскизов, который она всюду носила с собой, и 
вынула оттуда серьги и брошь.

Каупервуд был восхищен и взволнован таким непосредственным проявлением восторга.
 Он очень любил свои нефриты, но еще больше любил наблюдать восхищение, которое 
они вызывали в других. Юность с ее надеждами и стремлениями, воплощенная в 
женском облике, всегда имела над ним необоримую власть, а здесь перед его 
глазами были юность, красота и честолюбие, слитые воедино в облике молодой 
девушки. Стремление Стефани выдвинуться, чего-то достичь — не важно, чего 
именно, — находило в нем живой отклик; он снисходительно, почти по-отечески, 
взирал на проявление эгоизма, суетности, тщеславия, столь часто свойственных 
молодым и красивым женщинам. Хрупкие нежные цветы, распустившиеся на древе 
жизни, красота их так недолговечна! Грубо, походя, обрывать их было не в его 
натуре, но тем, кто сам тянулся к нему, не приходилось сетовать на его 
жестокосердие. Словом, Каупервуд был натура широкая и щедрая во всем, что 
касалось женщин.

— Как это мило, — сказал он улыбаясь. — Я очень тронут. — Потом, заметив альбом,
 спросил: — А что у вас здесь?

— Так, наброски.

— Можно взглянуть?

— Нет, нет, это все пустяки, — запротестовала она. — Я плохо рисую.

— Вы одаренная девушка! — сказал он, беря альбом. — Живопись, резьба по дереву, 
музыка, пение, сцена — чем только вы не занимаетесь.

— И всем довольно посредственно, — вздохнула она, медленно отвела от него 
взгляд и отвернулась. В этом альбоме хранились лучшие из ее рисунков: тут были 
наброски обнаженных женщин, танцовщиц; бегущие фигуры, торсы, женские головки, 
мечтательно запрокинутые назад, чувственно грезящие с полузакрытыми глазами; 
карандашные зарисовки братьев и сестер Стефани, ее отца и матери.

— Восхитительно! — воскликнул Каупервуд, загораясь при мысли, что он открыл 
новое сокровище. Черт побери, где были его глаза! Это же бриллиант, бриллиант 
чистейшей воды, неиспорченный, нетронутый, и сам дается ему в руки! В рисунках 
были проникновение и огонь, затаенный, подспудно тлеющий, и Каупервуд ощутил 
трепет восторга.

— По-моему, ваши рисунки очаровательны, Стефани, — сказал он просто, охваченный 
странным, непривычным для него приливом нежности. В конце концов он ничего на 
свете так не любил, как искусство. Оно обладало для него какой-то гипнотической 
силой. — Вы учились живописи?

— Нет.

— А играть на сцене вы тоже никогда не учились?

— Тоже нет.

Она медленно, печально и кокетливо покачала головой. В темных локонах, 
прикрывавших ее уши, было что-то странно трогательное.

— Я видел вас на сцене — это настоящее, подлинное искусство. А теперь открыл в 
вас еще один талант. Как же это я не сумел сразу разгадать вас?

— Ах, — снова вздохнула она. — А мне все кажется, что я просто играю во все 
понемножку, как в куклы. Порой даже хочется плакать, как подумаешь, на что 
уходят годы.

— В двадцать-то лет?

— А разве это мало? — лукаво улыбнулась она.

— Стефани, — осторожно спросил Каупервуд, — сколько вам все же лет?

— В апреле исполнится двадцать один, — отвечала она.