Каупервуд и однажды утром отправился к Лафлину, чтобы открыть у него небольшой 
счет.

Входя в его просторную, но запущенную и пропыленную контору, Каупервуд услышал, 
как старик говорил совсем еще юному и необычайно сосредоточенному и мрачному с 
виду клерку — на редкость подходящему помощнику для Питера Лафлина:

— Сегодня, Генри, возьмешь мне акциев Питсбург — Ири. — Заметив стоявшего в 
дверях Каупервуда, Лафлин повернулся к нему: — Чем могу служить?

«Так он говорит „акциев“. Недурно! — подумал Каупервуд и усмехнулся. — Старикан 
начинает мне нравиться».

Каупервуд представился как приезжий из Филадельфии и сказал, что интересуется 
чикагскими предприятиями, охотно купит любые солидные бумаги, имеющие шансы на 
повышение, но особенно желал бы приобрести контрольный пакет какой-нибудь 
компании — предпочтительно предприятий общественного пользования, размах 
деятельности которых с ростом города будет, несомненно, расширяться.

Старик Лафлин, — ему уже стукнуло шестьдесят, — член Торговой палаты и 
обладатель капитала тысяч в двести по меньшей мере, с любопытством взглянул на 
Каупервуда.

— Кабы вы, сударь мой, заявились сюда этак лет десять или пятнадцать назад, вам 
легко было бы вступить в любое дело. Тут и газовые общества учреждали — их 
прибрали к рукам эти молодчики, Отвей и Аперсон, — тут и конку тогда проводили. 
Я сам надоумил Эди Паркинсона взяться за постройку линии на Северной 
Стэйт-стрит, доказал ему, что на ней можно зашибить немало денег. Он мне 
посулил тогда пачку акциев, если дело выгорит, да так ничего и не дал. Я, 
впрочем, на это и не рассчитывал, — благоразумно добавил он и покосился на 
Каупервуда. — Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь. А теперь и его 
самого оттуда вытеснили. Шайка Майкла и Кеннеди ободрала его как липку. Да, 
годков десять — пятнадцать назад можно было живо конку к рукам прибрать. А 
сейчас и думать нечего. Сейчас акции продаются по сто шестьдесят долларов 
штучка. Вот как, сударь мой!

Каупервуд любезно улыбнулся.

— Сразу видно, мистер Лафлин, что вы давно на чикагской бирже. Вы так хорошо 
осведомлены даже о том, что здесь происходило десятки лет назад.

— С самого тысяча восемьсот пятьдесят второго года, сударь, мой, да-с,

— отвечал старик.

Густые жесткие волосы щетинились у него надо лбом наподобие петушиного гребня, 
длинный и острый подбородок сильно выдавался вперед навстречу большому с 
горбинкой носу, скулы резко выступали над впалыми и желтыми, как пергамент, 
щеками. А глаза были зоркие и пронзительные, как у рыси.

— По правде говоря, мистер Лафлин, — продолжал Каупервуд, — главная цель моего 
приезда в Чикаго — подыскать себе компаньона. Я сам занимаюсь банковскими и 
маклерскими операциями на Востоке. У меня собственная фирма в Филадельфии, я 
член нью-йоркской и филадельфийской фондовых бирж. Есть у меня кое-какие дела и 
в Фарго. Любая банкирская контора даст вам исчерпывающие сведения обо мне. Вы 
член здешней Торговой палаты и, по всей вероятности, ведете операции на 
нью-йоркской и филадельфийской биржах. Новая фирма, если только вы пожелаете 
войти со мной в компанию, могла бы заниматься всем этим непосредственно на 
месте. В Чикаго я человек новый, но я располагаю порядочным капиталом и вообще 
думаю здесь обосноваться. Не согласитесь ли вы стать моим компаньоном? Мы, 
пожалуй, уживемся в одной конторе, как по-вашему?

Когда Каупервуд хотел кому-нибудь понравиться, он имел обыкновение соединять 
ладони и постукивать кончиками пальцев друг о друга; при этом он улыбался, 
вернее сказать, сиял улыбкой — столько тепла и как будто даже приязни светилось 
в его глазах.

А Питер Лафлин под старость начал тяготиться своим одиночеством и очень желал, 
чтобы кто-нибудь пришел к нему с подобным предложением. Не решившись доверить 
ни одной женщине заботу о своей несколько своеобразной особе, он остался холост.
 Женщин он не понимал, все его отношения с ними ограничивались тем низменным и 
жалким развратом, который покупается за деньги, а на такие траты Лафлин никогда 
не был особенно щедр. Жил он в западной части города на Харрисон-стрит, занимал 
три крохотные комнатки и, случалось, сам себе стряпал. Единственным его другом 
и товарищем был маленький спаниель, бесхитростное и преданное животное, — сучка 
по кличке Дженни, которая всегда спала у него в ногах. Дженни была очень 
понятлива, кротка и послушна; весь день она терпеливо просиживала в конторе, 
дожидаясь старика, а вечером они вместе отправлялись домой. Лафлин разговаривал 
со своим спаниелем совсем как с человеком — пожалуй даже более откровенно, 
принимая за ответы преданный взгляд собачьих глаз и виляние хвоста. Он не любил