долго нежиться в постели и обычно вставал часов в пять, а то и в четыре утра, 
натягивал на себя брюки (ванну он уже давно отвык принимать, приурочивая мытье 
к стрижке в парикмахерской) и начинал беседовать с Дженни.

— Вставай, Дженни, — говорил он. — Пора вставать. Сейчас мы с тобой заварим 
кофе и сядем завтракать. Думаешь, я не вижу, что ты давно проснулась и только 
прикидываешься, будто спишь. Пора, пора, вставай. Хватит валяться. Не позднее 
моего вчера легла.

А Дженни умильно косилась на него, постукивала хвостиком по кровати и чуть-чуть 
пошевеливала ухом.

Когда же Лафлин был совсем готов — умыт, одет, его старый скрученный в 
веревочку галстук повязан свободным и удобным узлом, а волосы тщательно 
зачесаны кверху, — Дженни проворно соскакивала с кровати и принималась бурно 
прыгать по комнате, словно говоря: «Смотри, как я быстро».

— Ну, конечно, — притворно ворчал Лафлин. — Всегда последняя. Хоть бы ты разок, 
Дженни, поднялась первой. Так нет же, пусть, мол, старик сначала встанет.

В сильные холода, когда коченели уши и пальцы, а колеса конки пронзительно 
взвизгивали на поворотах, Лафлин, облачившись в заношенное драповое пальто 
старинного покроя и нахлобучив шапку, сажал Дженни в темно-зеленый мешок, где 
уже лежала пачка акций, составлявших на данный день предмет его размышлений и 
забот, и ехал в город. Иначе Дженни не пустили бы в вагон. Но обычно старик шел 
пешком со своей собачкой: ходьба доставляла ему удовольствие. В контору он 
являлся рано, в половине восьмого — в восемь, хотя занятия начинались только с 
девяти, и просиживал там до пяти вечера; если посетителей не было, он читал 
газеты или что-нибудь вычислял и подсчитывал, а не то, свистнув Дженни, шел 
прогуляться или заходил к кому-нибудь из знакомых дельцов. Биржа, контора, 
улица, отдых дома и вечерняя газета — вот все, чем он жил. Театр, книги, 
картины, музыка его не интересовали вообще, а женщины интересовали только 
весьма односторонне. Ограниченность его кругозора была столь очевидна, что для 
такого любителя чудаков, как Каупервуд, он действительно был находкой. Но 
Каупервуд только пользовался слабостями подобных людей, — вникать в их душевную 
жизнь ему было некогда.

Как Каупервуд и предполагал, Лафлин был прекрасно осведомлен обо всем, что 
касалось финансовой жизни Чикаго, дельцов и сделок, выгодных комбинаций, 
возможностей помещения капитала, а то немногое, чего старик не знал, — как 
обычно потом оказывалось, и знать не стоило. Прирожденный коммерсант, он, 
однако, был начисто лишен организаторских и административных способностей и 
потому не мог извлечь для себя никакой пользы из своих знаний и опыта. К 
барышам и убыткам Лафлин относился довольно хладнокровно. Понеся урон, он 
только щелкал пальцами и повторял: «Эх, черт, незачем мне было ввязываться!» А 
оставшись в барыше или твердо рассчитывая на таковой, блаженно улыбался, жевал 
табак и в разгаре торга вдруг выкрикивал: «Спешите, ребятки! Пользуйтесь 
случаем!» Его трудно было втянуть в какую-нибудь мелкую биржевую спекуляцию; он 
выигрывал и терял, только когда игра была крупной и шла в открытую или когда он 
проводил какую-нибудь хитроумную комбинацию собственного изобретения.

Каупервуд и Лафлин к соглашению пришли не сразу, хотя в общем довольно быстро. 
Старик хотел хорошенько подумать, несмотря на то, что Каупервуд понравился ему 
с первого взгляда. Собственно говоря, уже с самого начала было ясно, что он 
станет жертвой и послушным орудием Каупервуда. Они встречались изо дня в день и 
обсуждали подробности соглашения, пока, наконец, Лафлин, верный своей природе, 
не потребовал себе равной доли в деле.

— Ну, полноте! Я же знаю, что вы это говорите не всерьез, Лафлин, — мягко 
заметил Каупервуд.

Разговор происходил в кабинете Лафлина под конец делового дня, и старик с 
упоением жевал табак, чувствуя, что ему сегодня предстоит разрешить весьма 
интересную задачу.

— У меня место на нью-йоркской бирже, — продолжал Каупервуд, — это одно уже 
стоит сорок тысяч долларов. Затем место на филадельфийской, которое ценится 
выше, чем ваше здесь. Это, как вы сами понимаете, основной актив фирмы. Она 
будет оформлена на ваше имя. Но я не стану скупиться. Вместо трети, которая вам 
по-настоящему причитается, я дам вам сорок девять процентов, и фирму мы назовем 
«Питер Лафлин и Кь». Вы мне нравитесь, и я уверен, что вы будете мне очень 
полезны. Не беспокойтесь, со мной вы заработаете больше, чем зарабатывали без 
меня. Я мог бы, конечно, найти себе компаньона среди этих молодых франтиков на 
бирже, но не хочу. Словом, решайте, и мы немедленно приступим к работе.

Лафлин был чрезвычайно польщен тем, что Каупервуд захотел взять его в 
компаньоны. Старик последнее время все чаще замечал, что молодое поколение 
маклеров — эти вылощенные самодовольные юнцы — смотрят на него, как на старого, 
выжившего из ума чудака. А тут смелый, энергичный, молодой делец из Восточных 
штатов, лет на двадцать моложе его и не менее, а скорей всего более ловкий, чем