ничем не примечательных людей в конторе по продаже недвижимости, где она 
работала некоторое время до того, как поступить сюда, Каупервуд, всегда 
прекрасно одетый, сдержанный, спокойно-самоуверенный, не мог не затронуть самых 
чувствительных струн ее честолюбивой души. Однажды она видела, как из коляски 
вышла Эйлин в коричневом костюме, соболях, элегантных лакированных ботинках и 
меховом токе с длинным-предлинным темно-красным пером, торчавшим над головой 
словно шпиль или лезвие кинжала. С первого же взгляда Антуанета ее 
возненавидела. Чем она хуже этой расфранченной особы? Почему так несправедливо 
устроен мир? И что за человек Каупервуд? Как-то, вскоре после, открытия 
комиссионной конторы в Чикаго, Каупервуд продиктовал ей свою биографию, 
несколько смягчив факты, и велел разослать по одному экземпляру в редакции 
чикагских газет. Антуанета засиделась за перепиской, поздно вернулась домой, и 
ночью ей приснился сон, в котором искаженно, как всегда бывает в снах, она 
увидела то, что было с ней днем.

Ей снилось, будто она сидит за своим столиком в роскошном кабинете Каупервуда 
на Ла-Саль-стрит, а он стоит подле нее и спрашивает:

— Что вы обо мне думаете, Антуанета?

Она смущена, но отвечает храбро. Во сне она была страстно в него влюблена.

— Я, право, и сама не знаю.

Тогда он взял ее за руку и погладил по щеке, и тут она проснулась. А потом 
долго лежала и думала, как возмутительно и обидно, что такой человек сидел в 
тюрьме. Как он красив! Он женат во второй раз. Может быть, его первая жена была 
нехороша собой или глупа? Эти мысли не покидали Антуанету, и даже уже утром, на 
работе, она никак не могла от них избавиться. Занятый своими делами, Каупервуд 
в то время не обращал на нее внимания. Он с увлечением разрабатывал очередной 
ход, который дал бы ему перевес в войне со старыми газовыми компаниями. А для 
Эйлин, хотя она однажды и видела Антуанету у Каупервуда в кабинете, секретарша 
и вовсе не существовала. Женщина-конторщица была в те дни такой редкостью, что 
на нее смотрели как на отщепенку. Эйлин просто не замечала ее.

Спустя примерно год после того как Каупервуд сошелся с Ритой Сольберг, его 
отношения с Антуанетой Новак, чисто деловые и официальные вначале, внезапно 
приобрели несколько иной, более личный характер. Чем это объяснить? Тем, что 
ему наскучила Рита? Нисколько! Каупервуд по-прежнему был без ума от нее. Или 
тем, что ему опостылела Эйлин, которую он нагло обманывал? Вовсе нет. Порою она 
привлекала его ничуть не меньше, может быть даже больше прежнего, — и именно 
потому, что ее воображаемые права так грубо попирались им. Он жалел Эйлин, но 
оправдывал себя тем, что все его романы — за исключением, пожалуй, связи с 
миссис Сольберг — очень недолговечны. Если бы у него была возможность жениться 
на Рите, он, вероятно, женился бы, он даже иной раз думал, может ли что-нибудь 
заставить Эйлин дать ему свободу, — но все это в конце концов были только 
праздные мысли. В глубине души он полагал, что они проживут вместе до самой 
смерти, тем более что Эйлин так легко обманывать.

Ну а Антуанета Новак была для него лишь частью той симфонии плотской любви, с 
помощью которой, как известно, красота правит миром. Антуанета была 
очаровательной брюнеткой, особенно хороши были ее большие черные глаза, 
горевшие огнем неутоленных желаний, и Каупервуд, на которого стенографистка 
вначале не произвела большого впечатления, постепенно заинтересовался ею; глядя 
на нее, он удивлялся, как Америка преображает людей.

— Ваши родители американцы, Антуанета? — спросил он ее как-то утром с той 
снисходительной фамильярностью, с какой обычно обходился со своими подчиненными 
или людьми, стоящими ниже его по умственному развитию, что, впрочем, никого не 
обижало, а многим даже казалось весьма лестным.

Антуанета, свеженькая и опрятная, в белой блузке и черной юбке, с черной 
бархаткой на нежной шее и с тяжелыми черными косами, обвивавшими ее голову и 
скрепленными белым целлулоидовым гребнем, взглянула на него полными счастья и 
благодарности глазами. Она привыкла к мужчинам совсем другого рода: в детстве 
ее окружали люди суровые, вспыльчивые, горячие, временами они напивались и 
тогда начинали нехорошо браниться; они то и дело бастовали, участвовали в 
демонстрациях, ходили молиться в католическую церковь. А потом она видела 
вокруг себя только дельцов, помешанных на деньгах, невежественных и ничем не 
интересовавшихся, кроме возможностей наживы, которые открывались им в Чикаго. В 
конторе у Каупервуда, стенографируя его письма, слыша его краткие, но всегда 
живые разговоры со старым Лафлином, Сиппенсом и другими, она узнала о жизни 
много нового, о чем раньше никогда и не подозревала. Словно он распахнул перед 
ней окно, за которым открывались необозримые дали.

— Нет, не американцы, сэр, — отвечала Антуанета, опуская на блокнот тонкую, но 
сильную белую руку, в которой она держала карандаш. Польщенная его вниманием, 
она невольно улыбнулась.

— Так я и думал, — сказал он, — хотя вас можно принять за настоящую американку.