он, как опасливо подумал Лафлин, предлагает ему деловое сотрудничество. Кроме 
того, Каупервуд был так полон энергии, так уверен в себе и так напорист, что на 
старика словно пахнуло весной.

— Да я за именем не больно-то гонюсь, — отвечал Лафлин. — Это как хотите. Но 
если вам дать пятьдесят один процент, значит хозяином дела будете вы. Ну да 
ладно, я человек покладистый, спорить не стану. Я своего тоже не упущу.

— Значит, решено! Только вот помещение надо бы сменить, Лафлин. Здесь у вас 
как-то мрачновато.

— А это уж дело ваше, мистер Каупервуд. Мне все едино. Сменить так сменить.

Неделю спустя со всеми формальностями было покончено, а еще через две недели 
над дверями роскошного помещения в нижнем этаже дома на углу улиц Ла-Саль и 
Мэдисон, в самом центре деловой части города, появилась вывеска: «Питер Лафлин 
и Кь, хлеботорговая и комиссионная контора».

— Вот и раскуси старого Лафлина! — заметил один маклер другому, прочитав 
название фирмы на тяжелых бронзовых дощечках, прибитых по обе стороны двери, 
выходившей на угол, и окидывая взглядом огромные зеркальные стекла. — Я думал, 
старик вовсе на-нет сошел, а он гляди как развернулся. Кто же этот его 
компаньон?

— Не знаю. Говорят, какой-то приезжий из Восточных штатов.

— В гору пошел, ничего не скажешь. Какие стекла поставил!

Так началась финансовая карьера Фрэнка Алджернона Каупервуда в Чикаго.



5. О ДЕЛАХ СЕМЕЙНЫХ

Тот, кто полагает, что Каупервуд действовал поспешно или опрометчиво, вступая в 
компанию с Лафлином, плохо представляет себе трезвую и расчетливую натуру этого 
человека. За тринадцать месяцев, проведенных в филадельфийской тюрьме, 
Каупервуд имел время как следует обо всем поразмыслить, проверить свои взгляды 
на жизнь, на то, кому принадлежит господство в обществе, и раз навсегда избрать 
себе линию поведения. Он может, должен и будет властвовать один. Никому и ни 
при каких обстоятельствах не позволит он распоряжаться собой и если иной раз и 
снизойдет к просьбе, то просителем не будет никогда! Хватит того, что он уже 
однажды жестоко поплатился, связавшись в Филадельфии со Стинером. Он на голову 
выше всех этих бездарных и трусливых финансистов и дельцов и сумеет это 
доказать. Люди должны вращаться вокруг него, как планеты вокруг солнца.

Когда в Филадельфии перед ним захлопнулись все двери, он понял, что с точки 
зрения так называемого хорошего общества репутация его замарана, и неизвестно, 
удастся ли ему когда-нибудь ее восстановить. Размышляя об этом между делом, он 
пришел к выводу, что должен искать себе союзников не среди богатой и 
влиятельной верхушки, проникнутой духом кастовости и снобизма, а среди 
начинающих, талантливых финансистов, которые только что выбились или еще 
выбиваются в люди и не имеют надежды попасть в общество. Таких было немало. А 
если ему повезет и он добьется финансового могущества, тогда уже можно будет 
диктовать свою волю обществу. Индивидуалист до мозга костей, не желающий 
считаться ни с кем и ни с чем, Каупервуд был чужд подлинного демократизма, а 
вместе с тем люди из народа были ему больше по сердцу, чем представители 
привилегированного класса, и он лучше понимал их. Этим, быть может, и 
объяснялось отчасти, что Каупервуд взял себе в компаньоны такого самобытного и 
чудаковатого человека, как Питер Лафлин. Он выбрал его, как выбирает хирург, 
приступая к операции, нужный ему инструмент, и теперь старому Питеру Лафлину 
при всей его прозорливости предстояло быть всего только орудием в ловких и 
сильных руках Каупервуда, простым исполнителем замыслов другого, на редкость 
изворотливого и гибкого ума. До поры до времени Каупервуда вполне устраивало 
работать под маркой фирмы «Питер Лафлин и Кь», — это позволяло, не привлекая к 
себе внимания, в тиши обдумать и разработать два-три мастерских хода, с помощью 
которых он надеялся утвердиться в деловом мире Чикаго.

Однако для успеха финансовой карьеры Каупервуда и светской карьеры его и Эйлин 
в новом городе необходимо было прежде всего добиться развода; адвокат 
Каупервуда Харпер Стеджер из кожи вон лез, стараясь снискать расположение 
миссис Каупервуд, которая столь же мало доверяла адвокатам, как и своему 
непокорному мужу. Теперь это была сухая, строгая, довольно бесцветная женщина, 
сохранившая, однако, следы былой несколько блеклой красоты, в свое время 
пленившей Каупервуда. Тонкие морщинки залегли у нее вокруг глаз, носа и рта. На 
лице ее всегда было написано осуждение, покорность судьбе, сознание собственной 
правоты и обида.

Вкрадчиво-любезный Стеджер, напоминавший ленивой грацией манер сытого кота, 
неторопливо подстерегающего мышь, как нельзя лучше подходил для предназначенной