— Да, нравитесь, — сказала она. — Только, по-моему, вы слишком много пьете. И, 
конечно, вы вовсе не хороший человек — жестокий, эгоист и все такое… Но тем не 
менее вы мне нравитесь и…

— Тц… тц… тц, — зачмокал шейх. — Это совсем немного для такого мужчины, как я. 
Без любви я заснуть не могу.

— Ах, перестаньте говорить глупости! — воскликнула Эйлин. — Лучше налейте себе 
чего-нибудь выпить, а потом уходите и возвращайтесь вечером: поедем вместе 
обедать. Мне хотелось бы съездить еще раз к этому мистеру Сабиналю.

Так протекали дни Эйлин — в общем весело и приятно. Владевшая ею ранее 
склонность к меланхолии прошла, и ей даже стало казаться, что ее положение не 
так уж безнадежно. Каупервуд написал ей, что приедет в Париж, и, готовясь к 
встрече с ним, Эйлин решила удивить его самым потрясающим из творений мосье 
Ришара. А Толлифер посоветовал, когда приедет Каупервуд, устроить ему обед у 
Орсинья, в премилом ресторанчике, который он недавно обнаружил. Уютное местечко,
 и совсем рядом с собором Парижской богоматери. Сабиналь снабдит для этого 
случая Орсинья винами, бренди, ликерами, аперитивами и сигарами. А Орсинья под 
руководством Толлифера приготовит такой стол, на который не посетует даже самый 
привередливый гурман. На сей раз Толлифер решил превзойти самого себя. Они 
пригласят мадам Резштадт, верного шейха и Мэриголд, которая, увлекшись 
Толлифером, решила остаться в Париже и, по его настоянию, примирилась с 
существованием Эйлин.

— Вы с вашим супругом бывали во всех знаменитых ресторанах, — сказал Толлифер 
Эйлин, — и этим вас не удивишь. Поэтому, мне кажется, оригинальнее было бы 
устроить что-нибудь совсем простенькое для разнообразия.

И он принялся объяснять ей свой план.

Чтобы заручиться согласием Каупервуда, Толлифер заставил Эйлин послать ему 
телеграмму с настоятельной просьбой прибыть на обед, который они устраивают в 
его честь. Каупервуд, получив это приглашение, улыбнулся и в ответ 
телеграфировал, что согласен. А когда он приехал, то к своему искреннему 
удивлению обнаружил, что Эйлин на редкость похорошела, — он даже и не 
предполагал, что она может так выглядеть, в ее-то годы, а главное — после всего,
 что ей пришлось пережить. Ее прическа была поэмой из локонов, оттенявшей все, 
что было лучшего в ее лице. А мастерски сшитое платье выгодно подчеркивало 
линии ее значительно похудевшей фигуры.

— Ты просто восхитительна, Эйлин! — воскликнул Каупервуд, увидев ее. — Ты 
никогда еще так не выглядела! Как тебе удалось этого достичь? Это платье 
удивительно эффектно. И мне нравится твоя прическа. А чем ты питалась? Одним 
воздухом?

— Почти что, — отвечала, улыбаясь, Эйлин. — Я уже целый месяц ем так, что это 
даже нельзя назвать едой! Но можешь быть уверен: больше полнеть я не намерена — 
хватит. Ну, а как переезд через Ла-Манш? Легко перенес?

Болтая с ним, она наблюдала за Уильяме, которая в ожидании гостей расставляла 
на столе бокалы и графинчики с ликерами.

— Переезд через Ла-Манш был сущим пустяком, прокатились как по пруду, — 
рассказывал Каупервуд, — если не считать какой-нибудь четверти часа, когда 
казалось, что все мы пойдем ко дну. Но когда сходили на берег, все чувствовали 
себя великолепно.

— Ох, этот ужасный Ла-Манш! — сказала Эйлин, не переставая ощущать на себе 
взгляд мужа и невольно волнуясь от его комплиментов.

— А что это за банкет ты задумала сегодня?

— Просто мы с мистером Толлифером решили устроить небольшой вечер. Знаешь, 
этому Толлиферу просто цены нет. Мне он ужасно нравится. И, мне кажется, тебе 
интересно будет познакомиться кое с кем из приглашенных, особенно с моей 
приятельницей мадам Резштадт. Мы с ней много бываем вместе. Она очаровательна — 
я еще ни разу не встречала такой женщины.

Проведя месяц в обществе Толлифера и его пестрого окружения, Эйлин научилась 
владеть собой и сейчас могла со спокойным сердцем обратить внимание Каупервуда 
на такую красивую женщину, как мадам Резштадт, тогда как раньше из побуждений 
ревности она приняла бы все меры к тому, чтобы скрыть от мужа свою интересную 
приятельницу. Каупервуд мысленно отметил происшедшую в ней перемену, эту 
уверенность в себе, доверие к нему, добродушие и вновь пробудившийся интерес к 
жизни. Если и дальше так пойдет, всякие поводы к взаимному ожесточению могут 
исчезнуть. Но у него тут же мелькнула мысль, что эта перемена в ней — дело его 
рук, — она здесь ни при чем, она даже и не подозревает об этом. Однако, не 
успел он об этом подумать, как тут же вспомнил, что всем происшедшим он обязан,