Что же касается Беренис и Стэйна, с этим пока тоже лучше повременить; там видно 
будет. Ведь ему уже стукнуло шестьдесят, — еще несколько лет, и, пожалуй, кроме 
славы и общественного признания, ему ничего уж не будет нужно. В этом 
беспощадном круговороте неотложных дел, совершенно поглотившем его, он уже и 
сейчас чувствует что-то похожее на усталость. Иногда, после напряженного 
делового дня эта лондонская авантюра, в его возрасте, представлялась ему 
совершенно нелепой затеей. Ведь всего два года назад, в Чикаго, он думал, что 
если ему удастся продлить свои концессии, он откажется от управления, выйдет из 
дела и отправится путешествовать. Одно время он даже подумывал — если Беренис 
отвергнет его, он примирится с Эйлин и будет жить в своем доме в Нью-Йорке; 
придумает себе какое-нибудь интересное занятие, какое-нибудь дело, которое 
можно приятно сочетать с заслуженным отдыхом.

А теперь — что он затеял? И ради чего? Что это даст ему, если не считать 
удовольствия быть с Беренис? Но ведь если бы она только захотела, они могли бы 
просто поехать куда-нибудь вдвоем и жить гораздо спокойнее. Нет, она почему-то 
настаивала на этом, да и он тоже внушал себе, что это его долг перед самим 
собой, перед своей собственной жизнью и репутацией — они оба считали, что он 
представляет собой не только выдающегося финансиста, но и незаурядного 
предпринимателя с широким размахом, и поэтому он должен идти вперед и завершить 
свою карьеру таким вот головокружительным взлетом. А удастся ли это сделать, не 
рискуя всей своей репутацией и состоянием? Как можно поручиться, что при 
установившемся о нем сейчас мнении в Америке он сможет, приехав туда, собрать в 
сравнительно короткий срок необходимый капитал?

Короче говоря, его положение сейчас, с какой стороны ни подойти, в высшей 
степени затруднительно и шатко. Он чувствовал себя усталым и подавленным. Быть 
может, это было первое дуновение приближающейся старости.

Вечером после обеда он поделился своими планами с Беренис. Он полагал, что ему, 
вероятно, придется взять с собой в Нью-Йорк Эйлин. Ему предстоит принимать у 
себя массу народа, и, пожалуй, во всех отношениях будет удобнее, если жена 
будет с ним. Ведь у него сейчас, можно сказать, все висит на волоске, и поэтому 
особенно важно сохранить добрые отношения с Эйлин.



37

Эйлин за месяц пребывания в Париже так изменилась, что, по единодушному мнению 
своих новых друзей, стала «совсем другим человеком». Она сбавила двадцать 
фунтов в весе; румянец и блеск ее глаз стали ярче, а настроение бодрее; 
причесана она была а ля шантеклер, как выражалась Сара Шиммель; платья шила по 
моделям мосье Ришара, туфли у мосье Краусмейера, — словом, все шло так, как 
было задумано Толлифером. У нее завязалась настоящая дружба с мадам Резштадт, а 
шейх немало забавлял ее, хотя его внимание было иногда уж слишком назойливым и 
утомительным. Ему явно нравилась она сама, а не ее богатство и положение. Право,
 он, как видно, не прочь был завязать с нею роман. Но этот его костюм — белый, 
из тончайшей шерсти, отделанный шелком и подпоясанный белым шелковым шнуром! А 
маслянистые черные волосы, которые делали его столь похожим на дикаря! А 
маленькие серебряные кольца в ушах! А длинные и отнюдь не маленькие узкие туфли 
из красной кожи с загнутыми кверху острыми носами! А этот ястребиный нос и 
темные глаза, которые словно видят вас насквозь! Стоило появиться с ним рядом, 
все тотчас начинали глазеть на вас, словно и вы были каким-то седьмым чудом 
света. Когда же Эйлин оставалась с ним вдвоем, она только и делала, что 
всячески старалась уклониться от его нежностей.

— Послушайте, Ибрагим, — говорила она, — не забывайте, что я замужем и люблю 
мужа. Вы мне нравитесь, право нравитесь. Но вы не должны просить меня о том, 
чего я не хочу и не стану делать, и если вы будете и дальше так себя вести, я 
вообще перестану с вами встречаться.

— Но, помилуйте, — настойчиво сказал он на вполне сносном английском языке, — у 
нас столько много общего. Вы любите игру — я тоже. Мы оба любим поговорить, 
покататься, поиграть в карты, ставить понемножку на скачках. И все-таки вы, как 
и я, человек рассудительный, не… не…

— Ветреница? — подсказала Эйлин.

— Что это значит «ветреница»? — спросил он.

— М-м… не знаю, как вам сказать, — у нее было такое чувство, словно она говорит 
с ребенком. — Непоседа, непостоянный… — она сделала неопределенный жест рукой, 
как бы желая изобразить нечто неустойчивое, непрочное, легковесное.

— Ах, вот что! Гм! Ветреница! Вот как! Понимаю! Нет, вы не ветреница! Ни-ни! И 
вы мне нравитесь, очень. Гм… гм… Очень, очень. А я вам? Вам нравлюсь я — шейх 
Ибрагим?

Это рассмешило Эйлин.