поместье, в Шропшир, кажется. На субботу и воскресенье.

Каупервуд взял телеграмму со стола.

— Бэритон-Мэнор, Шропшир.

— Любопытно! Ведь он из той публики, что входит в компанию Сити — Южный Лондон. 
Пайщик, не то директор, — словом, что-то в этом роде! Я вам к завтрашнему дню 
все о нем разузнаю. Может быть, он тоже заинтересован в расширении лондонской 
подземки и хочет потолковать с вами об этом? Ну, если так и если он к вам 
расположен — так это находка! Для иностранца в чужой стране, сами понимаете…

— Да, да, ясно, — отвечал Каупервуд. — Может быть, это в самом деле удача. Надо 
поехать. Так вы попробуйте выяснить все, что можно, а завтра в час приезжайте 
за мной.

Выходя, Сиппенс столкнулся в дверях с Джемисоном, который нес еще целую пачку 
писем и телеграмм, но Каупервуд замахал на него руками.

— Нет, нет, Джемисон. Ничего больше слушать не буду до понедельника. Напишите 
Гривсу и Хэншоу, что я рад буду видеть их у себя во вторник утром, в 
одиннадцать; И еще свяжитесь с Джеркинсом и скажите ему, чтобы он ждал от меня 
распоряжений и пока ничего не предпринимал. Телеграфируйте лорду Хэддонфилду, 
что мистер и миссис Каупервуд с удовольствием принимают его приглашение, 
узнайте, как туда добраться, и закажите билеты. Если еще что-нибудь без меня 
придет, положите ко мне на стол. Я завтра посмотрю.

Он спустился в лифте и, выйдя на улицу, окликнул экипаж, сказав кучеру ехать на 
Оксфорд-стрит, но, проехав два квартала, приподнял окошечко и крикнул:

— Сверните на Юбери-стрит, за угол налево.

Кучер повернул и остановился; Каупервуд вышел, сделал несколько шагов, свернул 
в переулок и, выйдя на ту же улицу с другой стороны, подошел к отелю «Кларидж».



24

В чувстве Каупервуда к Беренис пылкость любовника сочеталась с отеческой 
нежностью. Молодость Беренис, ее одаренность и красота неизменно вызывали у 
него чувство восхищения, желание защитить ее, предоставить возможность 
развиться этой богатой натуре. Вместе с тем он Со свойственным ему пылом 
упивался ее любовью, хотя эта сторона их отношений иной раз невольно смущала 
его — так удивительно казалось ему сочетание его шестидесяти лет с ее 
непостижимой юностью. С другой стороны, ее трезвая предусмотрительность, ее 
здравомыслие — а в этом она иной раз не уступала ему самому — наполняли его 
гордостью, внушали ему уверенность в своей силе, ибо Беренис в этом смысле была 
ему поистине опорой. Ее самостоятельность, ее энергия, ее даровитость 
пробуждали в нем желание не просто растить капитал, а предоставить ей все 
возможности проявить себя, обеспечить ей положение в обществе. Вот почему он и 
решил поехать в Лондон, и это-то и придавало такое важное значение всему 
путешествию.

Когда она встретила его, цветущая, сияющая, и он схватил ее в свои объятья, он 
словно вдохнул в себя ее радостную уверенность, ее юность.

— Добро пожаловать в Лондон! Итак, Цезарь перешел Рубикон! — приветствовала она 
его.

— Спасибо, Беви, — сказал он, выпуская ее. — Я получил твою телеграмму и берегу 
ее. Ну-ка, дай мне посмотреть на тебя! Пройдись по комнате.

Он смотрел на нее с нескрываемым восхищением, когда она с задорной улыбкой 
побежала в другой конец комнаты, а потом медленно пошла к нему, слегка 
поворачиваясь на ходу, наподобие живой модели из модного магазина, и, наконец, 
остановившись перед ним, сделала реверанс и сказала: — Прямехонько от мадам 
Сари! И стоит всего — ах, это тайна! — и надула губки.

На ней было темно-синее бархатное платье, отделанное мелким жемчугом у ворота и 
на поясе.

Каупервуд взял ее за руку и подвел к маленькому диванчику, на котором только и 
можно было уместиться двоим.

— Чудесно! — сказал он. — Слов не нахожу, как я рад, что опять с тобой.

Он справился о здоровье ее матери, а затем продолжал:

— Ты знаешь, Беви, для меня это какое-то совершенно небывалое ощущение. Никогда