вам чем-нибудь полезен.

Он сделал с ними несколько шагов и позвонил у двери конторскому мальчику, чтобы 
тот проводил их к выходу. Оставшись один, он подошел к окну, выходившему на 
старинный римский дворик, все еще залитый лучами яркого апрельского солнца. У 
Джонсона была привычка, когда он задумывался, закладывать язык за щеку и 
прижимать ладонь к ладони, словно на молитве. Так он стоял довольно долго, не 
двигаясь и все глядя в окно.

А Джеркинс и Клурфейн шагали в это время по Стори-стрит и обменивались на ходу 
глубокомысленными восклицаниями:

— Замечательно! Да, да! Хитер, каналья! Да, явно заинтересовался! Но ведь это 
же для них выход, если они только хоть что-нибудь соображают.

— А эта чикагская история! Я так и знал, что она выплывет! Вечно ему 
припоминают эту его отсидку в Филадельфии и его слабость к женскому полу. Точно 
это имеет какое-то отношение к делу.

— Нелепо! Ужасно нелепо! — возмущался Клурфейн.

— А придется что-то предпринять в этом направлении! Придется нам с вами как-то 
обработать здешнюю прессу! — заявил Джеркинс.

— Вот что я вам скажу, послушайте меня, — возразил Клурфейн. — Если кто-нибудь 
из здешних богачей войдет в дело с Каупервудом, они сами мигом прекратят всю 
эту газетную болтовню. У нас ведь здесь несколько другие законы, не такие, как 
у вас. Здесь, если хотят завести скандал, не стесняются ничем, пускают в ход 
любую клевету, но если кому-нибудь из крупных воротил нежелательна огласка — 
тогда молчок, никто не осмелится и слова сказать. А у вас, как видно, все 
по-другому. Но я знаю многих здешних газетчиков и редакторов, если понадобится, 
можно будет намекнуть им, они живо все это притушат.



20

Результаты, которых достигли Джеркинс и Клурфейн своим визитом к Джонсону, 
выяснились достаточно определенно в разговоре, имевшем место в тот же день 
между Джонсоном и лордом Стэйном в кабинете Стэйна на втором этаже дома на 
Стори-стрит.

Надо сказать, что лорд Стэйн ценил Джонсона главным образом за его коммерческую 
честность и за его поистине исключительное здравомыслие. Джонсон в глазах 
Стэйна был олицетворением глубокой религиозности и нравственной прямоты, 
которая не позволяла ему преступать известного предела в своих хитроумных, но 
вполне легальных махинациях, сколь бы это ни казалось соблазнительным с точки 
зрения его личных интересов. Ярый блюститель закона, он всегда умел отыскать в 
нем лазейку, которая давала ему возможность обернуть дело в свою пользу или 
отнять козырь у противника. «Джонсон любит сводить баланс, но исключает из него 
крупные долговые обязательства», — сказал о нем однажды кто-то из знакомых 
Стэйна. И лорд Стэйн вполне согласился с этой характеристикой. Он привык к 
Джонсону; ему нравились даже его чудачества, и он от души потешался над его 
пылкой привязанностью к лиге Эпворта, со всей ее прописной моралью воскресной 
школы, и над его необыкновенной стойкостью и упорным воздержанием от каких бы 
то ни было спиртных напитков. Джонсон не проявлял никакой мелочности в денежных 
делах. Он щедро жертвовал на церкви, воскресные школы, больницы и деятельно 
опекал дом призрения для слепых в Саутворке, где он был одним из директоров и 
бесплатным юрисконсультом.

За очень скромное вознаграждение Джонсон заботился о делах Стэйна, о его 
вкладах, страховках и помогал ему разбираться во всяких сложных юридических 
вопросах. Они часто беседовали о политике, о международных делах, и Джонсон, 
как замечал Стэйн, всегда очень трезво оценивал события. Но в искусстве, 
архитектуре, поэзии, беллетристике, в женщинах и иных благах земных, не сулящих 
ему никаких выгод, Джонсон ровно ничего не понимал. Он когда-то откровенно 
признался Стэйну, еще в те годы, когда оба они были намного моложе, что он 
ничего не смыслит в такого рода вещах. «Я рос, видите ли, в таких условиях, 
которые не позволяли мне интересоваться подобными предметами, — сказал он. — 
Мне, конечно, приятно, что сыновья мои в Итоне, а дочка в Бэдфорде, и я лично 
ничего не имею против того, чтобы у них привились те вкусы, которые полагаются 
в обществе. Ну, а я что, я стряпчий, с меня довольно и того, чего я достиг».

И Стэйн улыбался, слушая Джонсона: ему нравилась грубоватая прямота этого 
признания. И в то же время он считал совершенно в порядке вещей, что они стоят 
с Джонсоном на разных ступенях общественной лестницы, — что он только изредка 
приглашает Джонсона к себе в усадьбу в Трегесол или в свой прекрасный старинный 
дом на Беркли сквере. И не иначе как по делу.