мирно; мы могли бы даже постараться сделать наши отношения лучше, чем они были 
до сих пор. Разве ты не согласна со мной?

И поскольку Эйлин ни о чем другом уж и мечтать не могла, как остаться до конца 
жизни его женой, и так как, несмотря на все его жестокосердие и бесчисленные 
измены, она всегда от всего сердца желала ему успеха в делах, — она не 
задумываясь ответила:

— А что же мне остается, как не согласиться? У тебя все карты в руках. А у меня 
что? Скажи, что у меня есть?

И тут Каупервуд решился заговорить о путешествии. Он сказал, что если Эйлин 
хочется прокатиться с ним, он охотно возьмет ее с собой и даже ничего не будет 
иметь против заметок в прессе — пусть раззвонят повсюду о поездке супругов 
Каупервуд, но только, разумеется, Эйлин не должна настаивать на своих 
супружеских правах и вмешиваться в его личную жизнь.

— Ну что ж, если ты так на этом настаиваешь… Во всяком случае я ничего от этого 
не теряю, — холодно ответила Эйлин, а про себя подумала: а что, если он ее 
обманывает и за всем этим опять скрывается какая-то женщина, и скорей всего, 
эта девчонка Беренис Флеминг? Ах, если так… ну нет, тогда она ни на какие 
уступки не пойдет! Ни за что! Чтобы он с этой Беренис!.. Нет, нет, она никогда 
не допустит такого позора, чтобы он открыто связался с этой нахальной и хитрой 
выскочкой.

И в то время как Каупервуд поздравлял себя с таким быстрым успехом и радовался, 
что все так хорошо вышло, Эйлин тоже не без торжества думала о том, что она 
все-таки кое-что выиграла: как ни тяжело ей подавлять свои чувства, но чем 
больше будет Каупервуд оказывать ей публично внимания, тем очевиднее будет для 
всех, что он принадлежит ей, и тем больше она может гордиться этим, если не про 
себя, так на людях.



13

Заинтересовать Коула лондонским предприятием не стоило Каупервуду никакого 
труда. Посидели за обедом, выпили, поговорили — и Коул сам вызвался подтолкнуть 
это дело и надоумить Гривса и Хэншоу еще раз обратиться к Каупервуду. Лондон, 
по мнению Коула, для человека с широким размахом, такого, как Каупервуд, 
несомненно может предоставить гораздо больше возможностей, чем Чикаго. И он, 
конечно, не прочь вложить деньги в настоящее дело, если Каупервуду удастся 
отхватить концессию в Англии.

Каупервуд остался очень доволен и своим разговором с Эдвардом Бингхэмом; он 
узнал от него все, что ему было нужно, о Брюсе Толлифере.

— Толлиферу сейчас приходится очень туго, — рассказывал Бингхэм. — Когда-то это 
был человек с хорошими связями и деньги у него водились, а потом все растерял. 
Красивый был малый, и сейчас недурен собой, ну, конечно, уж не то, опустился. 
Попал в дурную компанию, спутался с какими-то темными личностями; карты, 
пьянство, — все прежние его знакомые и приятели давно отвернулись от него, 
махнули рукой.

Однако последнее время он, кажется, взялся за ум и как-то пытается выправиться. 
Живет сейчас один, в недорогом холостяцком пансионе «Альков» на Пятьдесят 
третьей улице. Появляется иногда в самых шикарных ресторанах. Наверно ищет 
случая как-то пристроиться — подцепить дамочку с деньгами, которая рада будет 
оплатить его услуги, — или поступить агентом в какую-нибудь маклерскую фирму, 
которая, принимая во внимание его прежние связи, может предложить ему приличное 
жалованье.

Это ироническое заключение Бингхэма заставило Каупервуда улыбнуться. Толлифер 
хочет пристроиться — а ему это как раз и на руку.

Каупервуд поблагодарил Бингхэма и после его ухода тотчас позвонил Толлиферу в 
«Альков». Сей джентльмен лежал полуодетый у себя в номере, в мрачном унынье, не 
зная, как убить время до пяти часов, когда можно будет снова пуститься в поход. 
Так называл он свои хожденья по ресторанам, клубам, театрам и барам, где он 
толкался теперь изо дня в день, изредка раскланиваясь с кем-нибудь из старых 
знакомых и всячески пытаясь возобновить прежние связи, а при случае завязать 
новые.

В окно глядел хмурый, серый февральский день. Часы только что пробили три. 
Толлифера позвали к телефону. Он лениво поднялся и, шаркая стоптанными ночными 
туфлями, всклокоченный, с папироской в зубах, нехотя сошел в вестибюль.

«Говорит Фрэнк Каупервуд…» — Толлифер весь как-то сразу подтянулся. Это имя так 
часто мелькало жирным шрифтом на страницах газет.