Подумать только, как странно: прожили они вместе больше тридцати лет — и почти 
непрерывно ссорились! Вначале, когда Эйлин было семнадцать, а ему двадцать семь,
 он восхищался ею и был влюблен без памяти; немного позже он обнаружил, что эта 
красивая, цветущая женщина недостаточно умна и чутка: она не понимала, не 
ценила ни его способностей, ни положения в финансовом мире, а в то же время 
считала, что он — ее неотъемлемая собственность и не смеет даже взглянуть на 
кого-либо, кроме нее. И однако, несмотря на все бури, возникавшие всякий раз, 
когда он хоть немного увлекался кем-нибудь другим, они по-прежнему вместе, и 
Эйлин после стольких лет все так же плохо знает его, так же мало ценит те 
качества, которые постепенно привели его к нынешнему богатству.

И вот он, наконец, встретил женщину, которая заставила его особенно остро 
почувствовать вкус к жизни. Он нашел Беренис, а она нашла его. Они помогли друг 
другу понять самих себя. Чудодейственная любовь была в голосе Беренис, в ее 
глазах, словах, движениях. Вот она склоняется к нему, и он слышит:

— Дорогой мой! Любимый! Наша любовь не на один день, она навеки. Она будет жить 
в тебе, где бы ты ни был, и будет жить во мне. Мы не забудем этого. Отдыхай, 
милый, не тревожься ни о чем.

Размышления Каупервуда прервала Беренис, — она вошла к нему в белой одежде 
сестры милосердия. Услышав знакомый голос, он вздрогнул и устремил на нее 
немигающий взгляд, точно не вполне понимая, кто перед ним. Этот костюм так 
удачно оттенял ее удивительную красоту. С усилием он поднял голову и, 
преодолевая слабость, воскликнул:

— Это ты! Афродита! Богиня морская! Как ты светла!

Она наклонилась и поцеловала его.

— Богиня! — прошептал он. — Какие золотые у тебя волосы! Какие синие глаза! — И,
 крепче сжав ее руку, он притянул ее к себе. — Ты теперь со мною, моя! Так ты 
манила меня тогда, у голубого Эгейского моря!

— Фрэнк, Фрэнк! Если б я могла быть твоей богиней всю жизнь, всегда!

Она поняла, что он бредит, и пыталась успокоить его.

— Какая у тебя улыбка… — невнятно продолжал Каупервуд. — Улыбнись мне еще раз. 
Точно луч солнца. Подержи мои руки в своих, моя Афродита — пенорожденная!

Беренис присела на край постели и тихо заплакала.

— Афродита, не покидай меня! Ты так нужна мне! — И он порывисто припал к ней.

В эту минуту вошел доктор Джемс и, заметив, в каком состоянии Каупервуд, тотчас 
подошел к нему. Потом он окинул внимательным взглядом Беренис.

— Вы должны гордиться, дорогая! — сказал он. — Такой гигант нуждается в вас. Но 
оставьте нас вдвоем минуты на две. Мне нужно восстановить его силы. Мы не дадим 
ему умереть.

Она вышла из комнаты, а доктор тем временем дал больному подкрепляющее 
лекарство. Через несколько минут Каупервуд перестал бредить и пришел в себя.

— Где Беренис? — спросил он.

— Она скоро придет, Фрэнк, но сейчас для вас главное — отдых и покой, — сказал 
Джемс.

Однако Беренис, услышав, что больной зовет ее, вошла и в ожидании присела на 
низенький стульчик у его постели. Немного спустя он открыл глаза.

— Знаешь, Беренис, — сказал он, как бы продолжая прерванный разговор, — очень 
важно сохранить дворец как он есть, — пусть он остается хранилищем для моих 
картин и скульптур.

— Да, знаю, Фрэнк, — мягко и участливо ответила Беренис. — Ты ведь всегда так 
любил его.

— Да, всегда любил. Едва сойдешь с асфальта Пятой авеню, переступишь порог — и 
ты уже в пальмовом саду. Бродишь среди цветов и растений, присядешь — рядом 
плещет вода, журчат струйки, стекая в маленький пруд — и слушаешь, точно музыку,
 будто это звенит ручеек в зеленой прохладе леса.

— Знаю, милый, знаю, — шепнула Беренис. — Но сейчас ты должен отдохнуть. Я буду 
здесь, с тобой рядом, даже когда ты будешь спать. Теперь я твоя сиделка.

Позже в тот вечер, да и во все последующие вечера, ухаживая за больным, Беренис