Но вот однажды, когда Каупервуд сидел у себя в кабинете за письмом к Эйлин, — 
это было месяцев через пять после того, как он вернулся к делам, — он вдруг 
почувствовал такую острую боль, какой еще ни разу не испытывал за все время 
своей болезни. Казалось, кто-то воткнул ему острый нож под левую почку, 
медленно его повернул, и боль мгновенно отдалась в сердце. Каупервуд попытался 
было подняться с кресла, но не смог. Как и тогда, в Трегесоле, у него 
перехватило дыхание, и он не в состоянии был пошевельнуться. Прошло несколько 
минут, боль стала успокаиваться, и Каупервуд сумел дотянуться до звонка, чтобы 
вызвать Джемисона. Он уже собрался нажать кнопку, но передумал и снял руку со 
звонка: по-видимому, решил он, о таких вот острых приступах боли его и 
предупреждали врачи, уверяя, однако, что они отнюдь не предвещают скорого конца,
 Несколько минут он сидел не двигаясь, удрученный и подавленный. Стало быть, 
болезнь не прошла, когда-нибудь вот так все и кончится! И самое скверное — 
никому этого не расскажешь, ни с кем не поделишься. Достаточно одного слова, 
чтобы опять пошли пересуды и кривотолки, как это было до его поездки по Европе. 
А Беренис! Стэйн! Эйлин! Газеты! И много, много дней в постели!

Прежде всего, подумал он, нужно вернуться в Нью-Йорк. Там у него под рукой 
будет доктор Джемс, а кроме того, он сможет еще раз повидать Эйлин и поговорить 
с ней обо всем, что ее тревожит. Если смерть близка, надо кое-что привести в 
порядок. А Беренис он скажет, не вдаваясь в подробности, что ему необходимо 
вернуться — ей незачем знать о последнем приступе, но надо, чтобы и она поехала 
в Нью-Йорк.

Придя к такому решению, Каупервуд с величайшей осторожностью поднялся с кресла 
и через несколько часов уже был в Прайорс-Кове; он всячески старался не 
подавать виду, что с ним что-то неладно. Но после обеда Беренис, у которой в 
этот день было на редкость хорошее настроение, спросила, все ли у него 
благополучно.

— Нет, не совсем, — ответил он. — Видишь ли, я получил письмо от Эйлин, где она 
жалуется на то, как идут дела в Нью-Йорке — перестройка дома и тому подобное. 
Она считает, что не хватит места для картин, которыми я пополнил свою коллекцию.
 Она приглашала специалистов посмотреть, так ли это, и кое-кто согласен с ней, 
хотя Пайн и другого мнения. Как видно, я должен поехать туда — посмотрю сам, 
как обстоит дело с домом, а заодно надо еще кое в чем разобраться — мне там 
предъявили иски в связи с займами, которые я получил в свой последний приезд.

— Ты уверен, что достаточно окреп для такого путешествия? — спросила Беренис, с 
тревогой глядя на него.

— Вполне, — ответил Каупервуд. — Я уже много месяцев не чувствовал себя так 
хорошо. Да и нельзя мне так долго не показываться в Нью-Йорке.

— А как же я? — с беспокойством спросила она.

— Ты, конечно, поедешь со мной, а в Нью-Йорке остановишься в отеле «Уолдорф», — 
это всего удобнее, только, разумеется, не под своим именем.

Горестное выражение тотчас исчезло с лица Беренис.

— Но на разных пароходах, как всегда?

— К сожалению, так будет лучше, хоть мне тяжело и подумать об этом. Ты же 
знаешь, дорогая, как для нас опасны сплетни и газетная болтовня.

— Да, знаю. Я понимаю, каково тебе все это. Раз дела требуют, поезжай, а я 
выеду тотчас за тобой, следующим пароходом. Когда мы отправляемся?

— Джемисон сказал, что ближайший пароход отплывает в среду. Ты можешь собраться 
к этому времени?

— Я буду готова хоть завтра, если нужно, — ответила Беренис.

— Милая! Ты всегда так охотно идешь мне навстречу, всегда стараешься помочь!.. 
Право, не знаю, чем была бы моя жизнь без тебя…

Беренис подошла к нему и крепко обняла его.

— Я люблю тебя, Фрэнк, — прошептала она, — потому я и стараюсь всеми силами 
помочь тебе…



66

На борту парохода Каупервуд почувствовал себя одиноким — очень одиноким. Он 
только сейчас понял, что ни он сам да и никто другой ничего не знает о жизни и 
ее творце. Вот он стоит на пороге перемены, которая приподнимет для него завесу