потом можете покатать меня на лодке, хотя я, пожалуй, предпочитаю кататься сама 
— и на байдарке. А то, хотите, пройдемся немного или сыграем до обеда в теннис. 
Я много упражнялась и теперь, наверно, сыграю неплохо.

— Не слишком ли жарко для тенниса? — возразил Стэйн.

— Лентяй! А я-то думала, англичане способны пожертвовать чем угодно, лишь бы 
вволю побегать по корту да помахать ракеткой. Нет, Британская империя, как 
видно, приходит в упадок!

И тем не менее в теннис этим вечером не играли; зато Стэйн с Беренис катались 
на байдарке по Темзе, а потом — не спеша обедали при свечах. Стэйн описывал 
красоты Трегесола — правда, поместье несколько старомодно и не так нарядно, как 
многие английские усадьбы, зато из окон открывается вид на море и скалистый 
берег — странный и даже жуткий в своей величавой, дикой красоте.

Но Беренис все еще побаивалась принять приглашение, хотя ей и хотелось 
посмотреть на поместье, — уж очень красочно описал его Стэйн.



43

В характере Стэйна было много общего с Беренис. Он был более податливый, не 
такой напористый, как Каупервуд, и безусловно менее практичный. Букашка по 
сравнению с Каупервудом в мире крупных афер, где тот блистал, Стэйн, однако, 
представал в чрезвычайно выигрышном свете в той атмосфере, которая так 
прельщала Беренис, — в обстановке изысканной роскоши, подчиненной требованиям 
самого утонченного вкуса. Она сразу разгадала его — ей достаточно было десять 
минут походить с ним вечером по парку и послушать, как он рассказывает о себе, 
чтобы понять, каковы его склонности и взгляды. Как и Каупервуд, он считал свою 
судьбу вполне сносной и даже не желал ничего иного. Что ж, он богат. Знатен. И 
не бездарен.

— Но сам я не сделал ровно ничего, чтобы добыть или заслужить хоть что-то из 
того, что у меня есть, — признался он.

— Этому нетрудно поверить, — рассмеялась Беренис.

— Но тут уж ничего не поделаешь, — продолжал он, словно не заметив ее реплики.
 — Таков мир — все в нем несправедливо: одни одарены сверх меры, а у других нет 
ничего.

— Как это верно! — сказала Беренис, став вдруг серьезной. — В жизни столько 
рокового и столько нелепого: бывают судьбы прекрасные, а бывают страшные, 
позорные, отвратительные…

Стэйн принялся рассказывать ей о себе. Его отец хотел, чтобы он женился на 
дочери их соседа, тоже графа. Но их не слишком влекло друг к Другу, деликатно 
заметил он. А позже, в Кембридже, Стэйн решил во что бы то ни стало отложить 
женитьбу и сначала поездить по свету, чтобы лучше узнать жизнь.

— Но беда в том, — продолжал Стэйн, — что я слишком привык переезжать с места 
на место. А в промежутках между большими путешествиями хочется еще побывать и в 
моем лондонском доме, и в парижском, и в Трегесоле, и в Прайорс-Кове, когда он 
никем не занят.

— А вот, по-моему, беда в другом: непонятно, что может делать одинокий холостяк 
со столькими резиденциями, — сказала Беренис.

— Они мне служат для развлечения; я люблю в них устраивать званые вечера и балы,
 — ответил он. — У нас это очень принято, как вы сами, должно быть, заметили. И 
избежать этого невозможно. А кроме того, я, знаете ли, работаю, и порой очень 
усердно.

— Ради удовольствия?

— Да, пожалуй. Во всяком случае это придает мне бодрости, создает какое-то 
внутреннее равновесие, которое, по-моему, идет мне на пользу.

И Стэйн начал излагать свою излюбленную теорию о том, что сам по себе титул 
очень мало значит, если он не подкреплен личными достижениями. Сейчас всеобщее 
внимание привлекают прежде всего те, кто работает в области науки и экономики, 
а как раз экономика его особенно интересует.

— Но я совсем не о том хотел с вами говорить, — в заключение сказал он.

— Давайте лучше поговорим о Трегесоле. Это место, к счастью, слишком удаленное 
и слишком пустынное для обычного званого вечера или бала, поэтому, когда я хочу 
собрать много народу, мне приходится поломать себе голову. Трегесол ничем не