Молленхауэра достигал шести, а Батлера — пяти футов и одиннадцати дюймов, с 
постным лицом и круто срезанным подбородком — у двух других щеки были как 
налитые, а тяжелые челюсти выдавались вперед. Взгляд у него тоже был не столь 
открытый, как у Батлера, и не столь надменный, как у Молленхауэра. Зато в его 
глазах светился недюжинный ум. Это были странные, глубоко сидящие, бездонные 
глаза; они напоминали глаза кошки, высматривающей добычу из темного угла со 
всем коварством кошачьей породы. Копна черных волос ниспадала на его красивый 
низкий белый лоб, а лицо отличалось синеватой бледностью, как у людей с плохим 
здоровьем. Несмотря на такую наружность, в этом человеке таилась своеобразная, 
упорная, незаурядная сила, с помощью которой он подчинял себе людей, — хитрость,
 научившая его распалять алчность обещаниями наживы и быть беспощадным в 
расправе с теми, кто осмеливался ему перечить. Симпсон был тихоня, как многие 
люди такого склада, хилый, с холодными, скользкими руками и вялой улыбкой, но 
глаза своей выразительностью искупали все недостатки его наружности.

— Добрый вечер, Марк, рад вас видеть, — приветствовал его Батлер.

— Здравствуйте, Эдвард, — негромко отозвался гость.

— Ну, дорогой мой сенатор, время не оставляет на вас никаких следов. Что 
прикажете вам налить?

— Нет, Генри, я ничего пить не буду, — отвечал Симпсон. — Я к вам заглянул на 
несколько минут, по пути домой. Моя жена здесь неподалеку, у Кэвеноу, и мне 
надо еще заехать за ней.

— Вы даже не подозреваете, как кстати вы явились, сенатор, — начал Молленхауэр, 
усаживаясь после того, как сел гость. — Батлер только что рассказывал мне о 
небольшом затруднении политического характера, возникшем с тех пор, как мы с 
вами не виделись. Вы, наверно, слышали, что в Чикаго грандиозный пожар?

— Да, мне только что рассказал об этом Кэвеноу. По-видимому, дело очень 
серьезное. Завтра утром надо ожидать резкого падения ценностей.

— Я тоже так считаю, — подтвердил Молленхауэр.

— А вот и вечерняя газета! — воскликнул Батлер, увидев слугу, входящего с 
газетой в руках.

Молленхауэр взял ее и развернул на столе. Это был один из первых экстренных 
выпусков в Америке; заголовки, набранные огромными буквами, сообщали, что пожар 
в «озерном» городе, начавшийся еще вчера, с каждым часом распространяется все 
шире.

— Вот ужас, — произнес Симпсон. — Душа болит за Чикаго. У меня там много друзей.
 Будем надеяться, что на деле все окажется не так страшно, как об этом пишут.

Симпсон везде и при любых обстоятельствах выражался несколько высокопарно.

— То, о чем мне сейчас рассказывал Батлер, — продолжал Молленхауэр, — до 
некоторой степени связано с этим бедствием. Вам известно, что наши казначеи 
имеют обыкновение давать взаймы городские деньги из двух процентов годовых…

— Ну и что же? — спросил Симпсон.

— Так вот, мистер Стинер, как выяснилось, довольно широко ссужал городскими 
средствами молодого Каупервуда с Третьей улицы — того, что занимался 
реализацией нашего займа.

— Что вы говорите? — воскликнул Симпсон, изображая удивление. — И много он ему 
выдал?

Сенатор, так же как и Батлер и Молленхауэр, сам немало наживался на выгодных 
ссудах из того же источника, которые под видом вкладов предоставлялись 
различным банкам.

— Стинер, видимо, ссудил ему около пятисот тысяч долларов, и если Каупервуд не 
устоит перед грозой, то у Стинера обнаружится недостача этой суммы; как вы сами 
понимаете, такая история произведет весьма неблагоприятное впечатление на 
избирателей. Каупервуд должен сто тысяч мистеру Батлеру и сегодня приходил к 
нему для переговоров. Через мистера Батлера он просит нас помочь ему 
извернуться. В противном случае, — Молленхауэр сделал рукой многозначительный 
жест, — он банкрот.

Симпсон провел тонкой рукой по своим странно изогнутым губам и подбородку.

— Что же они сделали с полумиллионом долларов? — осведомился он.

— Эти ловкачи малость подрабатывали на стороне, — с усмешкой сказал Батлер. — В 
числе прочего они, кажется, скупали акции конных железных дорог, — добавил он,