— Право же, отец, — помолчав, сказал Оуэн, — я не понимаю, почему ты должен 
беспокоиться больше, чем Молленхауэр и Симпсон. Если вы втроем захотите помочь 
Каупервуду выпутаться, дело ваше; но, убей меня, я не понимаю, зачем вам это 
нужно! Конечно, если эта история выплывет до выборов, то ничего хорошего не 
получится, но разве нельзя до тех пор замолчать ее? Твои вложения в конные 
железные дороги куда важнее этих выборов, и, если бы ты нашел способ прибрать к 
рукам конку, тебе больше не пришлось бы волноваться о выборах. Мой совет: 
завтра же утром потребовать свои сто тысяч долларов, чтобы удовлетворить 
претензии банков, в случае если курс акций сильно упадет. Это может повлечь за 
собой банкротство Каупервуда, но тебе нисколько не повредит. Ты явишься на 
биржу и скупишь его акции; меня не удивит, если он сам прибежит к тебе с таким 
предложением. Ты должен повлиять на Молленхауэра и Симпсона, пусть они 
припугнут Стинера и потребуют, чтобы он больше ни одного доллара не давал 
взаймы Каупервуду. Если ты этого не сделаешь, он бросится к Стинеру и возьмет у 
него еще денег. Стинер зашел уж слишком далеко. Может, Каупервуд не захочет 
распродать свой пай, это его дело, но он почти наверняка вылетит в трубу, и 
тогда ты сумеешь скупить на бирже сколько угодно его акций. Я лично думаю, что 
он будет распродаваться. А портить себе кровь из-за этих стинеровских пятисот 
тысяч тебе незачем. Никто не заставлял его одалживать их Каупервуду. Пусть 
выпутывается как знает. Правда, партия может попасть под удар, но сейчас не это 
самое важное. Вы с Молленхауэром окажете давление на газеты, и они будут 
молчать до окончания выборов.

— Обожди, обожди малость! — сказал сыну старый подрядчик и снова погрузился в 
размышления.



25

Генри Молленхауэр, как и Батлер, жил в одной из новых частей города, на 
Брод-стрит, неподалеку от тоже нового и красивого здания библиотеки. Дом у него 
был обширный и очень типичный для жилища новоиспеченного богача того времени — 
четырехэтажное здание, облицованное желтым кирпичом и белым камнем, без всякого 
определенного стиля, но все-таки довольно приятное для глаза. Широкие ступени 
вели на просторную веранду, посредине которой красовалась Тяжелая резная дверь, 
а по бокам ее — узкие окна, украшенные светло-голубыми, очень изящными 
жардиньерками. Во всех двадцати комнатах этого дома были великолепные паркетные 
полы и очень дорого стоившие по тем временам деревянные панели. В первом этаже 
помещалась зала, огромная гостиная и обшитая дубом столовая, размером не меньше 
тридцати квадратных футов; во втором — комната, где стоял рояль, отданный в 
распоряжение трех дочерей хозяина, мнивших себя музыкантшами, библиотека, 
кабинет самого Молленхауэра и будуар его жены с прилегающими к нему ванной 
комнатой и небольшим зимним садом.

Молленхауэр считался и сам считал себя очень важной персоной. В финансовых и 
политических делах он обладал исключительной проницательностью. Хотя он был 
немцем, вернее, американцем немецкого происхождения, внешность у него была 
типично американская и притом очень внушительная. Холодный и острый ум светился 
в его глазах. Роста он был высокого, сложения плотного. Его могучая грудь и 
широкие плечи прекрасно гармонировали с красивой головой, казавшейся в 
зависимости от ракурса то круглой, то удлиненной. Выпуклый лоб тяжело нависал 
над живыми, пытливыми, колючими глазами. Нос, рот, подбородок, а также полные 
гладкие щеки — словом, все крупное, выразительное, правильное лицо Молленхауэра 
свидетельствовало о том, что этот человек знает, чего хочет, и умеет поставить 
на своем, наперекор всем препятствиям. С Эдвардом Мэлией Батлером Молленхауэра 
связывала тесная дружба — насколько она возможна между двумя дельцами, — а 
Марка Симпсона он уважал приблизительно так, как один тигр уважает другого. Он 
умел ценить выдающиеся способности и всегда был готов играть честно, если 
честно велась игра. В противном случае его коварство не знало границ.

Молленхауэр не ждал ни Эдварда Батлера, ни его сына в воскресный вечер. Этот 
человек, владевший третьей частью всех богатств Филадельфии, сидел у себя в 
библиотеке, читал и слушал игру на рояле одной из своих дочерей. Жена и две 
другие дочери ушли в церковь. По натуре он был домосед. А так как воскресный 
вечер в мире политиков вообще считается удобным временем для всевозможных 
совещаний, то Молленхауэр предполагал, что кто-нибудь из его видных собратьев 
по республиканской партии может заглянуть к нему. Поэтому когда лакей — он же 
дворецкий — доложил о Батлере с сыном, он даже обрадовался.

— Кого я вижу! — приветствовал он Батлера, протягивая ему руку. — Очень, очень 
рад! И Оуэн с вами? Как дела, Оуэн? Чем прикажете потчевать вас, джентльмены, и 
что вы предпочитаете курить? Для начала надо выпить по рюмочке. Джон, — 
обратился он к слуге, — подайте-ка чего-нибудь крепкого!.. А я сидел и слушал, 
как играет Каролина. Но вы, очевидно, смутили ее.

Он придвинул Батлеру кресло и указал Оуэну на место по другую сторону стола. Не 
прошло и минуты, как слуга вернулся с изящным серебряным подносом, в изобилии 
уставленным бутылками виски, старого вина и коробками с разными сортами сигар. 
Оуэн принадлежал к новому типу дельцов, воздерживавшихся от вина и от курения.