блюстительница общественных нравов; ее холодная, снежная чистота была 
предназначена лишь для глаз света. На деле ею нередко овладевали порывы 
мрачного сладострастия. Он убедился также, что она стыдилась страсти, временами 
захватывавшей ее и лишавшей самообладания. И это раздражало Каупервуда, ибо он 
был сильной, властной натурой и всегда шел прямо к цели. Конечно, он не 
собирался посвящать всех встречных и поперечных в свои чувства к Лилиан, но 
почему они и с глазу на глаз должны были замалчивать свои отношения, не 
говорить о физической близости друг с другом? Зачем думать одно и делать 
другое? Конечно, по-своему она была предана ему — спокойно, бесстрастно, силой 
одного только разума; оглядываясь назад, он не мог вспомнить ее другою, разве 
что в редкие минуты. Чувство долга, как она его понимала, играло большую роль в 
ее отношении к нему. Долг она ставила превыше всего. Затем шло мнение света и 
все, чего требовал дух времени. Эйлин, напротив, вероятно, не была человеком 
долга, и темперамент, очевидно, заставлял ее пренебрегать условностями. Правила 
поведения, несомненно, внушались ей, как и другим девушкам, но она явно не 
желала считаться с ними.

В ближайшие три месяца они еще больше сблизились. Прекрасно понимая, как 
отнеслись бы родители и свет к чувствам, которые наполняли ее душу, Эйлин тем 
не менее упорно думала все об одном и том же, упорно желала все того же самого. 
Теперь, когда она зашла так далеко и скомпрометировала себя если не поступками, 
то помыслами, Каупервуд стал казаться ей еще более обольстительным. Не только 
физическое его обаяние волновало ее, — сильная страсть не знает такого 
ограничения, — внутренняя цельность этого человека привлекала ее и манила, как 
пламя манит мотылька. В его глазах светился огонек страсти, пусть притушенный 
волей, но все-таки властный и, по ее представлению, всесильный.

Когда, прощаясь, он дотрагивался до ее руки, ей казалось, что электрический ток 
пробегает по ее телу, и, расставшись с ним, она вспоминала, как трудно ей было 
смотреть ему прямо в глаза. Временами эти глаза излучали какую-то 
разрушительную энергию. Многие люди, особенно мужчины, с трудом выдерживали 
холодный блеск его взгляда. Им казалось, что за этими глазами, смотрящими на 
них, притаилась еще пара глаз, наблюдающих исподтишка, но всевидящих. Никто не 
мог бы угадать, о чем думает Каупервуд.

В последующие месяцы Эйлин еще сильнее привязалась к нему. Однажды вечером, 
когда она сидела за роялем у Каупервудов, Фрэнк, улучив момент, — в комнате как 
раз никого не было, — наклонился и поцеловал ее. Сквозь оконные занавеси 
виднелась холодная, заснеженная улица и мигающие газовые фонари. Каупервуд рано 
вернулся домой и, услышав игру Эйлин, прошел в комнату, где стоял рояль. На 
Эйлин было серое шерстяное платье с причудливой оранжевой и синей вышивкой в 
восточном вкусе. Серая шляпа, в тон платью, с перьями, тоже оранжевыми и синими,
 еще более подчеркивала ее красоту. Четыре или пять колец — во всяком случае их 
было слишком много — с опалом, изумрудом, рубином и бриллиантом — сверкали и 
переливались на ее пальцах, бегавших по клавишам.

Он вошел, и она, не оборачиваясь, угадала, что это он. Каупервуд приблизился к 
ней, и Эйлин с улыбкой подняла на него глаза, в которых мечтательность, 
навеянная Шубертом, сменилась совсем другим выражением. Каупервуд внезапно 
наклонился и впился губами в ее губы. От шелковистого прикосновения его усов 
трепет прошел по ее телу. Эйлин прекратила игру, грудь ее судорожно вздымалась; 
как она ни была сильна, но у нее перехватило дыхание. Сердце ее стучало, словно 
тяжкий молот. Она не воскликнула: «Ах!» или: «Не надо!», а только встала, 
отошла к окну и, приподняв занавесь, сделала вид, будто смотрит на улицу. Ей 
казалось, что она вот-вот потеряет сознание от избытка счастья.

Каупервуд быстро последовал за нею. Обняв Эйлин за талию, он посмотрел на ее 
зардевшееся лицо, на ясные влажные глаза и алые губы.

— Ты любишь меня? — прошептал он, и от захватившего его страстного желания этот 
вопрос прозвучал сурово и властно.

— Да! Да! Ты же знаешь!

Он прижался лицом к ее лицу, а она подняла руки и стала гладить его волосы.

Властное чувство счастья, радости обладания и любви к этой девушке, к ее телу 
пронизало Фрэнка.

— Я люблю тебя, — произнес он так, словно сам дивился своим словам. — Я не 
понимал этого, но теперь понял. Как ты хороша! Я просто с ума схожу.

— И я люблю тебя, — отвечала она. — Я ничего не могу с собой поделать. Я знаю, 
что я не должна, но… ах!..

Эйлин схватила руками его голову и прижалась губами к его губам, не отрывая 
затуманенного взгляда от его глаз. Затем она быстро отстранилась и опять стала 
смотреть на улицу, а Каупервуд отошел в глубину гостиной. Они были совсем одни. 
Он уже обдумывал, можно ли ему еще раз поцеловать ее, когда в дверях показалась 
Нора — она была в комнате у Анны, — а вслед за ней и миссис Каупервуд. Через