Он думал, время шло и шло. Было уже около пяти часов, когда, наконец, явился 
Стеджер, да и то лишь ненадолго. У него было много хлопот в связи с вызовом 
Каупервуда в ближайшие четверг, пятницу и понедельник по целому ряду исков, 
вчиненных его прежними клиентами. Но после ухода адвоката, когда надвинулась 
ночь и Каупервуд подрезал обгоревший фитилек в своей крохотной керосиновой 
лампочке и напился крепкого чая со скверным хлебом, выпеченным из муки пополам 
с отрубями, который ему просунул сквозь окошко в двери «староста» под 
присмотром надзирателя, у него стало и вовсе скверно на душе. Вскоре после 
этого другой «староста», ни слова не говоря, резко захлопнул наружную дверь. В 
девять часов — Каупервуд это запомнил — где-то прозвонит большой колокол, и 
тогда он должен будет немедленно погасить свою коптилку, раздеться и лечь. За 
нарушение правил несомненно полагались наказания — урезанный паек, смирительная 
рубашка, может быть и плети — откуда ему знать, что именно… Он был подавлен, 
зол, утомлен. Позади осталась такая долгая и такая безуспешная борьба! Вымыв 
под раковиной толстую фаянсовую чашку и жестяную миску, Каупервуд сбросил с 
себя башмаки, все свое постыдное одеяние, даже шершавые кальсоны, и устало 
растянулся на койке. В камере было отнюдь не тепло, и он старался согреться, 
завернувшись в одеяло, но тщетно. Холод был у него в душе.

— Нет, так не годится! — сказал он себе. — Не годится! Этого я долго не выдержу.


Все же он повернулся лицом к стене и, промаявшись еще несколько часов, уснул.



54

Тем, кому благоволение фортуны, благородное происхождение либо мудрость родных 
и друзей помогают избежать проклятия, постигающего людей избранных и 
обеспеченных, проклятия, которое выражается в словах «исковеркать жизнь», тем 
едва ли будет понятно душевное состояние Каупервуда в эти первые дни, когда он 
сидел в своей камере и мрачно думал, что вот, несмотря на всю его 
изворотливость, он понятия не имеет о том, что с ним станется. Самые сильные 
души временами поддаются унынию. Бывают минуты, когда и людям большого ума — 
им-то, наверно, чаще всего — жизнь рисуется в самых мрачных красках. Как много 
страшного в ее хитросплетениях! И только смельчаки, обладающие незаурядной 
отвагой и верой в свои силы, основанной, конечно, на действительном обладании 
этими силами, способны бесстрашно смотреть жизни в лицо. Каупервуд отнюдь не 
был наделен из ряда вон выходящим интеллектом. У него был достаточно изощренный 
ум, с которым — как это часто бывает у людей практического склада — сочеталось 
неуемное стремление к личному преуспеянию. Этот ум, подобно мощному прожектору, 
бросал свои ослепительные лучи в темные закоулки жизни, но ему не хватало 
объективности, чтобы исследовать подлинные глубины мрака. Каупервуд в какой-то 
мере представлял себе проблемы, над которыми размышляли великие астрономы, 
социологи, философы, химики, физики и физиологи; но все это по существу не 
слишком его интересовало. Жизнь преисполнена множества своеобразных тайн. И 
наверное, необходимо, чтобы кто-нибудь добивался их разгадки. Но так или иначе, 
а его влекло к другому. Его призванием было «делать деньги» — организовывать 
предприятия, приносящие крупный доход, или, в данное время, хотя бы сохранить 
то, что однажды было достигнуто.

Но и это, по зрелом размышлении, стало казаться ему почти невозможным. Его дело 
было слишком расстроено, слишком подорвано злополучным стечением обстоятельств. 
Он мог бы, как объяснил ему Стеджер, годами тянуть исковые тяжбы, возникшие в 
связи с его банкротством, выматывая душу из кредиторов, но тем временем 
имущество его все равно бы таяло, проценты по долговым обязательствам росли, 
судебные издержки накоплялись, кроме того, он вместе со Стеджером обнаружил, 
что кое-кто из кредиторов перепродал свои бумаги Батлеру, кое-кто — 
Молленхауэру, а уж они-то не пойдут ни на какие уступки и будут требовать 
полного удовлетворения своих претензий. Единственное, на что ему оставалось 
надеяться, — это через некоторое время войти в соглашение кое с кем из 
кредиторов и снова начать «делать дела» при посредстве Стивена Уингейта. Тот 
должен был навестить его в ближайшие дни, как только Стеджер сумеет 
договориться об этом с начальником тюрьмы Майклом Десмасом, который на второй 
же день пришел в камеру Каупервуда взглянуть на нового заключенного.

Десмас был крупный мужчина, ирландец по происхождению, человек, кое-что 
смысливший в политике. За время своего пребывания в Филадельфии он занимал 
самые различные должности: в дни молодости был полисменом, в Гражданскую войну 
— капралом, а теперь — послушным орудием Молленхауэра. Он был широкоплеч, на 
редкость мускулист и, несмотря на свои пятьдесят семь лет, мог бы прекрасно 
постоять за себя в рукопашной схватке. Руки у него были большие и жилистые, 
лицо скорее какое-то квадратное, чем круглое или продолговатое, лоб высокий. 
Голову его покрывала густая щетина седых волос, над верхней губой топорщились 
коротко подстриженные седоватые усики; взгляд его серо-голубых глаз 
свидетельствовал о природном уме и проницательности, на щеках играл румянец, а 
когда Десмас улыбался, обнажая ровные острые зубы, в этой улыбке было что-то 
волчье. Между тем он был человеком отнюдь не жестоким и порою даже добродушным,