Старик безусловно не польстился бы на взятку. В нем еще были живы старые 
традиции, но со временем подарки или лесть несомненно сделают его сговорчивее и 
покладистей. Каупервуд уразумел это довольно скоро.

— Хорошо, мистер Чепин, я все понял, — сказал он, вскакивая с места, как только 
поднялся старик.

— Когда пробудете здесь две недели, — задумчиво добавил Чепин (он забыл 
упомянуть об этом раньше), — начальник тюрьмы отведет вам постоянную камеру 
где-нибудь внизу. К тому времени вам надо будет решить, какой работой вы хотите 
заняться. Если будете примерно себя вести, то не исключено, что вам предоставят 
камеру с двориком.

Он вышел, и дверь зловеще замкнулась за ним. Каупервуд остался один, немало 
огорченный последними словами Чепина. Только две недели — потом его переведут 
от этого славного старика к другому, неизвестному надзирателю, с которым, 
возможно, не так-то легко будет поладить.

— Если я вам понадоблюсь — заболеете или еще чего случиться, у нас тут есть 
особый сигнал. — Чепин вновь приоткрыл дверь. — Вывесьте полотенце на прутьях 
дверной решетки, только и всего. Я увижу, когда буду проходить, и зайду узнать, 
что вам нужно.

Каупервуд, сильно упавший духом, на миг оживился.

— Слушаю, сэр, — сказал он. — Благодарю вас, мистер Чепин!

Старик ушел, и Каупервуд слышал, как на цементном полу постепенно замирали его 
шаги. Он стоял, напрягая слух, и до него долетал чей-то кашель, глухое шарканье 
ног, гудение какой-то машины, металлический скрежет вставляемого в замок ключа. 
Все эти звуки доносились едва слышно, как бы издалека. Каупервуд приблизился к 
своему ложу: оно не отличалось чистотой, постельного белья на нем вовсе не 
было; он пощупал рукой узкий и жесткий тюфяк. Так вот на чем отныне предстоит 
ему спать, ему, человеку, так любившему комфорт и роскошь, так умевшему ценить 
их! Что, если бы Эйлин или кто-нибудь из его богатых друзей увидели его сейчас? 
При мысли о насекомых, которые водились, вероятно, в этой постели, он 
почувствовал приступ тошноты. Что тогда делать? Единственный стул был очень 
неудобен. Свет, пробивавшийся сквозь отверстие под потолком, скудно освещал 
камеру. Каупервуд старался внушить себе, что понемногу привыкнет к этой 
обстановке, но взгляд его упал на парашу в углу, и он снова почувствовал 
отвращение. Вдобавок здесь еще начнут шнырять крысы, на это очень похоже. Ни 
картин, ни книг, ничего, что радовало бы глаз, даже размяться и то негде, а 
кругом ни души, только четыре голые стены и безмолвие, в которое он будет 
погружен на всю ночь, когда закроют наглухо наружную дверь. Какая страшная 
участь!

Каупервуд сел и принялся обдумывать свое положение. Итак, он все же заключен в 
Восточную тюрьму, где, по расчетам его врагов (в том числе и Батлера), ему 
придется провести четыре долгих года, даже больше. Стинер, вдруг промелькнуло у 
него в голове, сейчас, вероятно, подвергается всем процедурам, каким только что 
подвергли его самого. Бедняга Стинер! Какого он свалял дурака! Что ж, теперь 
пускай расплачивается за свою глупость. Разница между ним и Стинером в том, что 
Стинера постараются вызволить отсюда. Возможно, что уже сейчас его участь так 
или иначе облегчена, но об этом ему, Каупервуду, ничего не известно. Он потер 
рукой подбородок и задумался — о своей конторе, о доме, о друзьях и родных, об 
Эйлин. Потом потянулся за часами, но тут же вспомнил, что их отобрали. Значит, 
вдобавок ко всему он лишен возможности узнавать время. У него не было ни 
записной книжки, ни пера, ни карандаша, чтобы хоть чем-нибудь отвлечься. К тому 
же он с самого утра ничего не ел. Но это неважно. Важно то, что он отрезан от 
всего мира, заперт тут в полном одиночестве, не знает даже, который теперь час, 
и не может ничего предпринять — ни заняться делами, ни похлопотать об 
обеспечении своего будущего. Правда, Стеджер, вероятно, скоро придет навестить 
его. Это как-никак утешительно. Но все же, если вспомнить, кем он был раньше, 
какие перспективы открывались перед ним до пожара… а что стало с ним теперь! Он 
принялся разглядывать свои башмаки, свою одежду. Боже!.. Потом встал и начал 
ходить взад и вперед, но каждый его шаг, каждое движение гулом отдавались в 
ушах. Тогда он подошел к двери и стал смотреть сквозь толстые прутья, но ничего 
не увидел, кроме краешка дверей двух других камер, ничем не отличавшихся от его 
собственной. Усевшись, наконец, на единственный стул, он погрузился в раздумье, 
но, почувствовав усталость, решил все же испробовать грязную тюремную койку и 
растянулся на ней. Оказывается, она не так уж неудобна. И все же немного погодя 
он вскочил, сел на стул, потом опять начал мерить шагами камеру и снова сел. В 
такой тесноте не разгуляешься, подумал он. Нет, это невыносимо — словно ты 
заживо погребен! И подумать только, что теперь ему придется проводить здесь все 
время — день за днем, день за днем, пока…

Пока — что?

Пока губернатор не помилует его, или он не отбудет своего срока, или не 
иссякнут последние крохи его состояния… или…