— Оттяни малость нижний край да поглядывай под ноги, — посоветовал Кьюби.

Каупервуд так и сделал, теперь он уже смутно видел ноги и кусок пола, на 
который ступал. И так его, словно слепого, вели сначала по короткому переходу, 
потом по длинному коридору, через комнату, где сидели дежурные надзиратели, и, 
наконец, вверх по узенькой железной лестнице, к надзирателю второго этажа. 
Здесь он услышал голос Кьюби:

— Мистер Чепин, я привел вам от мистера Кендала нового арестанта.

— Сейчас иду, — донесся откуда-то неожиданно приятный голос.

Чья-то большая, тяжелая рука подхватила Каупервуда за локоть, и его повели 
дальше.

— Теперь уж недалеко, — произнес тот же голос. — А там я сниму с вас мешок.

И Каупервуд почему-то, — возможно, потому, что в этих словах ему послышалась 
нотка сочувствия, — почувствовал, как судорога свела ему горло.

Оставалось сделать всего несколько шагов.

Они подошли к двери, и провожатый Каупервуда открыл ее огромным железным ключом.
 Затем та же большая рука тихонько его подтолкнула. В ту же секунду он был 
освобожден от мешка и увидел, что находится в тесной выбеленной камере, 
довольно сумрачной, без окон, но с узким застекленным отверстием под потолком. 
Посредине одной из боковых стен на крючке висела жестяная лампочка, видимо, 
служившая для вечернего освещения. В одном углу стояла железная койка с 
соломенным тюфяком и двумя синими, вероятно, никогда не стиранными, одеялами. В 
другом была приделана небольшая раковина с медным краном. На стене против койки 
находилась маленькая полочка. В ногах стоял грубый деревянный стул с уродливой 
круглой спинкой; в углу возле раковины торчала обмызганная метла. Там же 
красовалась и чугунная параша, опорожнявшаяся в сточный желоб возле стены и, 
видимо, промывавшаяся вручную, из ведра. В камере явно водились крысы и всякие 
паразиты, отчего там стоял пренеприятный запах. Пол был каменный. Взгляд 
Каупервуда, сразу охватив все это, остановился на тяжелой двери, крест-накрест 
забранной толстыми железными прутьями и снабженной массивным блестящим замком. 
Он увидел также, что за этой железной дверью имелась вторая, деревянная, 
которая наглухо изолировала его от внешнего мира. О ясном, живительном 
солнечном свете здесь нечего было и мечтать. Чистота всецело зависела от охоты 
и умения заключенного пользоваться водой, мылом и метлой.

Оглядев камеру, Каупервуд перевел взор на надзирателя, мистера Чепина; это был 
крупный, тяжеловесный, медлительный человек, весь словно покрытый толстым слоем 
пыли, но явно незлобивый. Мундир тюремного ведомства мешковато сидел на его 
нескладной фигуре. Мистер Чепин стоял с таким видом, словно ему не терпелось 
скорее сесть. Его грузное тело отнюдь не казалось сильным, добродушная 
физиономия сплошь поросла седоватой щетиной. Плохо подстриженные волосы 
смешными патлами выбивались из-под огромной фуражки. И тем не менее Чепин 
произвел на Каупервуда очень неплохое впечатление. Более того, сразу подумалось,
 что этот человек, пожалуй, отнесется к нему внимательнее, чем до сих пор 
относились другие. Это его ободрило. Он не мог знать, что перед ним лишь 
надзиратель «пропускника», в ведении которого ему предстояло пробыть всего две 
недели, до полного ознакомления с правилами тюремного распорядка, и что сам он 
— всего лишь один из двадцати шести заключенных, вверенных мистеру Чепину.

Для упрощения знакомства сей почтенный муж подошел к койке и уселся на нее. 
Каупервуду он указал на деревянный стул, и тот, пододвинув его к себе, в свою 
очередь, на него опустился.

— Ну, вот вы и здесь! — благодушнейшим тоном произнес мистер Чепин; он был 
человек немудрящий, благожелательный, многоопытный в обращении с заключенными и 
неизменно снисходительный к ним. Годы, врожденная доброта и религиозные 
убеждения — он был квакером — располагали его к милосердию, но в то же время 
многолетние наблюдения, как позднее узнал Каупервуд, привели его к выводу, что 
большинство заключенных по натуре скверные люди. Как и Кендал, он всех их 
считал безвольными, ни на что не годными, подверженными различным порокам, и, в 
общем, не ошибался. Но при этом он сохранял свое старческое добродушие и 
отеческую мягкость в обращении, ибо, подобно многим слабым и недалеким людям, 
превыше всего ставил человеческую справедливость и добропорядочность.

— Да, вот я и здесь, мистер Чепин, — просто отвечал Каупервуд. Он запомнил 
фамилию надзирателя, слышанную от «старосты», и старик был этим очень польщен.

Старый Чепин чувствовал себя несколько озадаченным. Перед ним сидел знаменитый 
Фрэнк А.Каупервуд, о котором он не раз читал в газетах, крупный банкир, 
ограбивший городское казначейство. И ему и его соучастнику Стинеру

— это Чепин тоже вычитал из газет — предстояло отбыть здесь изрядный срок.