дюйма — половинки, четверти, осьмушки и так далее, справа находилось 
приспособление, измеряющее длину руки. Каупервуд понял, что от него требуется, 
и, став под рейку, застыл в неподвижности.

— Ноги вместе, плотней к стене! — командовал Кьюби. — Вот так! Пять футов 
девять дюймов и десять шестнадцатых! — выкрикнул он, и писарь занес эти данные 
в регистрационный бланк.

Затем Кьюби достал рулетку и принялся измерять плечи Каупервуда, его ноги, 
грудь, талию, бедра. Он громко называл цвет его глаз, волос, усов и, заглянув 
ему в рот, добавил в заключение:

— Зубы все целы!

После того как Каупервуд еще раз сообщил свой адрес, возраст, профессию и на 
вопрос, знает ли он какое-нибудь ремесло, дал отрицательный ответ, ему 
разрешили вернуться в ванную комнату и надеть приготовленную для него тюремную 
одежду — грубое шершавое белье, белую бумажную верхнюю рубаху с открытым 
воротом, толстые голубовато-серые бумажные носки, каких он никогда в жизни не 
носил, и необыкновенно жесткие и тяжелые, словно сделанные из дерева или железа,
 башмаки со скользкими подошвами. Затем он облачился в мешковатые арестантские 
штаны из полосатой ткани и бесформенную куртку. Он понимал, что в этом костюме 
у него нелепый и жалкий вид. Когда он снова вошел в канцелярию надзирателя, его 
охватило какое-то странное, мучительное чувство безнадежности, которое он 
никогда еще не испытывал и сейчас всячески старался подавить в себе. Так вот, 
значит, как поступает общество с преступником. Отталкивает его от себя, срывает 
с него приличные одежды, облекает вот в эти отрепья. Тоска и злоба овладели им; 
как он ни силился, ему не удавалось справиться с нахлынувшими на него 
ощущениями. Он всегда ставил себе за правило — скрывать то, что он чувствует, 
но сейчас это было ему не под силу. В подобной одежде он чувствовал себя 
униженным, несуразным и знал, что таким же видят его и другие. Огромным усилием 
воли он все же заставил себя казаться спокойным, покорным и внимательным ко 
всем, кто теперь над ним начальствовал. В конце концов, думал он, надо смотреть 
на это, как на игру, как на дурной сон, или представить себе, что ты попал в 
болото, из которого, если повезет, еще есть надежда благополучно выбраться. Он 
верил в свою звезду. Долго так продолжаться не может. Это только нелепая и 
непривычная роль, в которой он выступает на давно изученных им подмостках жизни.


Кендал тем временем продолжал разглядывать Каупервуда.

— Ну-ка подыщи для него шляпу! — приказал он своему помощнику.

Тот подошел к шкафу с нумерованными полками, достал оттуда безобразную 
полосатую шляпу с высокой тульей и прямыми полями и предложил Каупервуду 
примерить ее. Шляпа пришлась более или менее впору, и Каупервуд решил, что 
настал конец его унижениям. Больше, казалось, уже не во что было его наряжать. 
Но он ошибся.

— Теперь, Кьюби, отведи его к мистеру Чепину, — приказал Кендал.

Кьюби знал свое дело. Он отправился назад в ванную и принес оттуда вещь, о 
которой Каупервуд знал лишь понаслышке: белый в синюю полоску мешок, по длине и 
ширине размером приблизительно в половину обыкновенной наволочки. Развернув 
мешок, Кьюби встряхнул его и приблизился к Каупервуду. Таков был обычай. 
Применение мешка, установившееся еще в ранние времена существования тюрьмы, 
имело целью лишить заключенного ориентации и тем самым предупредить возможность 
побега. С этого мгновения Каупервуд уже не имел права общаться с кем-либо из 
заключенных, вступать с ними в беседу, даже видеть их; разговаривать с тюремным 
начальством тоже воспрещалось, он обязан был лишь отвечать на вопросы. Это было 
жестокое правило, но оно строго соблюдалось здесь, хотя, как позднее узнал 
Каупервуд, и тут тоже можно было добиться известных послаблений.

— Придется тебе напялить эту штуку, — сказал Кьюби, раскрывая мешок над головой 
Каупервуда.

Каупервуд понял. Когда-то давно он слышал об этом обычае. В первый миг он, 
правда, опешил и взглянул на мешок с неподдельным удивлением, но тут же с 
готовностью поднял руки, чтобы помочь натянуть его.

— Не надо, — сказал Кьюби. — Опусти руки! Я и сам справлюсь.

Каупервуд повиновался. Мешок, нахлобученный на голову, доходил ему до груди, 
так что он ничего не видел. Он почувствовал себя несчастным, пришибленным, 
почти раздавленным. Эта белая в синюю полоску тряпка едва не лишила его 
самообладания. Неужели, подумал он, нельзя было избавить меня от такого 
крайнего унижения?

— Пойдем! — сказал ему провожатый, и Каупервуда повели — куда, этого он уже не 
видел.