любое смелое начинание. Если бы его спросили, что такое закон, Каупервуд 
решительно ответил бы: это туман, образовавшийся из людских причуд и ошибок; он 
заволакивает житейское море и мешает плавать утлым суденышкам деловых и 
общественных дерзаний человека. Ядовитые миазмы его лжетолкований разъедают 
язвы на теле жизни; случайные жертвы закона размалываются жерновами насилия и 
произвола. Закон

— это странная, жуткая, захватывающая и вместе с тем бессмысленная борьба, в 
которой человек безвольный, невежественный и неумелый, так же как и лукавый и 
озлобленный, равно становится пешкой, мячиком в руках других людей — юристов, 
ловко играющих на его настроении и тщеславии, на его желаниях и нуждах. Это 
омерзительно тягучее и разлагающее душу зрелище — горестное подтверждение 
бренности человеческой жизни, подвох и ловушка, силок и западня. В руках 
сильных людей, каким был и он, Каупервуд, в свои лучшие дни, закон — это меч и 
щит, для разини он может стать капканом, а для преследователя — волчьей ямой. 
Закон можно повернуть куда угодно — это лазейка к запретному, пыль, которой 
можно запорошить глаза тому, кто пожелал бы воспользоваться своим правом видеть,
 завеса, произвольно опускаемая между правдой и ее претворением в жизнь, между 
правосудием и карой, которую оно выносит, между преступлением и наказанием. 
Законники — в большинстве случаев просвещенные наймиты, которых покупают и 
продают. Каупервуда всегда забавляло слушать, как велеречиво они рассуждают об 
этике и чувствах, видеть, с какой готовностью они лгут, крадут, извращают факты 
по любому поводу и для любой цели. Крупные законники, в сущности, лишь великие 
пройдохи, вроде него самого; как пауки, сидят они в тени, посреди своей хитро 
сплетенной сети и дожидаются неосторожных мошек в образе человеческом. Жизнь и 
в лучшем-то случае — жестокая, бесчеловечная, холодная и безжалостная борьба, и 
одно из орудий этой борьбы — буква закона. Наиболее презренные представители 
всей этой житейской кутерьмы — законники. Каупервуд сам прибегал к закону, как 
прибег бы к любому оружию, чтобы защититься от беды; и юристов он выбирал так 
же, как выбирал бы дубинку или нож для самообороны. Ни к одному из них он не 
питал уважения, даже к Харперу Стеджеру, хотя этот человек чем-то нравился ему. 
Все они — только необходимое орудие: ножи, отмычки, дубинки и ничего больше. 
Когда они заканчивают дело, с ними расплачиваются и забывают о них. Что 
касается судей, то по большей части это незадачливые адвокаты, выдвинувшиеся 
благодаря счастливой случайности, люди, которые, вероятно, во многом уступили 
бы красноречиво разливавшимся перед ними защитникам, случись им поменяться 
ролями. Каупервуд не уважал судей — он слишком хорошо знал их. Знал, как часто 
встречаются среди них льстецы, политические карьеристы, политические поденщики, 
пешки в чужих руках, конъюнктурщики и подхалимы, стелющиеся под ноги финансовым 
магнатам и политическим заправилам, которые по мере надобности и пользуются ими,
 как тряпкой для обтирания сапог. Судьи — глупцы, как, впрочем, и большинство 
людей в этом дряхлом и зыбком мире. Да, его пронзительный взгляд охватывал всех,
 находившихся перед ним, но оставался невозмутимым. Единственное спасение 
Каупервуд видел в необычайной изворотливости своего ума. Никто не сумел бы 
убедить его, что этим бренным миром движет добродетель. Он знал слишком многое 
и знал себя.

Покончив наконец с множеством мелких ходатайств, судья приказал огласить дело 
по иску города Филадельфии к Фрэнку А.Каупервуду, и секретарь возвестил о 
начале процесса зычным голосом. Деннис Шеннон, новый окружной прокурор, и 
Стеджер поспешно встали. Стеджер и Каупервуд, а также Шеннон и Стробик 
(последний в качестве истца, представляющего интересы штата Пенсильвания) 
уселись за длинный стол внутри огороженного пространства, между барьером и 
судейской трибуной. Стеджер — больше для проформы — предложил судье Пейдерсону 
прекратить дело, но его ходатайство было отклонено.

Немедленно был составлен список присяжных заседателей — двенадцать человек из 
числа лиц, призванных в течение месяца отбывать эту повинность,

— и предложен на рассмотрение сторон. Процедура составления списка была в этой 
инстанции делом довольно простым. Она состояла в том, что секретарь, похожий на 
китайского мандарина, писал на отдельном листке фамилию каждого кандидата в 
присяжные заседатели на данный месяц — всего их было около пятидесяти человек,
 — опускал эти билетики во вращающийся барабан, несколько раз его повертывал и 
вытаскивал первый попавшийся: такой ритуал восславлял случай и определял, кто 
будет присяжным номер один. Рука секретаря двенадцать раз погрузилась в барабан 
и извлекла имена двенадцати присяжных заседателей, которых, по мере того как 
объявлялись их фамилии, приглашали занять свое место.

Каупервуд наблюдал за этой процедурой с глубоким интересом. Да и что сейчас 
могло интересовать его больше, чем люди, которым предстояло его судить? Правда, 
все делалось так быстро, что он не мог составить себе точного представления о 
них, хотя и успел заметить, что все они принадлежат к средним слоям буржуазии. 
В глаза ему бросился только один старик лет шестидесяти пяти, сутулый, с 
сильной проседью в волосах и в бороде, с косматыми бровями и бледным лицом; он 
показался Каупервуду человеком по натуре доброжелательным, с большим житейским 
опытом за плечами, такого при благоприятных обстоятельствах и с помощью 
достаточно убедительных доводов, пожалуй, можно будет склонить на свою сторону. 
Другого, по-видимому, торговца, низкорослого, с тонким носом и острым 
подбородком, Каупервуд почему-то сразу невзлюбил.