любовь. Он, конечно, никогда не любил так, как любит она.

Батлер продолжал ее увещевать, она же по-прежнему молча стояла перед ним.

— Я рада была бы повиноваться тебе, — мягко, даже нежно проговорила она наконец.
 — Поверь, я сама была бы рада. Я люблю тебя, да, люблю. И хотела бы сделать 
по-твоему. Но я не могу, не могу. Я слишком люблю Фрэнка Каупервуда. Ты этого 
не понимаешь, не хочешь понять!

При упоминании этого имени жесткая складка залегла у рта Батлера. Теперь он 
понял, что она одержима страстью и что его тщательно продуманная попытка 
воздействовать на нее потерпела крах. Значит, надо изобрести что-то другое.

— Ну что ж, ладно! — произнес он с такой бесконечной грустью, что Эйлин не 
выдержала и отвернулась. — Поступай, как знаешь! Но хочешь ты или не хочешь, а 
уехать тебе придется. Другого выхода нет. Мне же осталось только молить бога, 
чтоб ты одумалась.

Эйлин медленно вышла из комнаты, а Батлер подошел к письменному столу и 
опустился в кресло.

— Вот беда-то, — прошептал он. — Как все запуталось!



38

В нелегком положении очутилась Эйлин Батлер. Девушка, от природы менее отважная 
и решительная, не выдержав этих трудностей, отступила бы перед ними. Ведь, 
несмотря на обширный круг друзей и знакомых, Эйлин почти не к кому было 
прибегнуть в тяжелую минуту. В сущности, она не могла вспомнить никого, кто 
согласился бы без лишних расспросов приютить ее на сколько-нибудь 
продолжительный срок. У нее были приятельницы, замужние и незамужние, весьма 
расположенные к ней, но среди них не нашлось бы, пожалуй, ни одной 
по-настоящему ей близкой. Единственный человек, у которого она могла найти 
временное пристанище, была некая Мэри Келлиген, известная среди друзей под 
именем Мэйми; она когда-то училась вместе с Эйлин, а теперь сама была 
учительницей в одной из филадельфийских школ.

Семья Келлигенов состояла из матери — миссис Кэтрин Келлиген, вдовы-портнихи 
(ее муж, специалист по передвижке домов, погиб лет десять назад при обвале 
стены), и двадцатитрехлетней дочери Мэйми. Они жили в двухэтажном кирпичном 
домике на Черри-стрит, близ Пятнадцатой улицы. Миссис Келлиген не была особенно 
искусна в своем ремесле, во всяком случае

— в глазах семьи Батлеров, столь высоко поднявшихся по социальной лестнице. 
Эйлин время от времени поручала ей шитье простых домашних платьев, белья, 
капотов и пеньюаров, а также переделку старых своих туалетов, сшитых у 
первоклассной портнихи на Честнат-стрит. Эйлин бывала у Келлигенов потому, что 
когда-то, в лучшие дни этой семьи, вместе с Мэйми посещала школу при монастыре 
св.Агаты. Теперь Мэйми зарабатывала сорок долларов в месяц преподаванием в 
шестом классе одной из ближайших школ, а миссис Келлиген — в среднем около двух 
долларов в день, да и то не всегда. Занимаемый ими домик был их собственностью. 
Он не был заложен, но обстановка его красноречиво свидетельствовала о том, что 
доход обеих обитательниц не превышает восьмидесяти долларов в месяц.

Мэйми Келлиген красотой не блистала и выглядела много хуже, чем некогда ее мать.
 Миссис Келлиген даже в свои пятьдесят лет была еще очень свежа, весела, 
жизнерадостна и обладала большим запасом добродушного юмора. Умом и 
темпераментом Мэйми тоже уступала матери. Она всегда была тихой и серьезной, 
что, может быть, отчасти объяснялось обстоятельствами ее жизни. Впрочем, она и 
от природы не отличалась ни живостью, ни женской привлекательностью. При всем 
том она была хорошей, честной девушкой и доброй католичкой, наделенной той 
своеобразной и роковой добродетелью, которая стольких людей приводила к разладу 
с внешним миром, то есть чувством долга. Для Мэйми Келлиген долг (вернее, 
соблюдение тех поучений и правил, которых она наслышалась и придерживалась с 
детства) неизменно стоял на первом месте и служил источником радости и утешения.
 Главными точками опоры для Мэйми среди странной и малопонятной жизни были: ее 
долг перед церковью; долг перед школой; долг перед матерью; долг перед друзьями 
и так далее. Миссис Келлиген, заботясь о Мэйми, нередко желала, чтобы у той 
было меньше чувства долга и больше женских прелестей, очаровывающих мужчин.

Несмотря на то что ее мать была портнихой, Мэйми никогда не одевалась к лицу, а 
случись это, чувствовала бы себя не в своей тарелке. Башмаки у нее были всегда 
слишком большие и неуклюжие, юбки, даже сшитые из хорошей материи, отличались 
скверным покроем и как-то нелепо висели на ней. В те времена только что начали 
входить в моду яркие вязаные жакеты, очень красиво сидевшие на хороших фигурах. 
Увы, к Мэйми Келлиген это не относилось. Ее худые руки и плоская грудь в этой 
модной одежде выглядели еще более убого. Ее шляпы обычно смахивали на блин с 
почему-то воткнутым в него длинным пером и никак не гармонировали ни с ее