— Ты станешь его женой? — с изумлением и несколько растерянно повторил Батлер.
 — Вот как? Ты будешь его ждать и выйдешь за него замуж? Ты отнимешь его у жены 
и детей, возле которых, будь в нем хоть капля порядочности, он сейчас должен 
был бы находиться, вместо того чтобы таскаться за тобою? Ты будешь его женой? 
Ты не постыдишься покрыть позором отца, и мать, и всю семью? И ты смеешь 
говорить это в глаза мне, который воспитал, выходил тебя, сделал из тебя 
человека? Чем была бы ты сейчас, если бы не я и не твоя бедная мать, эта 
неутомимая труженица, которая из года в год заботилась о тебе, старалась 
устроить твою жизнь? Но ты, надо полагать, умнее нас! Ты знаешь жизнь лучше 
меня, лучше всех, кто мог бы дать тебе добрый совет. Я растил тебя, как 
настоящую леди, и вот благодарность. Я, оказывается, ничего не смыслю, а ты 
твердишь мне о своей любви к грабителю, растратчику, банкроту, лжецу, вору, 
будущему арестанту…

— Отец! — решительным тоном прервала его Эйлин. — Я не желаю этого слушать. Все,
 что ты о нем сказал, неправда! Я не хочу больше оставаться здесь!

Она направилась к двери, но Батлер вскочил и преградил ей дорогу. Жилы на его 
лбу вздулись, а лицо побагровело от ярости.

— Погоди, мои счеты с ним еще не кончены, — продолжал он, не обращая внимания 
на ее порыв уйти и почему-то убежденный, что она в конце концов поймет его. — Я 
с ним еще разделаюсь, и это так же верно, как то, что меня зовут Эдвард Батлер! 
Ведь есть же закон в нашей стране, и я добьюсь, чтобы с ним поступили по 
закону! Я ему покажу, как втираться в порядочные дома и красть детей у 
родителей!

Он умолк, чтобы перевести дух, а Эйлин, побледнев, в упор смотрела на него. Как 
смешон порою ее отец! До чего же он отсталый человек по сравнению с Каупервудом.
 Подумать только: он говорит, что Каупервуд пришел к ним в дом и украл ее у 
родителей, когда она сама с такой готовностью пошла за ним! Какой вздор! Но 
стоит ли спорить? Чего она добьется, если будет стоять на своем? Эйлин 
замолчала и только пристально смотрела на отца. Но Батлер еще не выдохся. У 
него все кипело внутри, хотя он и старался сдержать свою ярость.

— Мне очень жаль, дочка, — уже спокойнее продолжал он, решив, что она больше не 
находит возражений. — Гнев пересилил меня. Я вовсе не о том хотел говорить, 
когда звал тебя сюда. У меня совсем другое на уме. Я думал, что ты, может быть, 
захочешь теперь поехать в Европу поучиться музыке. Сейчас ты просто не в себе. 
Тебе необходим отдых. А для этого самое лучшее — переменить обстановку. Ты 
могла бы очень недурно провести там время. Если хочешь, с тобой может поехать 
Нора, а также твоя бывшая наставница — сестра Констанция. Ты ведь не станешь 
возражать против нее?

При упоминании о поездке в Европу, да еще с сестрой Констанцией — музыка была 
явно приплетена для придания новизны старому варианту — Эйлин вскипела, но в то 
же время едва сдержала улыбку. Как нелепо и бестактно со стороны отца заводить 
разговор об этом после всех обвинений и угроз по адресу Каупервуда и ее, Эйлин. 
До чего же он недипломатичен в делах, которые близко его затрагивают. Просто 
смешно. Но она снова сдержалась и промолчала, понимая, что сейчас любые доводы 
бесполезны.

— Не стоит говорить об этом, отец, — начала Эйлин, несколько смягчившись. — Я 
не хочу сейчас ехать в Европу. Не хочу уезжать из Филадельфии. Я знаю, что ты 
этого добиваешься, но сейчас и думать не могу о поездке. Мне нельзя уехать.

Лицо Батлера вновь омрачилось. Чего она, собственно, хочет добиться своим 
упорством? Уж не надеется ли она переупрямить его, да еще в таком деле? Дикая 
мысль. Но все же он постарался овладеть собой и продолжал сравнительно мягко:

— Это было бы самое лучшее для тебя, Эйлин! Не думаешь же ты оставаться здесь 
после…

Он запнулся, так как у него чуть было не сорвалось «после того, что произошло». 
А он знал, как болезненно отнесется к этому Эйлин. Его собственное поведение, 
то, что он устроил на нее форменную облаву, так не соответствовало ее 
представлениям об отцовской заботе, что она, конечно, чувствовала себя 
оскорбленной. Но, с другой стороны, каким позором был ее проступок!

— После той ошибки, которую ты совершила, — закончил он, — ты, верно, и сама 
пожелаешь уехать. Не захочешь же ты больше предаваться смертному греху. Это 
было бы противно всем законам — божеским и человеческим.

Он страстно желал, чтобы в Эйлин наконец пробудилось сознание совершенного ею 
греха, безнравственности ее поступка. Но она была далека от этого.

— Ты не понимаешь меня, отец! — с безнадежностью в голосе воскликнула Эйлин, 
когда он кончил. — Не способен понять. У меня свои взгляды, у тебя свои. И я 
ничего не могу с этим поделать! Если хочешь знать правду, я больше не верю в 
учение католической церкви. И этим все сказано.