— В чем дело? — резко обратился Каупервуд к Олдерсону.

— Там внизу дожидается джентльмен, который хочет видеть эту даму, — отвечал 
сыщик. — Надо полагать, это ее отец, — спокойно присовокупил он.

Каупервуд посторонился, пропуская Эйлин; она быстро прошла мимо, взбешенная тем,
 что эти люди проникли в ее тайну. К ней сразу вернулась вся ее отвага. Она 
была возмущена: как смел отец выставить ее на посмеяние? Каупервуд двинулся 
было за нею.

— Я бы не советовал вам идти туда сейчас, — благоразумно предостерег его 
Олдерсон. — Это ее отец. Ее фамилия Батлер, не так ли? Вы его мало интересуете, 
он хочет забрать свою дочь.

Каупервуд тем не менее пошел дальше и остановился на площадке.

— Зачем ты сюда пришел, отец? — донесся до него голос Эйлин.

Ответа Батлера он не расслышал и вдруг успокоился, вспомнив, как сильно этот 
человек любит дочь.

Очутившись лицом к лицу с отцом, Эйлин хотела было заговорить вызывающе и с 
негодованием, но взгляд его серых, глубоко сидящих глаз, смотревших на нее 
из-под косматых бровей, свидетельствовал о такой муке, о таком великом горе, 
что она, невзирая на свое озлобление, как-то сникла. Все это было слишком 
печально.

— Никогда я не думал найти тебя в таком месте, дочка, — проговорил Батлер. — Я 
полагал, что ты больше уважаешь себя. — Голос его дрогнул и прервался. — Я знаю,
 с кем ты здесь, — продолжал он, грустно покачивая головой. — Негодяй! Я с ним 
еще разделаюсь! По моему приказу за тобой все время следили. И зачем только я 
дожил до такого позора! До такого позора!.. Немедленно поедем домой!

— В том-то и беда, отец, что ты нанял людей выслеживать меня, — начала Эйлин. — 
Мне казалось, что ты должен бы…

Она умолкла, потому что он поднял руку каким-то странным, страдальческим, но 
вместе повелительным жестом.

— Замолчи! Замолчи! — крикнул он, мрачно глядя на нее из-под насупленных седых 
бровей. — Я не выдержу… Не вводи меня в грех! Мы еще в стенах этого заведения. 
И он тоже еще здесь! Немедленно поедем домой!

Эйлин поняла. Он говорил о Каупервуде. Это ее испугало.

— Я готова, — взволнованно вымолвила она.

Старик Батлер, подавленный горем, пошел вперед. Он знал, что никогда в жизни 
ему не забыть этих тяжких минут.



37

Несмотря на всю свою ярость, всю свою решимость расправиться с Каупервудом 
любыми средствами, Батлер был так ошеломлен и потрясен поведением Эйлин, что 
стал словно совсем другим человеком, чем сутки назад. Она держала себя смело, 
более того, вызывающе, а он был уверен, что, захваченная на месте преступления, 
она падет духом. И вот теперь, когда они наконец выбрались из злополучного дома,
 он, к вящему своему отчаянию, обнаружил, что пробудил в девушке боевой задор, 
весьма схожий с тем, который обуревал его самого. У Эйлин характер был не менее 
твердый, чем у него и у Оуэна. Она сидела рядом с отцом в наемной пролетке, 
которая увозила их домой, и лицо ее то заливалось краской, то бледнело под 
наплывом проносившихся в ее голове мыслей. Раз скрывать уже было нечего, то 
Эйлин решила не отступаться, открыто заявить отцу о связи с Каупервудом, о 
своей любви к нему, о своих взглядах на такого рода отношения. Что ей за дело 
до того, о чем думает сейчас отец, говорила она себе. Снявши голову, по волосам 
не плачут! Она любит Каупервуда; в глазах отца она навеки обесчещена. Так не 
все ли равно, что он еще скажет? Несмотря на свою отцовскую любовь, он пал так 
низко, что шпионил за нею, опозорил ее в глазах посторонних людей — сыщиков и в 
глазах Каупервуда. Разве могла она после этого питать к нему прежние чувства? 
Он совершил ошибку. Совершил бессмысленный и недостойный поступок, которому все 
равно не было оправдания, как бы дурно ни поступила она сама. Чего он достиг 
тем, что осрамил ее, сорвал завесу с сокровеннейших тайников ее души, да еще в 
присутствии чужих — и кого? — сыщиков! О, какой мукой были для нее эти 
несколько шагов от спальни до приемной! Никогда она не простит отца — никогда, 
никогда, никогда! Он убил ее любовь к нему. Отныне между ними завяжется 
беспощадная борьба. И в то время как они ехали в полном молчании, ее маленькие 
кулаки злобно сжимались и разжимались, ногти впивались в ладони, губы