я любовь, что просто всем на загляденье.
   - Значит, это был обыкновенный человек, не волшебник? - спросила Олли.
   - Это был обыкновенный человек, но сестренка у него была фея - я совсем
забыл тебе об этом сказать - и своими чарами приносила ему много добра,  а
он-то даже и не подозревал о ее чудесной силе. И жили они вдвоем во дворце
в густом лесу. Но вот однажды случилась у этого человека беда, и он понял,
что больше ему в этом прекрасном дворце не жить. "Да, - подумал он, -  как
же я скажу об этом моей сестренке?" И вот собрался он с духом  и  говорит:
"Глориана - сестренку звали Глорианой, - придется нам с тобой покинуть наш
прекрасный дворец и уехать в дальние края, а почему - это тайна,  и  я  не
могу тебе ее открыть". А сестренка ему в ответ: "Что годится тебе, братец,
то годится и мне, потому что мы с тобой, любим  друг  друга.  Свет  велик,
разнообразие украшает жизнь, завтра же я соберу свой чемодан". Так  она  и
сделала. А почему, Олли? Потому, что она была  феей  и  понимала  все  без
лишних слов. И они уехали в дальние края, в  новые  места,  построили  там
дворец еще краше прежнего и жили-поживали, добра наживали до  конца  своих
дней.
   - И старая ведьма, вроде миссис Маркл, больше не досаждала им. Когда же
мы поедем, Гэйб? - спросила практическая Олли.
   - Я думал, Олли, - сказал смущенный Гэбриель, оставляя свои аллегории и
не без почтения поглядывая на сестру, - я думал завтра  же  перебраться  к
Кейси, чтобы захватить вечерний дилижанс на Мэрисвилл.
   - В таком случае, - сказала Олли, - мне пора ложиться спать.
   - Олли, - с укором воскликнул Гэбриель, когда крохотная фигурка исчезла
за занавеской, - ты не поцеловала меня и не сказала "спокойной ночи".
   Олли вернулась.
   - Ах ты, старина Гэйб, - покровительственно  сказала  она,  снисходя  к
брату с высоты своего интеллектуального и морального величия и разглаживая
ручкой его спутанную шевелюру. - Милый старый Гэйб, что бы ты стал  делать
без меня? - И она поцеловала его в лоб.
   Наутро  Гэбриель  с  удивлением   заметил,   что   Олли,   как   только
позавтракала, сразу принялась наряжаться, отбирая самые роскошные вещи  из
своего  гардероба.  На  белое  муслиновое  платье,  ветхое   и   несколько
пожелтевшее от времени, она накинула дешевый ярко-розовый  шарфик,  сверху
же повязала и закрепила огромной черепаховой брошью черную в белую  клетку
материнскую шаль, такую длинную, что, сколько Олли  не  подворачивала  ее,
шаль по-прежнему волочилась по полу. На свою кудрявую головку  она  надела
большую  соломенную  шляпу,   украшенную   желто-белыми   маргаритками   и
светло-зелеными лентами, и в довершение всего  раскрыла  маленький  желтый
зонтик.
   Гэбриель,  с  очевидной   тревогой   наблюдавший   за   приготовлениями
прехорошенькой,  хоть  и  несколько  фантастической  маленькой   франтихи,
отважился наконец обратиться к ней с вопросом:
   - Куда ты собралась, Олли?
   - Пойду в лощину, к Ридам,  попрощаюсь  с  девочками.  Это  неприлично,
взять да уехать, ничего не сказав людям.
   - Ты только... не подходи близко... к дому миссис Маркл.
   Олли презрительно сверкнула синими глазами.
   - Подумать только!
   Столько решительности было  в  кратком  энергичном  ответе  девочки,  в
сжатых губах и в движении бровей, что  Гэбриель  не  промолвил  больше  ни
слова. Молча он следил, как желтый зонтик и широкополая соломенная шляпа с
развевающимися ленточками спускались вниз  по  извилистой  тропинке,  пока
совсем не пропали из виду. И тут  Гэбриель  вдруг,  сам  поражаясь  своему
открытию, понял, насколько вся его жизнь зависит от этого ребенка. В то же
время ему открылась впервые некая  непостижимая  для  него  особенность  в
умственном складе и характере девочки, которая и сейчас  ощутимо  отделяла
их друг от друга, в дальнейшем же неминуемо уведет ее прочь,  -  от  одной
лишь мысли об этом Гэбриеля охватила такая горечь одиночества,  что  он  с
трудом совладал с собой.
   Собравшись с духом, он  вернулся  в  хижину  и  обозрел  ее  прощальным
взглядом. Потом поплелся к своей заявке, расположенной на склоне горы.  По
пути Гэбриель прошел мимо стоявшего особняком ясеня, не раз  привлекавшего
его внимание.  Рядом  с  этим  лесным  великаном  все  окружающие  деревья
казались мизерными,  но  одиночество  ясеня  рождало  всегда  томительное,
грустное чувство, плохо вязавшееся с очевидной  мощью  дерева.  Ясень  был
велик не по разуму, его силища была ни к чему, он выглядел таким простаком
рядом с окружавшими его щеголеватыми самоуверенными елками и осинами,  что
Гэбриель поневоле должен был признать свое сходство с ним и задуматься над
тем, не пора ли ему приискать себе для жилья место, где он меньше разнился
бы от прочих людей. "Если бы я  в  свое  время  нашел  такое  местечко,  -
подумал Гэбриель, - может быть, я  устроил  бы  свою  жизнь  получше,  чем
сейчас, и малютке веселее жилось бы со мной". Пробравшись через кустарник,
он вышел к месту своей первой заявки,  занятой  им  сразу  по  прибытии  в
Гнилую Лощину. Место было унылое и мало обнадеживающее: высоко вознесшийся
каменный склон, усеянный черными валунами. Гэбриель горько усмехнулся. "Не
знаю, где они найдут второго олуха, который станет  искать  здесь  золото.
Пожалуй, оно и к лучшему, что меня гонят прочь". С такими мыслями Гэбриель
повернул и стал спускаться в лощину к месту своей второй заявки,  дававшей
ему скудный доход, размеры которого определяются старательской поговоркой:
"На хлеб да кашу".
   Было три часа дня, когда он,  собрав  рабочий  инструмент,  вернулся  в
хижину. Слегка раскрасневшаяся