стить  о  болезни  Джека  "Лазореньку".
Теперь, после обращения доктора, настроившего ее на самый  печальный  лад,
она стала вспоминать все, что ей успел рассказать Джек о красавице испанке
во время их ночного путешествия вдвоем. Как-то вечером, когда жар у  Джека
чуточку спал и он лежал - увы! - покорный и безгласный, она  принялась  за
дело, которое только что оставил врач, -  стала  зондировать  полузажившую
рану больного.
   - Наверно, вам было бы много приятнее, если бы эта история приключилась
с вами в Сан-Франциско, - сказала Олли.
   Джек озадаченно поглядел на маленькую мучительницу.
   - Тогда вместо меня с Питом здесь сидела бы эта мексиканка, ваша милая,
- уточнила свою мысль хитроумная Олимпия.
   Джек чуть не выпрыгнул из кровати.
   - Что ж, я, как бездомный калека, как  попавший  в  переделку  бродяга,
расположился бы у нее в доме?!  Послушай,  Олли,  -  сказал  наставительно
мистер Гемлин, облокачиваясь на подушку, -  если  ты  вообразила,  что  та
девушка хоть чуть похожа на лазаретных  дамочек,  которые  шмыгают  вокруг
каждого  больного  с  флаконом  камфарного  масла  в  одной   руке   и   с
душеспасительной брошюрой в другой, выбрось эту ерунду из головы. Девяткой
не бьют козырного туза! И никогда больше не называй ее моей  милой  -  это
звучит просто... просто кощунственно. До такого  грубого  блефа  я  еще  в
жизни не опускался!
   Хотя день процесса был совсем близок, мистер Гемлин не проявлял к  нему
ни малейшего интереса; было ясно, что он не одобряет слабость, проявленную
Гэбриелем, и воздерживается от резких суждений, лишь  щадя  чувства  Олли.
Однажды он снисходительно разъяснил ей свое видимое безразличие  к  исходу
дела:
   - На суде выступит один свидетель, Олли, который начисто снимет вину  с
Гэбриеля, - к вящему его позору! Тот-то  уж  убил  Рамиреса  наверняка!  Я
полностью на его стороне! Во всяком случае, волноваться  тебе  не  о  чем,
Олли, если он не выступит на суде, я выступлю; так что перестань  хныкать.
А если хочешь послушаться меня, не ходи пока  на  суд  совсем;  пусть  там
адвокаты  грызутся  вволю.  Вот  когда  пришлют  за  мной,  будет  на  что
посмотреть!
   - Но вы не сможете пойти, вы еще не окрепли, - сказала Олли.
   - Ничего, Пит приведет меня под руку;  а  потребуется  -  и  на  плечах
притащит; во мне  сейчас  не  так  много  веса,  -  сказал  Джек,  грустно
поглядывая на свои исхудалые белые руки. - Я все продумал  заранее,  Олли;
если  даже  со  мной  что  случится,  у  Максуэлла  лежит  мое  письменное
показание, заверенное по всей форме.
   Тем не менее в день суда Олли, не уверенная, как всегда, в  Гэбриеле  и
опасающаяся, что он вдруг "возьмет да что-нибудь и выкинет", нервничала  и
волновалась.
   Наконец  прибыл  посланец  от  Максуэлла  с  запиской  о  благополучном
выступлении Перкинса в суде и с устной просьбой поскорее прислать Олли.
   - Кто такой Перкинс? - спросила Олли, торопливо надевая шляпку.
   - Перкинс - молодец! - несколько загадочно ответил Джек. -  Не  задавай
лишних  вопросов.  С  Гэбриелем  теперь  все  в  порядке,  -  добавил   он
успокоительно. - Считай, что он оправдан. Счастливого пути,  мисс  Конрой!
Нет, минутку. Поцелуй  меня  на  прощание.  Слушай,  Олли,  неужели  и  ты
мечтаешь разыскать эту пропавшую  сестру,  о  которой  твой  тупой  братец
прожужжал мне все уши? Да? Значит, вы идиоты оба. Так вот,  слушай  -  она
нашлась! Воображаю, какое это счастье! Ну, раз-два, шагом марш!
   Розовые  ленточки  мелькнули  в  дверях  и  исчезли;   мистер   Гемлин,
насмешливо блеснув глазами им вслед, откинулся на подушку.
   Он был совсем один. В доме стояла глухая тишина. Хозяйка гостиницы,  ее
помощница, постояльцы - все устремились в зал суда. Даже  верный  Пят,  ни
минуты не подозревавший, конечно, что его ассистентка покинет свой пост, и
тот  пошел  насладиться  прениями  сторон.  Вслушиваясь,  как  шажки  Олли
замирают постепенно в пустом коридоре,  Джек  проникся  чувством,  что  он
полный хозяин в доме. Он был доволен. Джек  был  деятельной  натурой,  ему
наскучило  хворать,  и  сиделки,  даже  самые  милые,  и   ласковые,   его
раздражали. Ему захотелось встать, одеться и  сделать  еще  тысячу  вещей,
которые,  хоть  и  были  ему  решительно  запрещены,  сейчас  по   милости
всесильного провидения оказались вдруг легко  доступны  и  в  его  власти.
Преодолевая физическую немощь, никак не гармонировавшую с одушевлявшим его
нервным подъемом, он встал с постели и оделся. Потом, почувствовав приступ
головокружения, проковылял к окну и тяжело опустился в кресло.  Прохладный
ветерок чуточку освежил его, но встать с кресла он не мог:  не  было  сил.
Слабость  и  головокружение  вернулись,  он  почувствовал,   что   куда-то
проваливается; это нисколько не было  противно  и  даже  в  какой-то  мере
отвечало его желанию - провалиться куда-нибудь, где  царят  тишина,  мрак,
покой. А потом он оказался  снова  у  себя,  в  своей  постели,  и  вокруг
суетились взволнованные люди, почему-то - просто до смешного - озабоченные
его судьбой. Он силился объяснить, что все в порядке,  что  он  ничуть  не
повредил себе тем, что подошел к окну, но они, как видно, не понимали его.
Потом настала ночь, насыщенная болью и знакомыми, но