ожидает его, какие наказания, издевательства, а быть может, даже пытки 
уготованы ему, что придумает этот садист, когда увидит ненавистные ему четки. И 
надо же было сунуть их в подсумок. Сержанты не раз предупреждали, что в 
подсумок ничего нельзя класть, кроме пустых обойм. «Ну какой же я идиот, прости 
господи! — думал Адамчик. — Сколько меня надо учить, бить, мучить, чтобы 
заставить хоть немного соображать. Хотя бы уж не повторять раз за разом старые 
ошибки». 
И в то же время в глубине сознания какой-то голос нашептывал ему о святых 
мучениках, страдавших и умиравших за свою веру, за все то, что было им дорого. 
«Да только они ведь не таскали четки в подсумках, — отвечал сам себе Адамчик. — 
И не служили под командой этого сумасшедшего маньяка». 
Неприятные звуки прервали его мучительные раздумья. Шапиро рвало. Он кашлял, 
хрипел, стонал, конвульсии сотрясали плечи, грязные потоки текли по груди и 
животу. Колени Адамчика едва не подкосились, все поплыло перед глазами. 
Стараясь сдержаться, он уставился невидящим взором в большое белое пятно на 
противоположной стене, а в ушах звенело от звуков пощечин, сыпавшихся на 
беднягу Шапиро. Весь трясясь от страха, Адамчик молил бога, чтобы тот помог ему 
устоять. 
— Свинья супоросая! — орал взбешенный Магвайр. — Паршивый вонючий боров! Тебя 
бы стоило заставить вылизать [226] всю эту гадость, скотина. А ну марш за 
шваброй! И чтоб через минуту было чисто! П-шел вон, мерзавец? 
«Какой же я дурак, — продолжал мучиться Адамчик. — Думал, что все уже позади, 
что дело сделано и я уже без пяти минут морской пехотинец. А что на самом деле? 
Сейчас этот негодяй наткнется да четки, начнет издеваться, терзать. Я, конечно, 
не выдержу, в все повторится, как в тот раз. Снова я стану всеобщим посмешищем, 
снова Двойным, а то, гляди, и Тройным дерьмом, подонком, сосунком, вороной на 
куче дерьма, паршивым, грязным, поганым червяком... Что еще придумает теперь 
Магвайр? Он ведь ни за что да простит это нарушение. Да и не только это. Он 
ничего не прощает. Обязательно устроит расправу. Вопрос только в том, что будет 
на этот раз, как долго будет меня терзать и смогу ли я выдержать». 
Адамчик уже почти зримо представил себе штаб-сержанта, стоящего перед ним с 
четками в руках, видел, как тот поднимает руку для удара, ощущал себя падающим 
на землю. 
«Что же делать? О боже, что мне делать? Как спастись, уцелеть? Ну что плохого в 
этих четках? За что же муки и эта вечная пытка? За что?» 
Мысли его все убыстряли ход, скакали, цепляясь одна за другую, путались, 
куда-то пропадали и снова возникали. 
«А стоило ли вообще, — возникла вдруг странная мысль, — прятать четки от 
Магвайра? Он ведь не безбожник какой-нибудь. Да и не сатрап тоже. Надо думать, 
он не казнит тех, кто верит в бога. И не его вина, что рядовой корпуса морской 
пехоты Адамчик вздумал нарушать установленный порядок, действовать вопреки 
присяге. Кто разрешил этому Адамчику прятать неположенные вещи в неположенном 
месте? Так при чем же здесь штаб-сержант Магвайр? На его месте любой «эс-ин» 
был бы возмущен не меньше. Хотя бы тот же Мидберри. Правда, Мидберри, возможно, 
спокойнее реагировал бы на это нарушение. Но это уж не вина, а беда Магвайра, 
что он так близко принимает к сердцу всякие случайности. Для него любая ошибка 
— это происшествие». 
И вдруг он увидел стоящее неподалеку большое мусорное ведро. Выкрашенное 
алюминиевой краской, сквозь которую в нескольких местах проступала ржавчина, 
оно находилось всего в каких-то полутора-двух метрах от его [227] койки, 
чуть-чуть левее. Бросить туда четки было бы секундным делом. 
На мгновение эта мысль показалась ему святотатством. Выкинуть освященные в 
церкви четки в поганое мусорное ведро! Да как он подумать-то о таком осмелился? 
А как бы среагировал на такое кощунство его духовный наставник, отец Матузек? 
Показалось, что он входит в исповедальню, рассказывает все духовнику, пытается 
выйти. «Нет, нет, — удерживает его священник. — Ни в коем случае. Это же 
смертный грех. Подумай, что ты делаешь». Но Адамчик не слушает, он выходит из 
церкви, и тяжелая дубовая дверь бесшумно захлопывается за его спиной. 
Неожиданно пришедшая в голову идея уже не оставляла его. «А действительно ли 
это такой уж грех? — убеждал он сам себя. — Если бы кто-то потребовал от меня 
публично отречься от веры, предать святого Стефана, побитого каменьями, святого 
Иоанна, чья отрубленная голова кровоточила на серебряном блюде, или святого 
Петра, распятого вниз головой на кресте, я с гневом и возмущением бросил бы 
гордое «нет». Что бы со мной ни делали, как бы ни пытали, я от веры бы не 
отрекся. Пусть вырывают ногти, выкалывают глаза, кастрируют, сжигают заживо, 
бьют камнями и даже бросают в кипящее масло — я не отступлюсь. Это точно. 
Святые мученики терпели, вытерпел бы и я, если бы потребовалось». 
Но здесь-то все совсем по-другому. Разве кто-нибудь требует отречения или 
самопожертвования? Велика ли доблесть, есть ли хоть малейшая крупица здравого 
смысла в том, чтобы возводить пустяковое происшествие в какой-то священный 
принцип? Это же просто смешно (и он даже рассмеялся про себя). Только дурак 
стал бы упираться. Дурак и святой. Святой и дурак. Вот уж действительно сравнил,
 поставил на одну ступеньку. 
Стараясь не двинуться с места, он осторожно стал протягивать руку в сторону 
подсумка. Дотянулся и тихо-тихо влез пальцами в кармашек, зацепил нитку бус, 
вытянул ее. Еще мгновение, и рука опустилась на место, вытянувшись вдоль бедра. 
Четки лежали в сжатом, потном от волнения кулаке. 
Он снова взглянул на ведро и в этот момент заметил внимательно наблюдавшего за 
ним Хорька. Адамчика даже в холод бросило. «Этот скот, наверно, вообразил, — 
подумал [228] он, — что я вытащил из подсумка краденые часы». Осторожно разжав