У него же ничего за душой нет. Ни на грош. А я тоже вылез. Вообразил, что он 
горой за меня встанет. Заступится. Вот уж тоже дурак, клейма ставить негде. 
Хорошо хоть, что Уэйт ничего про это не знает. Он уж посмеялся бы вволю, 
поиздевался бы надо мной. И поделом. На что же еще ты, дурак, рассчитывал? Чего 
ожидал? Распустил слюни и ждал, что вот сейчас же тебя под ручки нежненько 
возьмут и сразу же домой отправят. Со славой и почетом. Черта лысого! Не на тех 
напал. Этот капеллан, видать, такое же дерьмо, как и все остальные. Он же 
офицер и против своих никогда не выступит». 
Мысль о том, как прав оказался бы Уэйт, привела Адамчика в бешенство. Его 
бесило, что этот парень заранее все знает, что он ни на что не реагирует и 
поэтому всегда находится в лучшем положении, нежели Адамчик с его переживаниями.
 Особенно непонятным было то, что позиция-то Уэйта была явно ошибочной, 
противной всем [92] догмам, и тем не менее он в конце концов всегда оказывался 
прав, всегда был в выигрыше. 
Уже подойдя к дверям казармы, Адамчик еще раз задумался над тем, что произошло. 
Ну почему он ожидал, что все будет по-другому? Конечно, он воспитывался совсем 
не так, как Уэйт. В их семье всегда существовали очень крепкие узы, все были 
горой друг за друга и крепко держались вместе. А что знал этот Уэйт? Да и 
вообще, что может знать человек, проживший всю жизнь только для себя, никогда 
не знавший в жизни, что значит подумать, позаботиться о другом? 
8 
Конец этой недели и вся следующая прошли для Адамчика в каком-то тумане. Хотя 
внешне казалось, будто бы взвод постоянно живет в каких-то навечно определенных 
и совершенно не меняющихся рамках, где каждый день как две капли воды похож на 
все предыдущие, в действительности это было не так. Жизнь все время менялась, и 
эти перемены постепенно примиряли Адамчика с действительностью. Вместе со 
взводом он переходил от одного этапа обучения к другому, что-то говорил, что-то 
делал, хотя внутреннее сознание его как будто окаменело. И хотя такое 
ненормальное состояние приводило неизбежно к увеличению количества совершаемых 
им ошибок, наказания, следовавшие за ними, только усиливали это чувство 
безразличия, отрешенности и изоляции от всего окружающего. 
По ночам он часами молча лежал на койке, уставившись широко открытыми глазами в 
темноту казармы и думая о чем-то своем. Его тело ощущало сбившийся комками 
грубый матрас, но ему было все равно. Сложенные в замок за голову руки 
упирались в холодное железо металлической пирамиды. Глубокое, спокойное дыхание 
спящего наверху Уэйта внушало чувство определенности, однако раздававшиеся 
время от времени где-то неподалеку шаги дневального порождали в то же время 
непонятный страх. Органы чувств самопроизвольно фиксировали все, происходящее 
вокруг, но сознание почти не реагировало, все проходило мимо. Казалось, он 
витает где-то вверху, молча взирая на страдающее в муках больное тело. А оно 
лишь безмолвно переносило эти муки. Загнанная [93] в глубину сознания душа 
полностью перестала считать себя его частью, жила собственной, независимой от 
него жизнью. Иногда ему даже казалось, что все его органы чувств работают 
только на то, чтобы каким-то способом выражать сочувствие к несчастному комку 
ткани, именуемому Двойным дерьмом. Иными словами, Адамчик в эти дни полностью 
капитулировал, скис, от былого решения вести борьбу, сопротивляться не осталось 
и следа. И в то же время лишь теперь, впервые за все время пребывания на 
острове, он почувствовал себя как будто бы в безопасности. Что бы ни вытворял 
этот отвратительный Магвайр, как бы он ни измывался над новобранцем по кличке 
Двойное дерьмо, Адамчик отныне находился вне его воли, был ему уже недоступен. 
Он вообще был никому недоступен. 
Вечерами, в свободное время, Уэйт несколько раз делал попытку проникнуть за 
пределы остановившегося взора соседа по койке. Он старался встряхнуть Адамчика, 
разбудить его напоминаниями о долге перед семьей, стыдил за неспособность 
собраться с силами, запугивал. Это повторялось из вечера в вечер, но ничто не 
помогало. Адамчик продолжал жить в непонятном трансе. 
Временами дело доходило до того, что Уэйт вдруг начинал испытывать 
непреоборимое желание наброситься с кулаками на эту вдруг потерявшую дар речи 
скотину, схватить обеими руками безвольно поникшую рыжую башку и трахнуть ее 
что есть силы о стенку так, чтобы искры посыпались. А с ними и дурь вылетела бы.
 Ему приходилось тратить немало сил, чтобы подавить в себе эту ненависть, 
сдержать поднимающийся глухой гнев на одуревшего соседа. Такого с Адамчиком еще 
никогда не бывало, и это пугало Уэйта. И когда Адамчик снова становился 
странным, Уэйт поспешно прекращал разговор и отходил в сторону, говоря себе, 
что уж больше никогда не попытается переломить этого олуха, ни за что больше не 
станет тратить на него время. 
«Да и вообще, — убеждал он себя, — я вожусь с этим чертовым Адамчиком только 
потому, что он в моем отделении. Если бы не это, я к нему и близко бы не 
подошел. На кой он мне вообще нужен, этот придурок? В данном же случае просто 
приходится заботиться о чести отделения. Иначе ведь мне самому первому не 
поздоровится. А если Адамчика все же выгонят из морской пехоты, [94] никто не 
посмеет сказать, что его непосредственный командир ничего не сделал, не 
приложил всех сил, чтобы не допустить этого». 
Адамчик же тем временем оставался глух и нем ко всему на свете. Уэйт старался 
избегать его, Мидберри без конца отчитывал, Магвайр трепал, как терьер крысу. 
Один день сменялся другим, и каждый из них — это восемнадцать часов 
беспрерывной гонки, пинков, крика. И бесконечные ручьи пота. Но все это шло 
мимо сознания Адамчика. Какое ему дело, что кого-то там оскорбляли, пихали, 
дергали. Ведь это же был не он, наказания обрушивались на чью-то чужую голову, 
от побоев страдало чужое тело.