настоящим парнем, именоваться бравым морским пехотинцем. Вместо этого его 
обрядили в это [89] мерзкое грязно-зеленое рабочее обмундирование и окрестили 
Двойным дерьмом. И это еще не самое худшее. Самое худшее то, что его заставляют 
поверить, будто бы он к тому же еще и ублюдок, последний трус и подонок, в 
общем грязная тварь. 
Все то, против чего он боролся в течение всего этого тяжелого дня, снова 
поползло ему в голову. Сумбурные, бессвязные мысли, одна невыносимее другой. 
Перед глазами вновь возник кабинет батальонного капеллана, того самого, у 
которого он был утром и который нанес последний удар по его думам и иллюзиям. 
Первое, что увидел он, войдя в этот кабинет, была все та же опостылевшая 
фотография пятерых бравых морских пехотинцев, водружающих флаг на вершине горы 
Сурибати. Она висела на самом видном месте, и луч солнца играл на ее 
стандартной металлической рамке. Адамчику показалось, что именно она нанесла 
ему тогда самый сильный удар, похоронила окончательно все его иллюзии и надежды.
 Она уверила его в том, что только круглый дурак и непроходимый тупица может 
надеяться найти в этом кабинете взаимопонимание и сочувствие. Он просто попусту 
тратил время. 
— Сэр, — тем не менее доложил он, как положено, — рядовой Адамчик просит 
разрешения... 
— Ну, зачем же такие формальности, сын мой, — остановил его капеллан, 
приветливо улыбнувшись. — Садитесь, пожалуйста, рядовой... э-э... 
— Адамчик, сэр! 
Он сел перед окрашенным в темно-зеленый цвет металлическим столом, на блестящей 
крышке которого слева стояла обрезанная наполовину гильза 105-миллиметрового 
снаряда, служившая коробкой для писем. За спиной у капеллана на стене висело 
деревянное распятие с позолоченной фигуркой Христа посредине. 
Капеллан удобно расположился в широком вращающемся кресле. Он слегка повернулся 
к своему посетителю, поставил локти на стол, всем своим видом показывая, что 
готов внимательно слушать. Ростом он был невелик и телосложением хлипок, и 
Адамчика очень удивило, что в этой тщедушной груди рождался неожиданно громкий, 
низкий голос. 
— Так что же привело тебя, рядовой, в сию комнату? Давай, выкладывай, — 
пригласил его священник. — Рассказывай [90] все по порядку и помни, что здесь 
принято ничего не утаивать. Давай! 
— Сэр... То есть я хотел сказать, святой отец... — начал Адамчик. — Я... видите 
ли... он замялся, не в силах найти нужные слова — не знаю, вправе ли я к вам 
обращаться с этим... 
— Почему же это не вправе? У меня здесь все вправе говорить о своих трудностях 
и сомнениях. Не бойся и выкладывай... 
— Я хотел сказать, святой отец... — он снова остановился. — ... Вернее, мне 
кажется, что я окончательно запутался... 
Адамчику хотелось как можно точнее изложить капеллану все, что он думал о 
Магвайре и его методах, о всей системе подготовки, жертвами которой оказались 
он и его товарищи. О том, чем она, эта система, была, по его мнению, плоха и 
бесчеловечна. Но это все оказалось лишь благими намерениями. Фактически же 
рассказ оказался путаным, совершенно бестолковым и неубедительным. Он 
перескакивал с пятого на десятое и, в конце концов, так ничего толком не 
объяснив, оказался прав лишь в одном — доказал капеллану, что действительно 
полностью запутался. 
Уже позже, возвращаясь к себе в казарму на джипе, за рулем которого сидел 
молчаливый капрал, непрерывно жевавший резинку, Адамчик вновь и вновь вспоминал 
все, что было, и пришел к выводу, что его замысел и надежды оказались на 
поверку совершеннейшей выдумкой, мыльным пузырем. И главной причиной этого, 
считал он, было то, что батальонный священник застал его врасплох, нарушил 
заранее намеченный план, запутал его. А может быть, наоборот? Может быть, беда 
была как раз в том, что ему самому не удалось застать врасплох капеллана? Когда 
еще до этой беседы он пытался представить себе, как она будет протекать, он был 
совершенно уверен в одном — его сообщение явится полной неожиданностью для 
капеллана, ошеломит его, потрясет. Может быть, даже вызовет бурю возмущения. 
Действительность полностью опровергла эти предположения. В течение всей беседы 
священник аи на йоту не отошел от того отечески-доброжелательного, но в то же 
время безразличного, как бы беспристрастного тона, которым он встретил солдата. 
Этот [91] тон обезоруживал человека. Во всяком случае Адамчика он сразу же 
выбил из колеи. 
Он рассказывал капеллану о том, как отвратительно Магвайр обращается с Купером, 
Хорьком и другими солдатами, как ночью тайком от всех куда-то увезли Джексона, 
о безобразном высмеивании штаб-сержантом духовных человеческих ценностей и его 
отвратительном лексиконе. Но это ни в малейшей мере не взволновало капеллана. 
Выслушав солдата, он пустился в пространные рассуждения о том, что такое 
человеческий долг, потом еще более подробно и нудно принялся разглагольствовать 
об особенностях военной службы и задачах, которые призван выполнить солдат. 
Ведь солдат, говорил он, выполняет двойной долг — перед богом и перед 
государством. На нем, значит, лежит двойная ответственность... Говорил он долго 
и нудно, Адамчик почти не слушал его, думая только о своем. Опустив голову, он 
уставился куда-то в край стола и только ждал, когда же иссякнет этот поток 
пустых слов. Когда же священник наконец замолчал, он извинился, что отнял так 
много времени, сказал, что теперь отлично понимает свой долг и что, так точно, 
сэр, впредь постарается служить лучше и понимать больше, будет, так точно, сэр, 
молить у бога силу и терпение, чтобы преодолеть все трудности и испытания. 
«Ведь этот же капеллан, — думал он тем временем, — набитый дурак, да и только.