конце концов выходит? Ах, грубость! Ах, бесчеловечное обращение с новобранцами! 
Ах! Ах! 
И глянь, начальство уже тут как тут. Кто посмел обидеть этих бедненьких 
мальчиков? Почему с ними так плохо обращаются? Кто виноват? Мы так не велели! 
Мы не разрешали! А за начальством, конечно, уже тут как тут вся эта банда — 
политиканы, деляга всякие, репортеришки паршивые. И пошли орать, друг перед 
другом выкаблучиваться! Те самые газеты, что во время войны аршинными 
заголовками славили морскую пехоту, десятками статей и сотнями снимков 
рекламировали ее твердость, решительность, беспощадность, отводили целые 
страницы рассказам о ее героических делах, начинают тискать злобные передовицы 
и подвалы, проклинающие бесчеловечные порядки, которые, видите ли, процветают в 
учебных [298] центрах этой самой морской пехоты, требуют беспощадного наказания 
садистов, отвечающих за подготовку солдат, и прочее. Мало того. Через пару дней,
 глядишь, какой-то слизняк, уверяющий, будто бы представляет общественное 
мнение, вылезает со статьей (или речь где-нибудь закатит). А там одни стоны, 
слезы и вопли: какие, оказывается, в этой морской пехоте жестокие методы, да 
кто это позволил превращать бедных солдатиков в настоящих бандитов и 
профессиональных убийц. И не задумываются, пакостники, что этих бандитов и 
убийц сами только вчера прославляли. И завтра, глядишь, снова будут это делать, 
коли обстановка сложится. Вот ведь как! 
Хуже же всего то, что как только вся эта свистопляска начинается, начальство 
немедля накладывает в штаны и начинает поспешно выискивать, как бы получше беду 
от себя отвести, кого козлом отпущения сделать. А где же этих козлов еще взять, 
как не среди сержантов-инструкторов? Ну и пошло-поехало! Ах вы, такие-рассякие! 
Людей мордуете! Головы расколачиваете! Руки-ноги напрочь отрываете. Под суд вас,
 мерзавцев, немедля, в военный трибунал! И сразу все довольны — есть она, 
жертва, лежит уже, трепыхается на алтаре. Разделались с ней, и все в порядке. 
Назавтра уже снова все тишь да гладь, божья благодать. Никто больше крови не 
требует. А подготовка, разумеется, продолжается, как и была, все без перемен. 
Сержанты снова лупят новобранцев, а газетчики, политиканы и золотые козырьки 
хлопают друг друга по плечу — вот, мол, какие мы все молодцы, защитили 
человеческие права, постояли грудью за правду-матку, восславили нашу великую 
гуманность! 
Погруженный в эти мысли, Мидберри не заметил, как Уэйт вернулся от следователя. 
Он увидел только, что солдат, оказывается, уже снова сидит на рундуке, 
надраивает выходные ботинки. Сержант сразу подошел к нему: 
— Ну, как? 
— Нормально, сэр. — Уэйт вскочил, как положено, вытянулся... 
— И что же ты ему сказал? 
— Ничего, сэр. 
— Так-таки и ничего? 
— Ничего, сэр. Только то, что это был несчастный случай. [299] 
— А что он еще вынюхивал? 
— Спросил еще про губу. Я сказал, что это меня песчаная муха укусила... 
— Чего? И он поверил? 
— Так точно, сэр. 
— Это все? 
— Так точно, сэр. Еще он спрашивал, как с нами обращаются. Часто ли бьют? 
Подвергают ли пыткам и истязаниям? 
— Пыткам и истязаниям? 
— Так точно, сэр. 
«С этим лейтенантом, — мелькнула мысль у Мидберри, — и верно не соскучишься. 
Это надо же, что еще удумал! Театр ему тут, что ли? Вообразил себя добрым 
рыцарем-спасителем, сражающимся со злыми духами — «эс-инами», защитником бедных 
новобранцев». 
— Что же ты ему ответил? 
— Да ничего, сэр. 
— Не врешь? 
— Никак нет, сэр. 
— Ладненько, — Мидберри одобрительно похлопал солдата по плечу. — Теперь все в 
порядке. Будем друг задруга держаться, так нам никакой черт не страшен. У нас 
ведь своя цель — стать настоящими солдатами. Не в юристы же мы готовимся. Не в 
судебные крючки, верно? 
— Так точно, сэр! 
И хотя Уэйт так и не улыбнулся в ответ на его улыбку (новобранцу не положено 
улыбаться, а тем более, когда разговариваешь со старшим), Мидберри все же 
показалось, что тот чувствует благодарность за этот знак внимания. Особенно, 
наверно, после того, что ему пришлось пережить в прошлую ночь. 
Поговорив с Уэйтом, он вернулся на свое место, продолжая наблюдать, кто и чем 
занимается. «Интересно, — думал он, — здорово обозлился Уэйт за то, что я 
передал наш разговор штаб-сержанту? Пожалуй, все же лучше было самому тогда 
решить это дело, не впутывая Магвайра. Да только ведь я не знал тогда, как 
лучше поступить. Думал, что Магвайр с его опытом скорее найдет нужный выход. 
Разве я не вправе был так думать? Я же не стремился уйти от ответственности, а 
просто хотел передать решение сложного вопроса более опытному человеку. [300] 
Не я первый и не я последний так поступаю. И ничего особенного тут нет». 
Но в душе Мидберри не был полностью согласен с тем, как Магвайр повел это дело. 
Уж, во всяком случае, в отношении Уэйта следовало поступить как-то иначе. Не 
так, как с другими солдатами. Он заслужил особого к себе отношения. Однако один 
Мидберри тут сделать ничего не мог. Ведь кто мог заранее сказать, на что еще