— А вы видели, какая у него рукоятка у револьвера? [295] Магвайр понимающе 
кивнул, и Мидберри прямо зашелся от хохота. Ему было очень приятно, что Магвайр 
сегодня во всем соглашается с ним, особенно в отношении лейтенанта. Это даже 
сняло неприятный осадок, оставшийся на душе после того, как Магвайр вместе с 
лейтенантом несколько минут назад делали вид, будто кроме них двоих никого в 
Сержантской не было. 
Сейчас же ему вдруг показалось, что они с Магвайром давно уже стали настоящими 
напарниками, что никогда еще у них не было такого полного единодушия и 
взаимопонимания. 
Наконец-то, думал Мидберри, Магвайр начинает ему доверять по-настоящему или, по 
крайней мере, осознает, что у него нет никакого другого выхода. Во всяком 
случае, их уже можно считать сработавшейся парой. А то, что этот лейтенантик 
является их общим противником, только еще больше подчеркивает важность единства 
и взаимной поддержки. И Магвайр, наверно, понимает это. Дай-то бог! 
— Так я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Приготовлю Уэйта и всех остальных. 
— Добро. А потом вернись сюда, посидишь в сержантской. Мне надо будет смыться 
на полчасика. 
Последние слова несколько озадачили Мидберри. С чего это вдруг Магвайру 
понадобилось бросать его в такое время? Подумав, он все же решил спросить. 
— К зубному тороплюсь, — ответил штаб-сержант, быстро взглянув на часы. — 
Обещал в девять дочку забрать. Ей ведь еще в школу успеть надо. 
— Ах, вот оно что. — Мидберри даже вздохнул от облегчения. — Тогда давайте. 
Увидимся еще. 
Он прошел в кубрик, вызвал Уэйта. Тот выскочил из-за койки уже готовый, 
вытянулся перед сержантом. Когда подходили к двери в коридор, Мидберри 
остановился и, глядя солдату прямо в глаза, негромко передал ему то, что велел 
Магвайр, — о прошлой ночи и предстоящем выпуске. 
— Ты это хорошо запомни, парень, — сказал он. — Это все ведь для твоего же 
блага. Понял? Так же, как и то, что я передал сержанту Магвайру наш с тобой 
разговор. Я хотел одного: чтобы ты с панталыку не сбился. Зря здесь никто 
никого не мордует, а что делается, так только для вашего блага. Запомни! Нам 
ведь тоже от этого [296] удовольствия особого нет. Ясненько? А теперь ступай к 
лейтенанту. Расскажешь все, как договорились. Будешь в порядке, значит, через 
неделю — выпуск, и до свидания. Потом сам поймешь, что сделал верно. Давай! 
— Есть, сэр! 
— А коли лейтенант спросит, что это у тебя с губой, скажешь, что, мол, подрался 
с кем-нибудь. Добро? 
— Так точно, сэр! 
— Ну, с богом! Он уже там, поди, заждался. 
«Почему же я все-таки никак не могу отделаться от мысли, что во всей этой 
истории с зубным врачом что-то не так?» — размышлял Мидберри. Ведь то, что 
Магвайр груб и жесток, вовсе не означает, что ему не свойственно ничто 
человеческое. Будь он действительно чудовищем, этаким монстром, Мидберри давно 
уже решительно выступил бы против него. Однако этого не случилось. А все потому,
 что он убедился, что при всех явных недостатках Магвайру тем не менее присущи 
и какие-то положительные черты, человеческие качества. Конечно, их не могли 
видеть солдаты или тем более этот лейтенантик. А вот Мидберри их видел, знал о 
них. Так почему же Магвайр, будучи хорошим отцом и семьянином, вдруг, приходя в 
казарму, совершенно преображается, превращается в настоящего зверя? Ну как он 
мог вот так походя двинуть Купера ногой в пах, сделать его на всю жизнь 
калекой? Или заставить Дитара, как собаку, ползать на карачках и выть на всю 
казарму? Ну, пусть с Купером — это несчастный случай. Будем так считать. Такое 
в конце концов со всяким может случиться. Ну, а Дитар? Или, может быть, все 
дело в том, что у них с Магвайром просто работа такая? Тяжелая, изнурительная, 
грубая работа, которая и людей делает такими же тяжелыми и грубыми. Что эти 
золотые козырьки знают о том, как надо обучать новобранца? Трижды прав Магвайр, 
когда говорит, что у их начальства всего лишь одна забота: выдумывать всякие 
там требования и нормативы. А бедняги сержанты изволь всякий раз расшибаться в 
лепешку, чтобы выполнять их. Так что если кто и виноват в том, что случилось с 
Купером, Дитаром, Клейном и другими, то никак уж не сержанты. Виновато 
начальство. Оно и никто кроме. Все эти спесивые и чванливые золотые козырьки 
снизу доверху, аж до самого командующего, а может быть, и повыше. «Эс-ин», что? 
Он ведь всего лишь исполнитель. Приказали, [297] он и делает, только и всего. А 
что попишешь? Не он же придумал закон, что в морской пехоте из сырой 
человеческой глины делают настоящих парней, верных солдат и испытанных бойцов. 
Этот закон и до него существовал, и после него останется. Кругом вон только и 
слышишь: «Ах, какие они мужественные и беспощадные, эти морские пехотинцы! 
Какие решительные и смелые! Дубленые шеи! Псы дьявола»{22}. И все прочее... А 
фильмы, телепостановки, книги! Все эти дельцы от рекламы, вопящие направо и 
налево, будто бы морская пехота сейчас уже не та, что раньше, и солдаты в ней 
тоже не те. Или взять помпезные парады с гремящей медью оркестров и 
оглушительным грохотом барабанов, с криками, поцелуями, овациями, когда 
ликующая толпа готова тащить их на руках. Ведь никакой же меры нет. Одурели они 
все, да и только. А потом стоит чуть-чуть посильнее нажать на какого-нибудь 
рохлю, самую капельку перестараться, как тут же все летит к чертям собачьим. Да 
и нажать-то во имя чего? Только чтоб малость обкорнать деревенщину, дать по 
лапам распущенности, подобрать где-то слабину (вон ведь какие вахлаки приходят, 
другой раз прямо уму непостижимо). «Эс-ины» ведь это все не для себя же делают, 
не для своего удовольствия. Они просто вынуждены выполнять то, что требуют те, 
наверху. Придерживаются нормативов, распоряжений, приказов. А что из этого в