ьной зале.  Да я как опущу якорь на шею бедняге, так он тут же
ко дну пошел. Вот смеху-то...
     Мужчины были довольны. Там, далеко, в столице, она показала всем,
кто она такая. Роза Палмейрао глянула на Гуму и промолвила:
     - Говорили даже: если в Баие такие женщины, то каковы ж мужчины?
     - Ты, видно, по себе громкую славу оставила, а, Роза?
     - Был у меня сосед,  так не знаю,  что с ним приключилось, что он
один  раз  хотел меня повалить.  А мне как раз незадолго до того мулат
один приглянулся,  он до того ладно умел сложить песню или самбу,  что
заслушаешься.  Ну вот, сосед приходит как-то вечером, поговорить, мол,
по душам.  Говорит, говорит, а сам все на кровать смотрит. А потом как
бросится на кровать - и лежит. Я ему говорю: "Кум, снимайся с якоря да
плыви отсюда".  А он - на своем,  причалил,  будто это его  гавань.  А
глазищи  на  меня  пялит.  Я предупреждала:  мой скоро придет...  А он
говорит,  что никого, мол, я не боюсь. Сам мужчина. Я его спросила: "А
женщин боишься?" Говорит: нет, только нечистой силы боюсь. А глаза все
пялит  на  меня.  Я  ему  говорю,  что  лучше  всего  для  него  будет
отшвартоваться немедля.  А он ни в какую. Еще и штаны стал стаскивать,
тогда меня досада взяла, знаете?
     Мужчины улыбались, заранее смакуя финал.
     - И что ж дальше?
     - Да я его за шиворот и за дверь.  Он еще все глядел,  с полу-то,
рожа такая дурацкая...
     - Молодец, кума...
     - Да вы еще не знаете, что было потом. Я тоже думала, что песенке
конец.  Ан нет.  Вскорости мой мулат пришел,  я и думать забыла.  Но у
соседа-то,  оказывается, заноза еще ныла, и он, что-то около полуночи,
вломился ко мне, а с ним - еще дюжина. Мой-то мулат сразу заметно, что
не робкого  десятка,  и  парни  эти  как  его  увидели,  то  уж  и  не
сомневались  -  подались  назад...  Они,  бедняги,  думали,  что всего
дела-то,  что дать моему Жуке подзатыльник,  схватить меня  и  поднять
паруса, Когда опомнились, то у одного, смотрят, рожа расквашена, а я с
моим старым боевым ножом в самой гуще стою. Такое было! Я и мулат мой,
так  мы  уж  не дрались,  а словно рыбу на кол ловили.  Но тут вдруг -
здрасьте,  добрый день:  полиция,  когда ее вовсе и не ждали.  Ну, все
закончилось в управлении.
     - Так что отсидела там, в Рио?
     - Какое  отсидела!  Пришли  мы с Жукой туда,  я шефу все как есть
рассказала,  объяснила,  что Роза Палмейрао себя вокруг пальца обвести
не даст,  нет.  Шеф сам был из Баии,  засмеялся,  сказал, что уж знает
меня, и отослал с богом. Я попросила Жуку тоже отпустить, он разрешил.
А  те  все остались,  один из драки весь татуированный вышел,  так и в
полицию явился.
     - Повезло тебе на шефа, а?
     - Но когда я стала Жуку разыскивать, то куда уж... Никогда больше
его и в глаза не видела. Очень он меня испугался...
     Моряки смеялись.  Стаканы с водкой опорожнились один  за  другим.
Шкипер Мануэл платил за всех. Кто сказал, что Роза Палмейрао похожа на
старый мех для вина?  Гума не отрывал от нее глаз. О ней пели песни, и
она умела драться.  Но у нее было ладное тело и глубокий взгляд.  Роза
Палмейрао сказала Гуме:
     - Я никогда не дерусь с мужчиной,  который мне нравится... Спроси
кого хочешь...
     Но в глазах Гумы не было страха.
     Они поздно вышли из таверны.  Старый Франсиско давно  ушел,  даже
шкипер Мануэл устал ждать. Хозяин сказал Розе Палмейрао:
     - Ты сегодня спать не собираешься?
     - Да еще поброжу, давно не была...
     Давно уж не лежала она рядом с мужчиной на  этих  песках.  Многие
думают, что она умеет лишь драться, что жизнь для нее - скандалы, удар
клинком,  блеск ножа. Если в народе говорят, что храбрецы после смерти
зажигаются  в  небе  звездами,  то  и  она может засверкать среди этих
звезд.  Однако  напрасно  думают,  что  жизнь   для   Розы   Палмейрао
заключается только в скандалах.  Нет, ей нравится больше всего, больше
чем ссоры,  выпивки, беседы, быть покоренной женщиной, очень женщиной,
вот так,  как сейчас, в объятьях Г\мы, вытянувшись на песке, перебирая
его волосы с ленивой нежностью...  Глаза ее глубоки,  как море, и, как
море,  изменчивы. Они зеленые в ночи любви на теплом прибрежном песке.
Они синие в дни затишья,  они темно-свинцовые,  когда затишье  -  лишь
предвестник бури. Ее глаза блестят. Ее руки, привыкшие орудовать ножом
и  кинжалом,  сейчас  мягки  и  ласково  поддерживают   голову   Гумы,
покоящуюся  на  них.  Ее  губы,  с которых так часто срываются крепкие
словечки,  сейчас раскрылись в тихой улыбке.  Никогда раньше не любили
ее  так,  как  ей  было  нужно.  Все боялись ее ножа,  ее кинжала,  ее
красивого тела.  Думали,  верно,  что если она вдруг  рассердится,  то
будет только кинжал и нож,  а красота станет ни к чему. Никогда раньше
не любили ее без страха.  Никогда не видела о