все еще по-детски любили ее,  потому что она была добрая  и
такая  усталая  от всего,  что приходилось ей видеть на берегу.  Много
печального видела она здесь  -  девочка,  приехавшая  после  окончания
института учительствовать в эти края для того,  чтобы прокормить мать,
прежде богатую,  а теперь  нищую,  и  пьянчужку-брата,  бывшего  ранее
надеждой  всей  семьи:  и  ее самой,  учительницы,  и матери,  и отца,
веселого человека с большущими усами и густым басом,  умершего раньше,
чем  в доме у них все пошло так нехорошо.  Она заступила в школе место
прежней  учительницы  -  истеричной  старой  девы,  бившей   мальчишек
линейкой по ладоням,  - и очень хотела,  чтоб портовым детям было в ее
школе весело и тепло. Но она увидела столько печального на пристани, у
больших судов, на палубах шхун и в грубо сколоченных рыбацких хижинах,
увидела так близко людскую нищету,  что потеряла всю свою  бодрость  и
веселость и уж не смотрела на море зачарованно, как в первые дни после
приезда,  уж не ждала,  что на каком-нибудь из  этих  громад  кораблей
приедет  к  ней жених из далекой страны,  и рифмы для любовных сонетов
иссякли в ее усталом мозгу.  И поскольку была она набожная,  то теперь
все  молилась,  ибо  ведь  бог  - добрый,  и должен же он когда-нибудь
покончить с этой бездонной нищетой,  а  не  то  скоро  настанет  конец
света.  Из окна своей школы худенькая учительница глядела на всех этих
оборванных,  грязных мальчишек, без книг и без сапог, покидавших школу
для тяжкой работы,  для бродяжничества по портовым кабакам, для водки,
и не понимала.  Все говорили, что она добрая, да она и сама это знала.
И, однако, только в первые дни своего пребывания здесь она чувствовала
себя достойной такого эпитета,  когда говорила этим  потерянным  людям
слова  утешения и вселяла в них надежду.  Но давно уж надежда угасла в
ней самой,  и теперь  слова  ее  были  пустой  формулой,  и  ничто  не
согревало все эти сердца, пораженные язвой разочарованья... Она и сама
устала ждать.  И уже не могла найти тех прежних теплых слов  утешения.
Ничего  не  могла  она  сделать  для  этих людей,  посылавших к ней на
полгода учиться своих  детишек.  Нет,  не  заслуживала  она,  чтоб  ее
называли доброй,  ничем она не помогала всем этим людям, не было у нее
мудрого слова, чтоб сказать им. И если не свершится какое-нибудь чудо,
какая-нибудь перемена,  грянувшая, как буря, внезапно, она умрет здесь
от печали, от тоски из-за того, что ничем не может помочь людям моря.
     В ее  школе  Гума  выучился  читать  и писать свое имя.  Большему
хотела она его научить,  большему хотел  и  он  научиться.  Но  старый
Франсиско  отозвал  его из школы - на борт "Смелого",  его судьба была
там.  Из здешних мест не выходили ученые и адвокаты.  Но  вышло  много
механиков,  а  один  парень  работал  даже  телеграфистом  на  большом
пассажирском судне.
     Гума оставил   школу   без   грусти   и  без  радости.  Он  любил
учительницу,  учение  давалось  ему  не  так  трудно,  любил   Руфино,
маленького  негра,  который  ловко  мог булавкой сделать татуировку на
руке и никогда не знал урока.  Но любил он еще и море,  любил плыть по
морю на парусной шхуне навстречу своей судьбе. В день, когда он уходил
навсегда из школы, учительница повесила ему на шею небольшую медаль.
     Из окна школы глядела она вслед уходящему Гуме. Всего одиннадцать
лет - а уж готов к самостоятельной жизни,  как какой-нибудь  врач  или
адвокат   в   двадцать   пять,   кончивший   институт   и   начинающий
самостоятельную   жизнь.   Гума   тоже   кончил   учение   и   начинал
самостоятельную жизнь,  не было только ни праздника, ни торжественного
акта,  а одно лишь облегчение,  что теперь не надо так  часто  стирать
свое платье, а то в школу полагалось ходить чистым. Никакой надежды не
уносил в своем сердце этот ученик, закончивший учение. Никакой мечты о
подвигах,  о великих открытиях, о чудесных изобретениях, о возвышенных
поэмах и нежных любовных сонетах.  Учительница знала,  что Гума  умен,
даже  среди  своих  коллег  по  институту  и приятелей из литературных
академий мало встречала  она  людей  таких  способных,  как  Гума.  И,
однако,  все  они  надеялись  совершить  в  жизни  что-то грандиозное,
мечтали о большой судьбе,  что ждет их впереди. Мальчиков, уходящих из
этой  ее  школы,  никогда  не посещали подобные мысли.  Судьба их была
прочерчена заранее.  Судьба ждала их на борту парусной шхуны,  у весел
рыбачьей лодки,  а самое большое - у топки океанского парохода,  - это
уж был волшебный сон,  в который мало кто  верил.  Море  лежало  перед
глазами учительницы таким,  каким увидела она его в первый раз.  Море,
проглотившее многих из ее учеников,  проглотившее и ее  девичьи  мечты
тоже.  Море прекрасно и жестоко.  Море свободно,  так здесь говорят, и
свободны все,  кто живет на море. Но учительница хорошо знала, что это
вовсе не так,  что все эти мужчины,  женщины,  дети не свободны, они -
рабы моря,  они прикованы цепями к морю,  хоть этих рабских цепей и не
видно.
     Вон идет Гума - мальчик,  так быстро выучившийся читать.  Его  бы
отдать   в  Политехнический  институт,  он  мог  бы  стать  прекрасным
инженером, а может, изобрел бы такую машину, которая облегчила бы труд
моряков  и  сделала  менее  опасной  их судьбу в предательских морских
просторах. Но мальчишки с пристани уходят из школы не в институты. Они
уходят на шхуны и челны.  Они будут петь в ночной тьме песни моря, и у
многих ведь такие красивые голоса.  Только песни эти печальны,  как их
жизнь.  Невозможно понять...  Дона Дулсе,  учительница, никак не может
понять...
     Но она ждет чуда,  учительница с нежным именем Дулсе.  Оно явится
внезапно,  как морская буря.  Все переменится,