и не зашивала ему одежду: может быть, она и
сама не умела вдевать нитку в иголку. Она любила спать с ним, что правда, то
правда, а когда  царапала  его спину, то делала это  не  просто так, а чтобы
раззадорить и  разгорячить еще больше --  чтобы лучше любил. А пальцы Доры с
грязными, обкусанными ногтями  прикасались  к нему сейчас  точь-в-точь,  как
пальцы матери, которая чинит сыну рубашку. Мать у Кота  умерла, когда он был
еще  совсем  маленьким.  Она была  хрупкая,  красивая.  И руки  у  нее  были
неухоженные, загрубелые, потому что  жене рабочего маникюр  не по карману. И
прикасалась  она  к  его  спине  в  точности,  как  Дора...  Вот  она  снова
дотронулась до него, но на этот раз ощущение было иным, оно пробудило в Коте
не  воспоминание о ласках Далвы, а то чувство  защищенности и  уверенности в
том, что его любят,  которое давали ему  когда-то руки матери. Дора сидела у
него за спиной, он не мог ее  видеть. Он представил, что это мать вернулась,
воскресла. Кот снова становится  маленьким, и снова на нем рубаха из дешевой
саржи, и, разодрав ее в играх  на холме, он бежит к матери, а  та сажает его
перед  собой,  и  в ее  ловких пальцах  иголка  словно порхает туда-сюда,  и
прикосновения ее рук  даруют ему счастье.  Полное счастье. Мать вернулась из
небытия, мать зашивает ему рубашку. Ему захотелось положить голову на колени
Доре, и  чтобы  та  спела  ему колыбельную.  Да,  он  ворует,  и каждую ночь
проводит у проститутки Далвы, и берет у нее деньги, но по годам-то он совсем
ребенок...  И в эти минуты Кот забывает Далву, ее долгие  поцелуи, ее ласки,
ее жадное тело, забывает о  том, как ловко  выкрадывает он чужие  бумажники,
забывает о своей крапленой колоде, о шулерской сноровке, -- он все забывает.
Ему только четырнадцать лет, мать зашивает ему порванную рубашку. Как славно
было бы  услышать  сейчас  колыбельную песенку или страшную сказку с хорошим
концом...  Дора перекусывает  нитку, и  пряди ее белокурых волос  ложатся на
плечо Кота.  Но он не испытывает никакого волнения --  одно  только счастье:
подольше  бы  чувствовать себя  сыном этой девчонки. Счастье, захлестывающее
его душу, кажется почти нелепым: словно и не было всех  этих лет,  прошедших
со  дня  смерти матери,  словно  он  так  и остался  маленьким  и  ничем  не
отличается от всех остальных детей. В  эту  ночь  кончилось его сиротство. И
потому ласковые  прикосновения  Доры не  будят его  чувственность,  а только
усиливают  его счастье. И  когда она сказала: "Ну вот  и готово",  голос  ее
звучал так же  нежно  и  сладостно,  как  голос матери, когда она убаюкивала
его...
     Он поднимается, благодарно смотрит в глаза Доры:
     -- Спасибо. Ты нам теперь -- как мать... -- и смущенно умолкает, думая,
что  Дора не поймет  его: ее  серьезное лицо девочки-женщины расплывается  в
улыбку. Но  понимает Профессор, и вся эта картина  отпечатывается  у  него в
памяти с  необыкновенной четкостью: Кот стоит перед Дорой и смотрит на нее с
любовью, но без тени вожделения, а она отвечает ему материнской улыбкой.
     Кот набрасывает  на плечи пиджак и уходит вразвалочку. Что-то небывалое
случилось в их "норке": они  нашли мать,  они обрели  материнскую  нежность,
есть теперь кому  позаботиться  о  них...  Когда  он  пришел  к  Далве,  она
почувствовала, что с ним творится что-то не  то, удивлялась  и выпытывала, в
чем  дело,  но  Кот хранил  тайну  свято.  Далва  не поймет,  каково это  --
встретить на земле давно умершую мать.
     ...Профессор  начал читать,  и  Большой  Жоан  уселся рядом с ним. Ночь
выдалась  дождливая, и в  книжке,  которую  читал своим товарищам Профессор,
рассказывалось о том, как в такую  же  ненастную ночь  попал в беду  большой
корабль. Капитан был жесток, он избивал своих матросов хлыстом. Парусник мог
в любую  минуту перевернуться,  хлысты офицеров без  пощады обрушивались  на
обнаженные  спины   матросов...   У  Большого   Жоана   на   лице  появилось
страдальческое  выражение. Вертун,  державший  в  руках  газету  с очередной
заметкой  про Лампиана, не решился  прервать Профессора и тоже заслушался...
Матросу  по  имени  Джон   крепко  досталось  от  капитана,  потому  что  он
поскользнулся на палубе и упал.
     --  Был  бы  там  Лампиан,  уж  он  бы  этого капитана... --  дал  волю
переполнявшим его чувствам Вертун.
     Но отомстил капитану  смельчак Джеймс. Он взбунтовал экипаж. За стенами
пакгауза лил дождь. Дождь хлестал и на палубу мятежного корабля.  На сторону
матросов встал один из офицеров.
     -- Вот молодец! -- воскликнул Большой Жоан.
     Они  понимали толк  в  геройстве.  Вертун  наблюдал за  Дорой. Глаза ее
блестели -- она тоже пленилась отвагой мятежников, и это понравилось мулату.
Дж