ывает дурных
поступков"...  Но ведь Бог  всеблаг и милосерден. Я буду продолжать начатое!
Быть  может,  не все  из  них  станут ворами, --  как счастлив  тогда  будет
Христос... Вот он улыбается мне! Какой свет  исходит от него!  Он  улыбается
мне! Благодарю тебя, Господи!..
     Падре  становится на колени посреди улицы,  не опуская воздетых к  небу
рук.  Люди  поглядывают на него с недоуменными улыбками, и он,  устыдившись,
встает и прыгает на подножку трамвая.
     -- Вот как напился, бесстыдник, а еще падре, -- замечает кто-то.
     Столпившиеся на остановке люди смеются.

     Грязным ногтем Долдон сковырнул  болячку на руке. Так и есть -- черная!
То-то его  бросает  в  жар  и  ноги  как ватные. Это  оспа.  Бедные кварталы
охвачены оспой. Врачи утверждают, что эпидемия идет на убыль, но каждый день
кто-нибудь  заболевает,  каждый день  увозят  людей  в  бараки.  Обратно  не
приходит  никто. Вот и Алмиро, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, попал
в больницу, а  назад  не  вернулся.  Славный  был  паренек, хорошенький, как
херувим. Поговаривали, будто он и Барандан... Ну и что? Он же никому зла  не
делал,  нрава  был кроткого... Какой шум поднял тогда Безногий...  А теперь,
как узнал, что  Алмиро умер, во всем винит себя, ни с кем  не разговаривает,
все сидит со своим псом, вроде тронулся...
     Долдон закурил, прошелся  по  пакгаузу.  Один только Профессор  сидел в
своем углу. В эти часы редко кого застанешь в "норке". Профессор заметил его
еще при входе:
     -- Кинь сигаретку, Долдон.
     Долдон дал ему закурить, потом подошел к своему месту, связал в  узелок
вещички.
     -- Ты что, уходишь?
     Долдон с узелком под мышкой остановился над ним.
     --   Отваливаю,  Профессор.   Смотри  не  говори  никому.  Только  Пулю
предупреди.
     -- А куда ты?
     Мулат рассмеялся:
     -- В больницу!
     Профессор посмотрел на его руки, на грудь, усеянные нарывами.
     -- Не ходи, Долдон.
     -- Почему же это мне не ходить?
     -- Разве ты не знаешь?.. Кто в барак попал, тому крышка...
     -- Что ж, лучше здесь остаться и всех вас перезаразить?
     -- Выходили бы как-нибудь...
     -- Нет. Все подохнем. Алмиро было куда приткнуться, -- это другое дело.
А я на свете один как перст.
     Профессор молчал,  хотя ему  многое  хотелось сказать  Долдону, который
стоял над ним, -- узелок в руке, а рука-то вся уже в болячках...
     -- Педро скажи, а остальным не обязательно, -- сказал он.
     -- Все-таки пойдешь? -- только и сумел выдавить из себя Профессор.
     Долдон  кивнул и направился  к выходу. Оглядел раскинувшийся перед  ним
город и взмахнул рукой, словно прощаясь, -- он был лихим  портовым парнем, а
ведь  никто не  умеет  любить  Баию сильней, чем  они, -- потом  обернулся к
Профессору:
     -- Когда будешь меня рисовать... Ты ведь нарисуешь с меня портрет, да?
     -- Нарисую, Долдон, -- прошептал  Профессор.  Ему так  хотелось  сейчас
произнести  какие-нибудь нежные, добрые слова, словно  он прощался  с родным
братом.
     -- Так вот, пусть оспы не будет видно. Ладно?
     Силуэт его растворился во тьме.  Профессор не мог вымолвить ни слова, в
горле стоял ком. Но  он знал,  что Долдон, ушедший умирать в одиночку, чтобы
никого  не заразить, --  прекрасен. Люди становятся  такими, когда у  них  в
сердце загорается звезда. Когда  же  они  умирают,  звезда эта вспыхивает  в
небесах. Так говорил Богумил. Долдон совсем еще мальчишка, но в груди у него
--  звезда. Он  исчез,  пески скрыли его, и  только в этот  миг окончательно
понял Профессор,  что  никогда  больше не увидит  своего  дружка.  Тот  ушел
умирать.

     На  кандомбле  в  честь  богини  Омолу   чернокожие  жители  Баии,  уже
отмеченные следами оспы, пели кантиги в ее честь.
     Омолу  наслала  на Баию  оспу.  Она мстила богатым. Но у  богатых  была
вакцина -- откуда было знать  про это лесной африканской богине,  -- богине,
которой   поклонялись   негры.  И  оспа  разгулялась  в   бедных  кварталах,
набросилась на народ  богини Омолу. И тогда богиня превратила черную оспу --
в ветряную, сделала смертельный  недуг  безобидной глупой  болезнью.  Но все
равно мерли бедняки, мерли негры. Омолу объяснила: тому виной  не болезнь, а
больница.  Она  хотела  всего лишь  отметить своим  знаком чернокожих сынов.
Убивала же их  больница... И на  кандомбле люди молили богиню увести оспу из
города -- пусть  набросится на богатых фазендейро из сертанов. У них деньги,
и тысячемильные угодья, а про вакцину они и не слышали. И Омолу сказала, что
уйдет в сертаны, и на кандомбле жрецы славили ее и благодарили.
     Омолу обещала уйти прочь, а чтобы  дети не  забыли  ее, напомнила им  в
прощальном песнопении, что когда-нибудь явится снова.
     И  баиянской таинственной  ночью, под  грохот  барабанов-атабаке, Омолу
вскочила  на  "Восточный экспресс" и отправилась  в  Жоазейро,  -- туда, где
начинались сертаны. И оспа ушла за нею следом.
     Долдон вернулся из больницы исхудалым: одежда болталась на  нем, как на
вешалке.  Лицо его было изрыто  рябинами.  Когда он вошел в  пакгуаз, многие
поглядели на него с опаской. Но Профессор сразу кинулся к нему.
     -- Поправился?
     Долдон улыбнулся в  ответ. Ему жали руку, хлопали  по спине. Педро Пуля
обнял его.
     -- Молодец! Я знал, что ты не пропадешь! Не таковский!
     Подошел даже Безногий, а Большой Жоан просто не отходил от Долдона: тот
оглядел товарищей,  попросил закурить. Руки у него стали тонкими, как плети,
кожа туго обтянула  скулы, щеки впали. Он молчал, с любовью оглядывая старый
пакгауз, толпившихся вокруг ребят, щенка, лежавшего у Безногого на коленях.
     -- Ну, как там, в больнице? -- спросил Большой Жоан.
     Долдон  стремительно  обернулся  в  его   сторону.  Гримаса  отвращения
и