". В ожидании
приема  падре  Жозе  Педро   погрузился  в  невеселые  размышления  о  своих
подопечных. Нельзя сказать, что успехи велики,  но ведь следует учесть,  что
начинал  он на пустом месте  и  часто  был вынужден  поворачивать  вспять. И
выжидать  удобного  случая.   Лишь  совсем  недавно  удалось  ему  полностью
завоевать доверие "капитанов": ничего, что они не принимают всерьез его сан,
--  важно,  что  относятся  к нему  они  как к  другу.  А  для  этого  падре
приходилось не раз  поступаться своими  принципами... Не  беда: если хотя бы
Леденчик оправдает его надежды, все простится. Случалось, что падре поступал
вопреки  тому, чему  его учили, и даже совершал такое, что церковь осуждает.
Но ведь ничего другого  ему не  оставалось... Вот тут-то он и сообразил, что
вызвали его скорей всего как раз  из-за  этих мальчишек. Конечно, из-за них!
Богомолки  давно уже чешут языки насчет странной  дружбы падре с малолетними
жуликами...  А  тут еще  эта  история  с  Алмиро. Теперь можно  не  гадать о
причинах  вызова  --  дело  ясное.  Осознав  это, падре  Жозе  Педро  сильно
испугался. Его  строго  накажут,  и,  разумеется,  никакого  прихода  он  не
получит.  А  как он ему  нужен!..  Ведь у  него на руках  -- старуха мать, и
сестра учится  в педагогическом институте, -- ей тоже надо помогать... И тут
же подумал о том, что, быть может, все делал не так, как надо, и архиепископ
им недоволен. А в  семинарии его учили повиновению...  И снова на ум  пришли
беспризорные баиянские мальчишки,  мелькнули  перед глазами лица  Леденчика,
Профессора, Педро, Безногого, Долдона, Кота. Их надо спасти, они еще дети...
О детях сильнее всего  тревожился Иисус  Христос. Во что  бы то  ни стало их
надо спасти! Не по своей вине творят они зло...
     В  эту  минуту  вошел   каноник.  Падре  был  так  глубоко  погружен  в
размышления, что совсем забыл о  времени и не знал, давно ли сидит здесь. Не
сразу  заметил он  и вошедшего  неслышными  шагами каноника. Тот  был  высок
ростом, худощав, угловат, одет в  чистейшую сутану,  редкие волосы тщательно
приглажены, губы  плотно  сжаты.  На шее висели четки.  Весь облик его дышал
святостью,  и  это не противоречило суровому взгляду,  резким  чертам  лица,
строго поджатым губам.  Каноник не  внушал симпатии;  безупречность отделяла
его от  всего мира как панцирь,  наглухо. Говорили, что он  человек большого
ума  и   строгих   правил,   блистательный   проповедник,   восхищались  его
незапятнанной репутацией. Остановившись, он внимательно  оглядел приземистую
фигуру падре,  его  грязную, в двух местах заштопанную сутану, заметив и его
робкую  позу,  и то выражение добродушной простоватости, которое всегда было
на его лице. За эти несколько минут каноник без труда прочел в бесхитростной
душе падре все, что было ему нужно.  Потом кашлянул. Падре Жозе Педро увидел
каноника, вскочил, почтительно поцеловал ему руку.
     -- Садитесь. Мне надо с вами поговорить.
     Ничего  не  выражавший взгляд скользнул  по  лицу  падре. Каноник  сел,
стараясь,  чтобы грязная сутана посетителя не прикасалась к его  собственной
-- опрятной и  отглаженной, скрестил руки на груди. Его голос удивительно не
вязался  со  всем  его  обликом:  он  звучал с  какой-то  почти  женственной
мягкостью, но в  каждом слове  ясно чувствовалась непреклонная воля.  Падре,
склонив голову, ждал, когда каноник заговорит. И тот заговорил:
     -- На вас поступили весьма серьезные жалобы.
     Падре  Жозе  Педро  попытался изобразить  на лице недоумение, но задача
была ему явно не по  силам, тем более что он продолжал думать о "капитанах".
Губы каноника тронула легкая улыбка:
     -- Думаю, вы понимаете, о чем идет речь...
     Падре  смотрел  на  него  широко открытыми  глазами, но, спохватившись,
потупился.
     -- Наверно, о детях...
     -- Грешник  не может  скрыть своего прегрешения,  оно неотступно  стоит
перед его мысленным  взором... -- проговорил каноник, и при этих словах даже
подобие сердечности исчезло.
     Жозе  Педро   затрепетал.   Начинается   то,   чего   он   так  боялся:
священнослужители,  которым  он  обязан подчиняться и  которые могли постичь
истинную  волю Господа, считают, что он вел себя неправильно. Он трепетал не
перед каноником, и  не потому, что  боялся гнева  архиепископа:  падре  Жозе
Педро страшился нанести обиду Богу. И даже руки у него задрожали:
     Голос  каноника вновь смягчился, -- он звучал теперь мягко и нежно, как
у женщины -- как у  женщины,  которая  говорит мужчине, что никогда не будет
принадлежать ему:
     -- Да, падре, нам неоднократно жаловались на вас, но его преосвященство
закрывал на это глаза  в надежде, что вы  сами осознаете свои  заблуждения и
исправитесь...
     Взгляд его был суров. Падре Жозе Педро опять опустил голову.
     --  Не так давно мы  получили жалобу  вдовы Сантос.  Оказывается, вы не
препятствовали  банде каких-то мальчишек  издеваться над нею. Точней говоря,
вы даже подстрекали этих хулиганов. Что вы мне на это ответите, падре?
     -- Это неправда, сеньор каноник.
     -- Вы хотите сказать, что вдова Сантос лжет?
     Каноник сверлил его глазами, но на этот раз падре выдержал его взгляд и
повторил:
     -- Это неправда.
     --  Вам,  должно  быть, известно,  что вдова Сантос --  одна  из  самых
ревностных и богобоязненных наших прихожанок,  защитница благочестия