Оперетта в сумасшедшем доме

Театральный мир полон разных пророчеств, предсказаний и мистических событий. 
Никуда от этого не деться, сцена – мистический мир: пока горят софиты, он есть, 
погаснут огни – исчезает, словно не было. Но одно из самых трагических 
театральных предсказаний оказалось связано с именем самого веселого и 
насмешливого композитора второй половины XIX века – Флоримона Эрве, создавшего 
сатирический и задорной жанр оперетты.

Рождество 1883 года в Париже было отпраздновано необычайно роскошно. Терпкий 
аромат хвои и мандаринов обволакивал город. Витрины магазинов притягивали 
самыми изысканными и дорогими подарками. Столица мира веселилась вовсю. Театры, 
открывавшие свои праздничные представления, сияли почище рождественских елок. 
Особенно знаменитый на весь мир «Варьете», в главной витрине которого 
красовалась огромная афиша: «Премьера! «Мадемуазель Нитуш». Оперетта Флоримона 
Эрве».
Но, глядя на нее, ненасытные до зрелищ парижане, ничуть не стесняясь, громко 
задавали друг другу пикантный вопрос: «А разве он еще не помер, этот сочинитель 
оперетт? Неужели жив?!»
Приоткрывая форточку полуподвальной каморки, выделенной ему театром на время 
предпремьерной лихорадки, бедняга композитор прекрасно слышал все эти 
неприличные вопросы – над окном находилась касса «Варьете». Эрве злился: надо 
же быть такими тупоголовыми! Они путают его с другим композитором – покойным 
Оффенбахом! Ему хотелось выскочить из своей каморки и нахлестать по наглым 
лицам почтеннейшей публики. Но, увы, из своего полуподвала он видел одни только 
ноги – у кого в начищенных башмаках, у кого в прилипшей зимней грязи. А по 
ногам как поймешь – кто и что говорит?!
Конечно, Эрве уже несколько лет ничего не сочинял, его старые оперетты 
перестали идти в Париже, но хоронить его заживо?! Это мы еще посмотрим! Вот 
пройдет премьера «Мадемуазель Нитуш», и все станет ясно.
Однако утром 26 декабря маэстро был не столь уверен в благополучном исходе. И 
кому только пришло в голову назначить премьеру на первый день после праздника?! 
Все явились навеселе: рабочие сцены путались в декорациях, костюмерши – в 
костюмах. Да и сама прима театра, Анна Жюдик, на которую и была рассчитана 
постановка, запаздывала.
Эрве рвал и метал. Разве это нормальное отношение к великому искусству? Вот он, 
например, вообще не уезжал на ночь из театра – прилег на двух составленных 
стульях в своей каморке под кассой. От волнения, конечно, не сомкнул глаз. Но 
как иначе? Ему же 58 лет! Легко ли в такие годы начинать заново? Композитор уже 
переругался с подвыпившими девицами кордебалета, которым, между прочим, сегодня 
придется изображать целомудренных воспитанниц монастырского пансиона «Небесные 
ласточки», то есть почти монашек. А эти «монашки» наложили на себя столько 
косметики, словно они бесстыжие уличные девицы! А тут еще и Жозе Дюпюи – 
исполнитель главной роли Флоридора, преподавателя музыки в монастыре, – 
нарумянил себе щеки и стал похож то ли на беспардонного жиголо, то ли на 
стареющего «мальчика по вызову». В сердцах Эрве погнал его со сцены – умываться.
 И тут у центрального прохода в еще закрытом для зрителей зале возникла 
какая-то суета – вся в мехах явилась певица Анна Жюдик, благоухая экзотическими 
духами.
Слава Богу! Эрве ринулся в зал через боковой проход. Приложился к ручке, 
оцарапав губу об огромный алмазный перстень, поднял глаза на диву и оторопел. 
Мадам Жюдик, которую еще лет пять назад весь мир называл «непостижимой» и 
«несравненной», выглядела хуже некуда: мешки под глазами, отекшие щеки, над 
верхней, кривящейся губой – явные черные усики. Господи боже, да ведь через 
пару часов ей выходить на сцену в образе 17-летней девушки, воспитанницы 
пансиона «Небесные ласточки»! Хороша же будет «ласточка» годков эдак за сорок…
Композитор в ужасе пролепетал: «Что случилось, Анна? Вы заболели?»
Мадам вскинула на него разъяренный взгляд и вырвала руку: «Пропустите меня, я 
должна загримироваться!» И, махнув своей горничной, Жюдик через сцену 
прошествовала в гримерную.
Эрве плюхнулся в кресло первого ряда. Оперетту ждет провал – это ясно. Видать, 
и Жюдик, как все парижане, вчера перебрала с шампанским. А ведь не молоденькая, 
пора бы и меру знать. Да и голос поберечь не мешало бы! Эрве вспомнил, как в 
начале этого года Анна Жюдик появилась в квартирке, которую он снимал на улице 
де Лоретт, выходящей к Монмартру. Вошла, благоухая дорогим парфюмом, и вдруг, 
без объяснения, бухнулась на колени: «Только вы можете спасти меня, маэстро! Вы 
же гений, вы родоначальник оперетты. Вы сможете написать для меня прекрасную 
музыку. Я умоляю вас! Мой голос подводит меня, и мне нужна партия приятная, но 
несложная – под силу угасающему голосу». И дива заплакала.
Ах, зачем только Эрве поддался на ее уговоры? Неужели не знал, что прима театра 
может зарыдать в любой момент, как по заказу? Жил бы он сейчас тихо-спокойно. 
Конечно, как композитора его и не вспоминали бы. Ну и что? Зато сегодня его 
вспомнит весь Париж и станет злорадствовать: новая оперетта Эрве провалилась! 
Лучше бы он и не выходил из забвения…
Сколько раз в жизни Флоримон говорил себе: «Лучше бы я не делал этого!» Но все 
равно делал… Отец с матерью мечтали, чтобы их сын, Флоримон Ронже – таково его 
настоящее имя, обрел стабильность в жизни. Сами они – провинциальный 
французский лавочник и испанская танцовщица – еле сводили концы с концами, и 
потому верхом блаженства им представлялась жизнь нотариуса. К ней и начали 
готовить юного Флоримона. Но он тайком бегал к старичку органисту учиться