брошенное ею слово. Еще бы – слова графини Фикельмон почти всегда сбываются. 
Сказала она, что графиня Бутурлина занеможет, так и вышло. Предсказала, что у 
мадам Фотти пропадет, а потом сыщется алмазное ожерелье, опять же так и 
случилось. Недаром Долли Фикельмон прозвали флорентийской сивиллой.
Между тем Елизавета Михайловна соскучилась по России. В 1823 году она съездила 
в Петербург, наладила старые связи и даже познакомилась с молодым, но уже 
известным поэтом Александром Пушкиным. Привезла списки его стихов, взахлеб 
прочла дочерям и даже стала читать на манер сказок внучке, которую потребовала 
назвать Елизаветой-Александрой в честь императора Александра I и его супруги 
Елизаветы Алексеевны. Долли и Карл согласились, но звали дочь короче: Элизалекс.
 К четырем годам кроха уже сама лопотала пушкинские строки. «Что ж, скоро мы 
увидим вашего хваленого поэта!» – изрекла Долли и не ошиблась. В 1829 году ее 
мужа назначили австрийским послом в Россию.
К сентябрю 1829 года все многочисленное семейство Фикельмон-Тизенгаузен 
разместилось в роскошном особняке на Дворцовой площади. На правах австрийской 
«посольши» графиня Фикельмон открыла салон, куда стремился попасть весь цвет 
Петербурга. Долли была приветлива, но умна: она выбирала только лучших, к тому 
же не из придворных щеголей, а из людей творческих – поэтов, музыкантов, 
художников, архитекторов. Естественно, любимцем салона оказался Пушкин.
Что привлекло в нем Долли? Неуемная жажда жизни, природная веселость, 
раскрепощенность, легкость бытия, которых сама она была лишена с детства. Долли 
отлично уживалась с мужем, но сердце ее не ведало любви, о которой столь 
страстно говорил и писал поэт. Вообще, приехав в Петербург из чопорной Европы, 
она словно попала в страну снежных сказок. Ее пьянила метель, приводили в 
восторг огромные проспекты, дворцы и улицы столицы. Она и раньше вела дневник, 
но теперь тетради в кожаных переплетах стали ее ежедневными спутниками. Она 
записывала в них свои «ежеденьствия». Ей, смотрящей как бы со стороны, 
открывались неизведанные картины и нравы российского быта, будней и праздников. 
Такая выдержанная и спокойная, Долли начала принимать участие в экстравагантных 
веселых выходках. Да ведь ей и было-то всего 25 лет! На Рождество 1830 года она,
 Катя, маменька, Пушкин и еще четверо знакомых ездили по домам в маскарадных 
костюмах. «Мы очень позабавились, хотя маменька и Пушкин были тотчас узнаны», – 
записала она в дневнике. Пушкин волновал ее кровь, но она была замужем, имела 
дочь и должна была вести себя подобающе жене посла. Так что Долли вздохнула с 
облегчением, когда узнала, что Пушкин женится. «Жена его – прекрасное создание,
 – записала Долли. – Но меланхоличное и тихое выражение ее лица похоже на 
предчувствие несчастья». А через месяц появилась и другая запись: «Кажется, 
судьба не сулит супругам Пушкиным ни спокойствия, ни тихой радости». Вот они – 
новые предчувствия-предсказания. И какие точные! Недаром и в России Долли стали 
называть сивиллой.
Пушкин занимал все больше места в дневниках Долли и все чаще приходил в ее 
салон. Один. Без жены. Долли понимала: поэт хоть и женился, но легкомысленной 
жизни не оставил. Что же Долли гнать его домой? Тем более что он пылко 
утверждает: «Вы имеете несчастье быть самой блестящей из наших светских дам». 
Это уже почти признание в чувствах. Долли записывает в своих дневниках беседы с 
Пушкиным, и вдруг зимой с 1831 на 1832 год упоминания о поэте резко обрываются. 
С чего бы это?
Тайна раскрылась только после смерти поэта, когда его друг Павел Нащокин 
рассказал первому пушкинисту Петру Бартеневу историю о том, как Пушкин 
добивался расположения одной из светских красавиц, дамы замужней, блистательной 
и безукоризненной. Поэт приложил немало усилий, пока дама не назначила ему 
ночью тайное свидание в своем доме. «Начались восторги сладострастия, – 
рассказывал Нащокин. – Перед камином была разослана пышная полость из 
медвежьего меха… Быстро проходило время в наслаждениях. Наконец, Пушкин как-то 
случайно подошел к окну… и с ужасом увидел, что уже совсем рассвело! Как быть?» 
Поэт наскоро оделся, влюбленные вышли, но у дверей встретили дворецкого. 
Хозяйка чуть не упала в обморок, но Пушкин так крепко сжал ей руку, что она 
сдержалась и распрощалась с поэтом так естественно, будто столь ранний визит – 
обычное дело. Словом, дворецкий даже не посмел ничего заподозрить.
Впоследствии литературоведов долго мучил вопрос: о какой даме шла речь? 
Известный пушкинист М. Цявловский понял первым: столь страстное свидание было у 
поэта с Долли Фикельмон. Вот почему она перестала упоминать в дневниках имя 
Пушкина: она не хотела снова испытать тот страх разоблачения, что уже испытала 
однажды поутру. Она поняла, что обманные страсти не для нее. Ведь она по-своему 
любила и своего мужа, и жену поэта. Недаром она говорила: «Мы с Натали похожи. 
Уйдет одна, другая не задержится на этом свете». Петербургская сивилла 
оказалась права и в этом. Она скончалась 10 апреля 1863 года на 59-м году жизни.
 К тому времени она уже вдовела и жила в семье дочери Элизалекс. Та вышла замуж 
за австрийского князя Эдмонда Клари-и-Альдригена, и вся семья поселилась в 
замке недалеко от судетского города Теплице. Там в часовне церкви Пресвятой 
Девы Марии и похоронена «Дарья Тизенгаузен (Фикельмон), придворная дама», как 
написано на плите. А за 3 месяца до похорон Долли умерла Наталья Николаевна. 
Так что и в этом Долли Фикельмон оказалась права.
И последний штрих в родословной Долли Фикельмон. Незаконный сын ее сестры 
получит фамилию Эльстон и женится на графине Е. Сумароковой, став 
Сумароковым-Эльстоном. Кутузову он будет правнуком. А вот сам он, Феликс 
Сумароков-Эльстон, станет прадедом другого Феликса – Юсупова-Эльстона. Того 
самого, которому суждено будет стать убийцей Распутина. Вот такие витки истории.
 И что поразительно: Долли Фикельмон смогла разглядеть их на расстоянии. «Не 
убивайся, сестрица! – сказала она рыдающей Катеньке, когда та только поняла,