аппендикс… Как это несерьезно! Наслушавшись такого, ктонибудь возьмет да и 
отрежет их.
      — Этот разговор ходит по всем полкам, — заметил я. — В моем звене один 
так и сказал: «Отрежу и выброшу этот аппендикс».
      — Точно?
      — Не выдумываю. «А тебето, — говорю, — зачем их отрезать? Ты же такой 
щуплый, что при надобности сам выскользнешь из ремней».
      — Не разрешил?
      — Нет, конечно.
      — Правильно! Не всяким советам нужно следовать. Наслушаешься иных 
наставников и сам соображать перестанешь. А в трудную минуту надо прежде всего 
к голосу собственного разума прислушиваться…
      Шелестели листья деревьев. Гдето вдали, на том берегу
      Днестра, на бессарабской стороне, мерцали огоньки. Я остановился, ожидая, 
что седой лейтенант расскажет чтолибо о себе. И не ошибся.
      — Перед финской кампанией, — снова заговорил он, — я очень внимательно 
слушал лекции и беседы о войне, о поведении людей на фронте. А вскоре сам 
оказался в боевой обстановке. Стал летать на задания — один раз, другой. Вел 
воздушные бои, штурмовал укрепления белофиннов. Пока сопутствовал успех, все 
мне казалось понятным и ясным.
      Но вот однажды стряслась беда. Самолет подбили зенитчики, и я стал 
отставать от строя. Теперь можно было советоваться только с самим собой. Я не 
запомнил ни одного ориентира на маршруте. Тяну домой и не знаю, где нахожусь: 
над своей или чужой территорией. А самолет елееле тянет, вотвот плюхнется. 
Заметив ровное белое поле, повел машину на посадку. Приземлился удачно. Вылез 
на крыло и озираюсь вокруг.
      Вскоре послышалась стрельба, а затем невдалеке показалась группа людей в 
белых маскхалатах. Они бежали на лыжах ко мне. Я решил, что это финны. И сразу 
вспомнил, как нас учили поступать в таких случаях: в плен не сдаваться, 
обязательно поджечь самолет.
      Лыжники в белых халатах были уже рядом, и я успел только выхватить 
пистолет. Приложил его к виску и нажал на спусковой крючок, но выстрела не 
последовало. Правда, и щелчок мне показался взрывом. Перезарядив пистолет, я 
еще раз поднес его к виску. Затвор снова щелкнул вхолостую. И так все патроны 
обоймы оказались у меня под ногами, а я стоял живой. Потеряв власть над собой, 
убив себя морально, я упал лицом в снег и зарыдал.
      Чьито руки меня подняли на ноги. Лыжники оказались нашими. Ведь я 
приземлился на своей земле. Чудовищная история, не правда ли? Из нее не один 
вывод можно сделать…
      В тот вечер я долго не мог уснуть, переворачивая отсыревшую от дождя 
подушку. Из головы не выходил рассказ седого лейтенанта.
      …В субботу нам тоже летать не разрешили.
      — В понедельник небо станет совсем ясным, тогда и выпустим вас, — сказал 
начальник штаба.
      — Взвоем от безделья, товарищ майор, — взмолился Дьяченко. — Хотя бы в 
Григориополь подбросили, чтоб отдохнуть от палатки.
      — Ну, чтобы не взвыли, берите машину и катите. Через полчаса мы были в 
Григориополе. В тесной, забитой людьми столовой нашлось местечко и для нас. 
Дьяченко преобразился, повеселел. Высокий розовощекий блондинстепняк любил 
дружеский стол с чаркой. Раздобыв вино и закуску, он выложил все на стол и, 
улыбнувшись, сказал:
      — И в небе и в жизни просветы всетаки наступают. В городок мы 
возвратились поздно, но долго еще переговаривались вполголоса. В небе над нами 
сияли звезды. Мы различали их даже сквозь полотно палатки. Вокруг стояла 
успокаивающая тишина… Засыпая, мы не знали, что часы мира уже были кемто 
сочтены до секунды.
      Нас разбудили резкие удары в рельс. Первая мысль была об учебной тревоге. 
Ни дома, ни в гостях поспать не дают. Рядом с палаткой послышались топот ног и 
возбужденные голоса.
      Дьяченко, жалуясь на неспокойную жизнь военного летчика, долго не мог 
разыскать свои носки. Мы с Довбней подождали его, чтобы к штабу прийти вместе.
      Аэродром ожил. Заревел один мотор, другой, перекрывая непрекращающийся 
звон рельса.
      «Значит, серьезная тревога, — подумал я, — если они уже рассредоточивают 
самолеты. Ну что ж, для тренировки это неплохо. А места у них хватит: аэродром 
подходит вплотную к кукурузному полю».
      У штабного «ящика» толпились летчики в полном боевом снаряжении. Лица у 
всех были суровые, словно железные. Ну, конечно же, тревога испортила им 
выходной день. И всетаки замечалось чтото необычное в жестких взглядах.
      Протиснувшись к двери, я хотел доложить о прибытии звена и тут услышал 
недовольный голос Дьяченко:
      — Чего не даете спать командированным?
      — Спать? — прозвучал резкий, как выстрел, вопрос на вопрос. — Война!
      «Война?» Это уже мысленно спрашивал каждый самого себя. Один, не поверив 
тому, кто произнес это слово, другой — подумав, что ослышался, третий — както 
машинально… Но правдивый смысл этого страшного слова теперь подтверждало все: и 
зарево пожара на горизонте в направлении Тирасполя и нервное передвижение 
самолетов на аэродроме.
      Война! Все обычные заботы и вчерашние мирные планы вдруг отодвинулись 
кудато невероятно далеко. Перед нами встало чтото неясное и зловещее.