— Пропустили бы «юнкерc» подальше, мы бы с ним не дипломатничали!
      — Что ты! Фигичеву может влететь даже за то, что припугнул его.
      — Это почему же «влететь»?
      — А потому. Границу нарушил.
      — Значит, «юнкерсу» можно, а мне, если он удирает, нельзя и на хвост ему 
наступить? Рубанул бы, и все!
      — Может, они только этого и ждут. Нападение Гитлера на Польшу тоже 
началось с провокаций.
      Было над чем задуматься: как много неясного в международной обстановке! 
Но вскоре невеселые мысли вытеснились повседневными заботами. Нашему звену, 
например, надо было выполнять очередное задание.
      Рано утром мы вылетели в Григориополь. Шли плотным строем с севера на юг, 
а наперерез нам, с запада на восток, низко плыли тяжелые серые облака, прижимая 
нас к земле.
      В нескольких километрах от Григориополя сидел истребительный полк, 
оставивший свой аэродром в Кишиневе по той же причине, что и мы: там тоже 
строилась бетонированная полоса. Летчики и техники жили в палатках. Штаб полка 
размещался в таком же, как наш, фанерном ящике.
      Пока мы, оставив свои самолеты на стоянках, дошли до штаба, на линейке 
перед палатками встретилось много знакомых. Некоторых летчиков этого полка я и 
мои ведомые знали по Кишиневу, куда мы часто ездили на сборы, с некоторыми я 
учился на курсах командиров звеньев. Кишиневский полк участвовал в боях на 
Карельском перешейке, и у многих летчиков на груди были боевые ордена. С ними 
всегда хотелось повидаться, побеседовать. Я завидовал тем, кто уже дрался с 
врагом. Эту зависть поддерживало во мне сожаление, что наша эскадрилья зимой 
1940 года так и не успела отправиться на финский фронт: самолеты уже стояли 
погруженными на железнодорожные платформы, а мы, летчики, в минуты раздумий не 
раз представляли себе, как проносимся над снегами, окопами, дзотами.
      В штабе сообщили, что два МИ Га уже готовы к перегону, но вылет не 
разрешили. Погода на маршруте испортилась окончательно. Выделив нам палатку для 
отдыха, начальник пошутил:
      — Пропишем вас в нашем поселке.
      — И надолго? — забеспокоился Дьяченко.
      — На неопределенное время.
      Три дня, проведенные в этой палатке, и в самом деле показались нам 
вечностью. Мы не знали, чем заняться: читали, спали, рассказывали разные 
истории. И всякий раз с тоской поглядывали на низкие рваные тучи, которые 
ползли над холмами бесконечной чередой. И откуда они брались? Сколько 
нагромоздилось их там, на западе? Отчего среди лета вдруг разладилась погода?
      В душу заползали мрачные предчувствия. Тоска отступала только по вечерам, 
когда в столовой собирались летчики. Мы долго засиживались там за бесконечными 
разговорами о новых самолетах и необыкновенных случаях в авиации.
      Душой круга был самый старший из нас, крупный и красивый капитан, умевший 
хорошо рассказывать. Я встретился с ним лишь однажды, в Кишиневе, но в беседах 
с летчикамиистребителями довольно часто слышал его имя. Раньше Карманов служил 
испытателем в Москве. Там в чемто провинился, и его прислали в полк на 
исправление. Здесь он командовал эскадрильей. Все летчики относились к нему с 
уважением. И было за что: летал он отлично, легко ладил с людьми. На хороший 
рассказ Карманова надо было расшевелить. Он любил, когда его внимательно 
слушают и иногда поддакивают ему.
      В первый вечер, когда я подсел к летчикам за стол, Карманов рассказывал 
историю, дошедшую к нам из Испании. Я уже слышал о ней.
      — Так что, — заключил он, — плечевые привязные ремни тоже могут подвести 
летчика.
      — Никогда не думал об этом, — усомнился молодой, но уже совсем седой 
лейтенант. — Чтото не верится.
      — «Не думал», — обиделся Карманов. — Это произошло с человеком, которого 
я лично знаю. Было такое, понимаешь, а он — «не верится». Девушка, чайку! — 
бросил рассказчик официантке и продолжал: — Мне тот летчик, как вот я тебе за 
столом, рассказывал о своей беде. В Испании он воевал. Однажды его подбили, 
самолет загорелся. Когда пламя проникло в кабину, надо было прыгать, а тут как 
раз и зацепилась лямка парашюта за плечевой ремень. А эту проклятую шнуровку, 
сам знаешь, не перервешь и не перекусишь зубами. Понял ситуацию?
      — Понял. Но ведь это редкий случай.
      — Такой случай в гроб может загнать. В машинах есть тоже свои аппендиксы. 
Их нужно вырезать и выбрасывать.
      — Это плечевые ремнито? — удивился ктото.
      — Случай не может быть основанием для вывода, — настаивал на своем седой 
лейтенант.
      — Нет, — возражал ему Карманов. — Если поучительный случай подробно 
описать, это принесет громадную пользу.
      — Чего же вы чай не пьете? — спросила подошедшая официантка.
      — Чай не вино, много не выпьешь, — ответил Карманов, вставая изза стола. 
Он был явно недоволен невниманием к нему некоторых летчиков.
      За ним встали все. Я посмотрел на свой стол — Дьяченко и Довбни там уже 
не было. Выйдя из палатки, Карманов повернул направо, а я пошел вместе с седым 
лейтенантом. Оказалось, что нам по пути.
      Шли молча. Ночь стояла темная, холодноватая, сырой, свежий ветер 
пронизывал поосеннему.
      — Летчик чудесный, но любит поболтать, — тихо сказал лейтенант. — Ремни —