Александр Иванович Покрышкин
Небо войны
      

       «Небо войны»: Воениздат; Москва; 1980
      
Аннотация 
      
      За время Великой Отечественной войны А.И. Покрышкин провел 156 воздушных 
боев и сбил 59 самолетов противника. Рассказывая о себе, автор старается 
раскрыть источники героизма летчиков, прослеживает рост их мастерства.
      
Александр Иванович Покрышкин
Небо войны
      
1. Вступление
      
      
      
      — Эй, извозчик!
      Пока тот, понукая лошадь, приближался к нам, я мысленно переносил себя из 
одного века в другой. Мы полгода жили по ту сторону Днестра, учились там на 
курсах командиров звеньев и только что возвратились в Бельцы, в свой полк. «Эй, 
извозчик!» — зычно брошенное Костей Мироновым, гулкий стук копыт по мостовой, 
вид пролетки, знакомой по иллюстрациям к старым рассказам, — все было снова 
необычным. Костя Миронов спешит занять местечко поудобнее.
      — Аэродром!
      Но извозчик и сам понимает, куда нам надо. Он безразлично посмотрел на 
щуплого Миронова и остановил взгляд на нас четверых. Выдержала бы его ветхая, 
любовно выкрашенная черным лаком пролетка. Дернув за вожжи, он лихо прикрикнул 
на лошадь:
      — Атявьё!
      Навстречу поплыли знакомые дома главной улицы. С ней, с Бельцами у нас 
связано важное событие прошлого года — воссоединение Бессарабии с Советским 
Союзом. Мы тогда готовились к воздушным боям, а все кончилось очень мирно: наш 
полк в парадном строю перелетел границу и приземлился на аэродроме в Бельцах. 
Знакомство с городом началось, конечно, с главной улицы. По ней мы 
прогуливались каждый вечер.
      — А всю Европу на такой таратайке можно объехать? Костя Миронов блаженно 
щурится от яркого южного солнца,
      — Нашел где путешествовать, — отозвался Панкратов. — Теперь все бегут 
оттуда.
      Извозчик обернулся к нам, мы переглянулись. О чем он подумал? Мы 
вспомнили, как несколько дней тому назад на аэродроме приземлился югославский 
бомбардировщик «савойя». Его экипаж чудом вырвался из фашистской неволи. 
Суровые лица югославских летчиков выражали отчаянную решимость…
      — А я бы с удовольствием проехался по Венскому Лесу под мелодию «Большого 
вальса»…
      Коляска остановилась у штабного барака. Извозчик хорошо знал сюда дорогу: 
летчики, опоздав на автомашину, забирающую их по утрам из города, часто 
прибегают к помощи ранних извозчиков. Правда, наша троица — Миронов, Панкратов 
и я в одно время была независима от грузовика и пролеток. У нас была своя 
легковая машина. Приобрели мы ее случайно и вот каким образом.
      …В первые дни жизни в Бельцах нас, советских командиров, постоянно 
осаждали уличные мальчишки, просившие «двадцать копеек» («Дядя, мы вас двадцать 
лет ждали, дайте двадцать копеек»), и местные маклеры.
      Маклеры наперебой предлагали свои услуги:
      — Что пан офицер хочет купить?
      — Пароход! — пошутил ктото.
      — Можно и пароход. Но зачем же пароход — лучше машину.
      — Гони машину!
      На второй день к дому, где мы жили, подкатил какойто старомодный 
легковой автомобиль. Увидев за рулем знакомого маклера, мы опешили: «Что 
делать?» Сначала хотели просто не выходить на странные гудки, да показалось 
неудобным. Пусть прокатит на этом драндулете.
      — «Испаносуиза»!.. Гоночный вариант! — отрекомендовал маклер машину, 
указывая на фирменный знак.
      Мы не без улыбки ощупывали ее деревянную двухместную кабину, деревянные 
колеса, обтянутые гусматиком. Затем, облепив «антилопугну», с «шиком» 
проехались по городу. И хотя трескотня мотора оглушала встречных, нам казалось, 
что «испаносуиза» — полный «комфорт».
      На этой машине мы целой гурьбой подкатывали по утрам к штабу, а в 
свободное время гоняли с «ветерком» по хорошим дорогам. Отъезд на курсы прервал 
автомобильные развлечения. Сейчас наша «испаносуиза», наверно, валяется уже 
гденибудь на свалке, ибо за минувший год жизнь Советской Бессарабии круто 
изменилась.
      В штабе полка мы застали только дежурного — младшего командира. Он 
сообщил, что летчики и технический состав на днях перебрались в летний лагерь, 
расположенный у села Маяки, под Котовском.
      — Но командир здесь, добавил дежурный. — Он гдето на аэродроме.
      Аэродром оказался основательно изрытым. Между кучами развороченной земли 
сновали грузовики, сосредоточенно работали лопатами бессарабские парни.
      — Братцы, что здесь происходит?! — воскликнул Костя Миронов. — Кажется, 
тыловики всерьез задумали упрятать под землю бензобак. Это же цель номер один.
      — Давно пора, — отозвался Мочалов. — Такой объект можно увидеть даже из 
стратосферы.
      — Зачем же тогда белить огромный бак?
      — Спокойно! Мы, наверно, скоро будем взлетать с бетонированной полосы.
      — Это дело! Много слышали о бетоне, только вот под колесами ни разу его 
не чувствовали.
      — Настоящий муравейник.
      — Темпы наши, советские.
      Самолетов на аэродроме не было. Лишь в самом его конце, подступавшем к 
речушке, виднелись какието продолговатые белые ящики. Увидев возле них 
командира полка Иванова и инженера Шолоховича, мы направились туда.
      Виктор Петрович Иванов обрадовался нашему приезду. Когда я, как старший 
группы, доложил о прибытии с курсов, он с улыбкой пожал нам руки и сказал:
      — Поздравляю вас всех с окончанием. А тебя, Покрышкин, и с новой 
должностью.
      Мы переглянулись. Стоявший рядом Миронов не выдержал:
      — Я же говорил, что начальник курсов не простит тебе «крючков» в полетах. 
С переводом тебя в рядовые летчики!
      Широкое, полное лицо Иванова светилось улыбкой, крупные черные глаза 
ласково щурились.
      — О его «крючках» мы знаем. Вот сядет на МИГ, пилотировать на нем 
посложнее, чем на И16, пусть и разгибает свои «крючки». Покрышкин назначен 
заместителем командира эскадрильи.
      «Крючками» товарищи в шутку называли придуманные или както измененные 
мной фигуры высшего пилотажа, которые я применял в учебных воздушных боях. 
Начальник курсов, заместитель командира нашего полка Жизневский, был 
сторонником пилотирования «академичного», спокойненького и настороженно 
относился ко всяким новшествам. Он сам летал без «огонька» и у других всячески 
старался его погасить.
      «Сядет на МИГ…» Что это значит? Ах, вот оно что! Из огромных белых ящиков 
вылупливались, как из скорлупы цыплята, новенькие, чистенькие светлозеленые 
истребители.
      Что говорить, появление на аэродроме самолетов новой конструкции — 
незаурядное событие в жизни летчиков. Мы бросились к ящикам.
      В это время в небе послышался прерывистый гул. Все запрокинули головы.
      Незнакомый самолет шел на большой высоте.
      — Немецкий разведчик!
      — «Юнкере»!
      — Да он не один! С ним «мессершмитты»!
      Действительно, вокруг двухмоторного бомбардировщика с ромбовидными 
крыльями кружилась четверка истребителей. Все они возвращались на запад с нашей 
территории строго через Бельцы,
      «Юнкере»… Это слово я впервые услышал, когда был еще мальчиком. Теперь, 
когда мы все смотрели вверх, где был виден в синеве «юнкерc», мне вспомнилась 
первая встреча с ним…
      В один из сентябрьских дней в небе над Новосибирском вдруг появился 
самолет. Изумляя старых и малых, он сделал несколько кругов и приземлился на 
военном плацу. Весь город повалил туда. Мы, мальчишки, обладая таким 
преимуществом перед взрослыми, как быстрые босые ноги, примчались к плацу 
первыми и, хотя у самолета уже стояла охрана, коекак протиснулись к нему. Я 
робко притронулся к холодному крылу машины и вдохнул незнакомый теплый 
маслянистый запах, струившийся от мотора. Как знать, может быть, именно 
ощущения тех счастливых минут предопределили мое будущее. На митинге, 
состоявшемся возле самолета, люди говорили о создании советского воздушного 
флота, о защите Родины. Тогдато и услышал я слово «юнкерc». Оказалось, что 
стоявшая перед нами машина была куплена в Германии на средства, собранные 
сибиряками, у фирмы «Юнкере» и совершала агитрейс по нашим городам. Слово 
«юнкерc» звучало тогда для меня загадочно и приятно, оно звало к знаниям. 
Самолет, носивший это название, зародил во мне крылатую мечту. Я старался 
хорошо учиться в школе, в фабзавуче, усиленно занимался спортом, чтобы 
поступить в авиашколу… Захваченный романтикой героической профессии, я, как и 
тысячи моих ровесников, взлетел в бескрайнее манящее небо. Теперь, в майский 
день 1941 года, я увидел силуэт «юнкерса» — вражеского бомбардировщика. Его 
прерывистый тяжелый гул, от которого родное небо вдруг словно стало чужим, 
заставил меня сжать кулаки.
      — Это фашистский, товарищ майор? — спросил посерьезневший Костя Миронов.
      — А чей же! — ответил командир полка. — Уже не первый. Ведут разведку, 
фотографируют.
      «Почему же нет сигнала тревоги? — подумал я. — Почему наши не преследуют 
его?» А вслух сказал:
      — Был бы здесь самолет, я бы его, гада, сейчас сфотографировал!
      — Он уже над Прутом, — со вздохом отозвался Иванов. — Чтобы перехватить 
такого, нужен самолет порезвее И16. Да и не разрешают их сбивать.
      Последние слова командира вызвали у нас недоумение.
      — Как же так? Почему не имеем права сбивать, если они летают над нашей 
территорией?
      — Не может быть этого!
      — Средь бела дня фотографирует, и нельзя его пугнуть понастоящему?
      Мы возбужденно смотрели на командира, словно это он завел такой порядок в 
пограничной полосе и сам мог его изменить.
      — Таково указание свыше, — с грустью в голосе пояснил Виктор Петрович. — 
Дипломатия… Гонишься за таким подлецом, а сам на карту посматриваешь: как бы, 
чего доброго, не проскочить границу!
      Сознавая эту несправедливость, мы искали ей оправдания и не находили. По 
всему чувствовалось, что участившиеся полеты фашистов над нашей территорией 
предвещают чтото страшное. Мы стояли среди разрытой земли, у несобранных 
самолетов и думали о том разведчике, который в это время приземлялся гдето в 
Румынии или Венгрии на аэродроме, забитом самолетами. Каждый в эти минуты 
вспоминал, что фашистская Германия вероломно попрала границы почти всех 
западноевропейских государств, что в эти дни ее армия хлынула на Балканы. С 
горечью подумалось: как мало знаем мы, летчики, об аэродромах, скрытых за 
пограничными холмами!
      Техники под руководством инженера снова занялись сборкой самолетов. 
Командир полка подходил то к одному из них, то к другому, отдавая какието 
распоряжения. Потом он энергичным взмахом руки позвал нас к себе. Мы подошли к 
МИГу, поставленному на шасси. Его крылья уже были прикреплены к фюзеляжу и 
сверкали в лучах солнца.
      — Чего стоите? Залезайте в кабину! — сказал Иванов, а сам направился к 
ящику, который только что начали вскрывать.
      Мы по очереди поднимались в кабину нового истребителя и знакомились с ее 
оборудованием. Наше занятие прервал голос Иванова:
      — Ну как, нравится машина?
      Все промолчали, не решаясь дать оценку МИГу после столь короткого 
знакомства.
      — Красивый, — осторожно заметил я. — И мотор, наверно, мощный. Но оружие, 
кажется, слабовато.
      — Слабовато? — удивился майор. — Крупнокалиберные пулеметы БС, два 
«шкаса». Разве этого мало?
      — Пушку бы надо установить на него, товарищ командир. «Юнкерса» не такто 
просто сбить.
      — Просто и рубаху не наденешь, — отпарировал Иванов. — Надо уметь. Если 
на МИГах пойдем на перехват, «юнкерсам» несдобровать. А может быть, на 
«ишачках» будем летать? — с улыбкой спросил он.
      Мы все одобрительно заговорили о МИГах.
      — Тото! — Командир удовлетворенно прошелся перед нами. — Сегодня же 
направляйтесь в Маяки. Там есть уже два МИГа. Время, видите, какое? Тучи 
нависают. Надо ускоренно переучиваться. Ловить будем бандитов. Обязательно! — 
Он сам начал подавать болты механику, стоявшему на подставке у крыла. — Вот 
соберем машины для одной эскадрильи, и ты, Покрышкин, сразу перегонишь их в 
Маяки. Там переучим эскадрилью и вернемся сюда.
      Командир искал в работе успокоения. Мы ждали, что он и нам прикажет 
взяться за сборку. Но майор снова заговорил о переучивании, о том, что сейчас 
необходимо дорожить каждой минутой.
      — Прихватите свои вещички и уезжайте! Мы поспешно ушли готовиться к 
отъезду.
      Поезд на Котовск через Тирасполь отходил вечером. В нашем распоряжении 
оставалось полдня. Условились встретиться на вокзале и разошлись по квартирам.
      По пути домой Костя Миронов встретил на улице нашу молоденькую соседку 
Флорию и отстал. О чем он с ней говорил, не знаю, но догнал повеселевший.
      Мы снимали комнату у бывшего крупного торговца. Свои два больших дома он 
сдавал внаем жильцам. Хозяев мы видели редко. Об их появлении в доме напоминали 
острые запахи, доносившиеся из кухни в коридор. Их прислуга попрежнему 
старательно убирала и нашу комнату.
      Возвратившись домой, я хотел заняться укладкой вещей в дорогу, как в 
дверь постучали. Вошел хозяин. Сегодня старик бодрее, чем всегда. Он 
остановился передо мной в решительной позе и, ткнув пальцем в потолок, спросил:
      — Видели их?
      — Кого? — пожал я плечами, хотя сразу понял, о чем идет речь.
      — И ваши ничего им не могут сделать. Ничего! — горячо продолжал хозяин. — 
Както в разговоре с вами, господин офицер, я наугад сказал, что через год 
немец будет здесь. И не ошибся. Год прошел — и вот он появился.
      — Что ж, — притворно вздохнул я, — все складывается повашему. Может быть,
 и магазин вам скоро вернут.
      — Не шутите, господин офицер. Я всегда считал вас серьезным человеком. О 
них, — он снова указал в небо, туда, где недавно пролетел немецкий 
авиаразведчик, — мы, евреи, коечто знаем. Немец мне возвратит магазин? Ай, 
зачем вы это говорите!.. Я старый человек и готов дожить свой век при какой 
угодно власти, только не при Гитлере.
      — Но вы же рады тому, что немцы пролетают над Бельцами?
      — Кто вам сказал, что я рад?
      — По вас вижу.
      — Зачем так говорить? Я думаю о Румынии. Там остались мои братья, сестра. 
Раньше я виделся с ними каждое воскресенье, а теперь… О, Букурешт! Увидели бы 
вы, какой это город!
      — Когданибудь его увижу, — ответил я убежденно. Хозяин широко раскрыл 
глаза, ожидая, что я скажу дальше.
      Надо было менять тему разговора.
      — Плату за комнату вы получите сегодня. Хозяин, не дослушав меня, 
повернулся и вышел.
      Я вытащил изпод кровати чемодан, в котором хранил холостяцкие пожитки, и 
начал отбирать самое необходимое для жизни в лагере. Коверкотовая гимнастерка… 
Нужно взять. Новые брюки — тоже. Белье, платочки, полотенце. Альбом для 
рисования — обязательно. Книжонка. А это что? Айай, какой же я растяпа! До сих 
пор не отослал сестре отрезы, купленные еще зимой. А ведь готовил подарок к 
весне. Как бы она обрадовалась белому шелку с набивными цветами! Да и черный с 
белыми штрихами крепдешин ей понравился бы не меньше.
      Мария моложе меня на два года. Она единственная сестра у нас, пятерых 
братьев. В детстве ей жилось труднее, чем нам: слишком рано легли на ее плечи 
домашние заботы, и в школу надо было поспевать. Все братья любили Марию, готовы 
были защитить ее от обидчиков, но она никогда ни на кого не жаловалась — такой 
уж у нее характер.
      Мысли о сестре перенесли меня в Новосибирск. Далекий, но близкий сердцу 
город! Вот наш домик на берегу Каменки. Последний раз я побывал в нем в 1937 
году, а потом все никак не удавалось выбраться. Стихия летной жизни захватила 
меня. Долго и трудно шел я к ней, словно поднимался на высокий крутой перевал. 
И вот взошел на него и никак не нагляжусь на открывшийся простор.
      Я люблю летать. Стремлюсь быть в числе лучших. Опыт летчиковистребителей,
 воевавших на ХалхинГоле и на Карельском перешейке, заставляет больше думать и 
настойчивее тренироваться. Все добытое ими кровью надо осмыслить, понять, 
усвоить. Только об этом все мои заботы. Я избегаю увлечений девушками, будучи 
уверен, что семья не позволяет летчику целиком отдаваться своему трудному делу…
      Как же быть с отрезами? Забрать с собой? Но в лагере будет, конечно, не 
до посылок. Эх, сестренка, потерпи еще немного — ведь больше ждала обещанного. 
Вот перегоню МИГи, выберу свободный часок и отправлю тебе подарок. Уложив 
отрезы на дно походного чемодана, я засунул его под кровать.
      В ожидании Миронова еще раз вернулся в мыслях к событиям дня. А ведь 
сегодня в моей жизни произошло чтото большое, значительное. Командир полка 
назначил меня заместителем комэска! Жизневский, конечно, не знает об этом. Если 
бы Иванов предварительно советовался с ним, тот бы не согласился с этим 
выдвижением. Он знает, что я не люблю его как летчика, и поэтому не терпит меня.
 А я не умею скрывать своих чувств, не могу идти на компромиссы, когда речь 
идет о мастерстве пилотирования, о тактике.
      Зато в Иванове я, как говорится, души не чаю. Он покорил меня с первой 
встречи. Осенью 1939 года, окончив Качинскую авиашколу, я прибыл в полк. В 
штабе мне сказали, что командир на полетах. На аэродром я пришел в момент 
взлета очередного истребителя. Меня удивило, что И16, взмыв над землей, резко, 
что называется на одном крыле, развернулся. И16 — машина очень строгая, с ней 
я познакомился в школе и знал, что в таком крутом вираже на небольшой высоте 
она может наказать — рухнуть вниз. Но летчик так искусно и молниеносно 
развернул своего «ишачка», что я изумился. Истребители понимают, как важен 
такой резкий, неожиданный маневр самолета во время воздушного боя.
      — Кто взлетел? — спросил я у стоявшего рядом летчика.
      — Командира не узнаешь? — удивился тот.
      — Командир полка?!
      — Конечно! — с гордостью подтвердил летчик.
      Я с завистью смотрел на пилотов, наблюдавших за своим командиром. Хорошо 
учиться у такого мастера! А на второй день и я вылетел с Ивановым на 
двухместном УТИ4.
      Летчикистребитель овладевает искусством высшего пилотажа, следуя в 
основном какомуто образцу. Мне и моим товарищам повезло: у нас таким образцом 
был сам командир. Он летал в пилотажной пятерке на авиационном празднике в 
Москве. Его любили, ему доверяли и во всем подражали. И наш сегодняшний 
разговор с ним, его энергичное требование — немедленно переучиваться на новые 
машины — были для нас чемто очень важным.
      Немецкий бомбардировщик, пролетевший над Бельцами, оставил в душе 
грустный след. На меня опять словно давило небо, в памяти оживал запомнившийся 
гул чужого самолета.
      Миронов не появлялся. Досадуя, я уже собирался идти на вокзал один, как в 
дверях неожиданно выросла его фигура.
      — Извини, Саша, задержался, — сказал он и начал укладывать свои вещи. И 
вдруг выпалил: — Надеюсь, в Тирасполе мы остановимся на денек? У меня там 
знакомых девчат — хоть отбавляй!
      — Целый день тратить на такой пустяк?
      — Пустяк? — удивился Костя.
      — Для тебя — безусловно.
      Улыбка исчезла с лица Миронова. Видимо, не часто приходилось ему слышать 
откровенные суждения о себе. Он вспылил:
      — Ах да, я забыл, что ты теперь начальник. Будешь читать нам мораль?
      — Я прежде всего друг тебе!
      — Мои личные дела тебя не касаются, — пробормотал смущенный Миронов.
      — Какие там к черту дела! Вчера какуюто студентку заставил плакать, 
сегодня, наверно, Флорику. Разве это почеловечески?
      — Мало ты, Саша, понимаешь в этом деле.
      — О да! Ведь это такое сложное дело — крутить головы девчатам… Не забудь 
прихватить побольше носовых платков. В Тирасполе мы не задержимся.
      Миронов догонял меня уже на улице.
      Дорога от Бельцев до Котовска нам порядочно наскучила — на самолетах мы 
не раз облетывали весь этот район за полчаса, а по земле ползем целые сутки.
      До Маяков легко добрались на попутных машинах, доставлявших бензин, 
продовольствие, боеприпасы.
      Маяки — один из тех аэродромов, которые десятилетиями обозначались на 
секретных картах в штабах, а использовались колхозами для сенокосов и выпаса 
скота. Их много было разбросано по степной Украине, на них годами не 
приземлялся ни один самолет, и коекому могло показаться, что они вообще не 
нужны. Но пришло время, когда военной авиации понадобилось это поле, покрытое 
молодым клевером. Словно рой пчел, приземлился на нем наш полк. В воздухе, не 
утихая, стоял гул моторов.
      Штаб полка размещался на аэродроме, в большом фанерном ящике изпод МИ Га,
 поставленном в густой зелени лесной полосы. Начальник штаба майор Матвеев 
Александр Никандрович, как всегда занятый телефонными разговорами, бумагами, 
распоряжениями, увидев нас, вышел навстречу.
      — Ну как, пофокусничал на курсах? — весело обратился он ко мне. — 
Жизневский жаловался на тебя.
      — Если пилотаж для него только фокусы, пусть жалуется.
      — Вот как! — Начальник штаба посмотрел на меня одобрительно, но ответил 
уклончиво: — Конечно, если это был настоящий пилотаж, на МИГе он здорово 
пригодится. Смотри, какая парочка! Говорят, строгая машина. Не вздумай только 
цирк устраивать, шею свернешь.
      — Ничего… Скорее бы вылететь.
      — О, сразу и вылететь? Храбрец! Идите устраивайтесь. Не на один день 
приехали.
      Устраивались недолго. Оставили чемоданы, сдали аттестаты, осмотрели 
достопримечательности — вот и все. Спать будем на втором этаже в просторном 
классе, питаться в столовой этажом ниже, купаться — в пруду, наполовину 
заросшем камышом. Костя Миронов поинтересовался у «старожилов», где можно 
«развеять холостяцкую тоску». Ему ответили, что в деревне, расположенной в пяти 
километрах отсюда, есть клуб, там иногда бывает кино.
      Кончились наши двухдневные каникулы. Мы, «курсачи», пришли на летное поле 
со шлемофонами у ремней и планшетами через плечо — никто не приказывал брать их,
 но вдруг понадобятся, — и будничная, напряженная, настоящая жизнь захватила 
нас в свой стремительный водоворот.
      Аэродром… Его летное поле всегда истоптано до пыли на старте и выветрено 
на полосах взлета и посадки. С этого небольшого квадрата земли мы взлетаем, 
чтобы отработать какието элементы пилотажа, сюда возвращаемся со своей 
маленькой победой или неудачей. Куда ни летим, как ни безотчетно, кажется, 
парим в небе, но аэродром следит за нами как учитель и как зритель, и перед ним 
мы отчитываемся, насколько разумно использовали дорогое время, не понапрасну ли 
потратили бензин, патроны, снаряды. Этот квадрат земли отдан во власть 
самолетов. Только они имеют право пробегать по нему, взмывая в небо или 
возвращаясь с высот домой.
      Когда летчик приходит на аэродром, то он становится уже наполовину 
«неземным». Его чувства и мысли — в небе, с теми, кто летает, ибо если один в 
воздухе, все с ним. Но что происходит на нашем аэродроме сегодня? Почему 
допускаются такие нарушения уставных положений? Почему не взлетают над полем 
предупредительные ракеты? Самолеты ведь заходят на посадку на необычно высоких 
скоростях… Командир нашей эскадрильи старший лейтенант Анатолий Соколов, 
участник боев на ХалхинГоле, с орденом Красного Знамени на гимнастерке и 
следами ожогов на лице, сам стоит на старте с флажками в руках.
      Исхлестанный струями воздуха, сливающимися с горячим весенним ветром, 
загоревший, он руководит полетами. Перед тем как выпустить самолет в зону, он о 
чемто напоминает пилоту жестами, иногда, показывая чтото, приседает, разводя 
руками, как наседка крыльями. Он встречает самолеты, подруливающие к нему после 
посадки. Взбирается на крыло и, придерживаясь за фонарь, нагибается в кабину, 
чтото кричит. Струя воздуха от винта обтекает его, готовая столкнуть с 
плоскости. Гимнастерка на его спине раздувается, а лицо от напряжения 
становится кумачовокрасным.
      И на сей раз командир снова отправляет летчика в зону. Вот фонарь закрыт. 
Еще один взгляд, еще одно напоминание, и мотор взревел, самолет понесся.
      — Товарищ старший лейтенант, явился в ваше распоряжение.
      — Почему так официально? — улыбнулся Соколов.
      — Назначен к вам замкомэска.
      — Поздравляю. Очень кстати. Атрашкевичу как раз такой заместитель нужен.
      — Меня к вам направили.
      — Я уезжаю завтра в Кировоград на курсы. Будете с Атрашкевичем 
переучивать эскадрилью. Вот видишь: заходит на посадку, забыв все, что говорено 
ему десять раз. Голос порвал… Не гаси скорости! Ниже подпускай к земле! Ниже! 
Иначе на МИГе сразу плюхнешься. Ну, давай, подбирай ручку. Так, отлично!
      Наблюдая, как Соколов, не имея с летчиком радиосвязи, командует им, я 
невольно засмеялся.
      Соколов оборачивается ко мне.
      — Чего хохочешь?
      — Смешно получается, товарищ командир.
      — Завтра сам будешь не меньше моего переживать. Учить надо!
      Я рассказал ему о немецком разведчике, пролетевшем над Бельцами. Он 
достал папиросу, закурил. Вижу, от волнения не подберет слов для выражения 
своих мыслей.
      — Жечь стервятников надо! Жечь! Дипломатическими нотами их не отпугнешь.
      — МИГами!
      — Верно! Вот они, полюбуйся!
      Переучивание — процесс скоротечный, но сложный. Летчикам надо перенести 
свои навыки, приобретенные в полетах, с одной машины на другую. Перенести лишь 
то, что необходимо, и одновременно обогатить себя чемто новым.
      Истребитель МИГ3, на котором наш полк встретил вражеские самолеты 22 
июня, потребовал от летчика немало новых навыков, дополнительных усилий в 
обучении. Эта машина мне понравилась сразу. Ее можно было сравнить со строгим, 
горячим скакуном: в руках волевого наездника он мчит стрелой; потерявший над 
ним власть окажется у него под копытами. Конструкторам вообще редко удается с 
одинаковым эффектом воплотить свои мысли в летные и огневые качества самолета. 
В любой конструкции обязательно найдется какоелибо слабое место. Но в каждом 
новом истребителе тех лет мы видели наши технические и творческие победы.
      Отличные боевые качества МИГ3 были как бы скрыты за некоторыми его 
недостатками. Достоинства этой машины становились доступными только для тех 
летчиков, которые владели умением находить их и использовать.
      С переучиванием мы торопились. Чувствовалось, что на западных границах 
назревают грозные события. Немецкие разведчики все чаще и чаще вторгались в 
наше воздушное пространство. В начале июня командование дивизии выдвинуло к 
самой границе первое переучившееся звено.
      Командир звена лейтенант Валентин Фигичев, смуглый, высокий, с большими 
черными бакенбардами, так не похожий на жителя Урала, откуда он родом, с 
гордостью принял ответственную вахту на самом краю нашей земли, у Прута. В 
нашем лексиконе появилось слово «Пырлица» — место расположения аэродрома 
подскока (с него можно было идти на перехват внезапно, как из засады).
      На мою долю в эти дни тоже выпало сложное задание. Наше звено — теперь в 
обновленном составе: лейтенанты Дьяченко, Довбня и я — должно было испытывать 
собранные в Бельцах новые машины и перегонять на аэродром Маяки.
      Почти ежедневные перелеты из Бельцев за Днестр немало способствовали мне 
и моим друзьям в овладении новой машиной.
      МИГ3 легко пикировал, набирая скорость свыше пятисот километров, делая 
после этого горку в шестьсотсемьсот метров. (И16 мог дать горку значительно 
меньшую.) Такая большая вертикаль — это высота, а высота — это запас скорости. 
Мне полюбилась эта машина, качества и рисунок которой как бы подтверждали ее 
назначение: атака!
      Поднимаясь на таком истребителе в воздух, летчик чувствовал себя сильным, 
уверенным. Отрабатывая фигуры высшего пилотажа, я думал о новых приемах 
воздушного боя, о том неожиданном для противника маневре, который ставит тебя в 
выгодное по отношению к нему положение. Ведь только это может принести победу в 
поединке. Когда в руках есть скоростная, хорошо вооруженная машина, мысль 
проникает в более сложные детали пилотирования, маневра, боя, ищет чегото 
нового в нашем искусстве.
      В эти дни я гдето вычитал о том, что человеку, чтобы среагировать на 
какоето явление, нужно полсекунды времени. Хорошо обученный, натренированный 
летчик реагирует еще быстрее. Но у летчиков реакция тоже не у всех одинаковая. 
Чем она острее и точнее, тем неожиданней твои действия для противника. Чтобы 
выработать в себе это качество, надо в тренировочных полетах, рассуждал я, не 
бояться напряжения, чувствовать всегда, что ты идешь в настоящий бой.
      Это было главной отличительной особенностью моей летной практики. Я любил 
пилотировать резко, любил предельные скорости и высоты, стремился довести до 
автоматизма координацию движений рулями управления, особенно на вертикальных 
фигурах и выходе из пикирования. Тот, кого пугало это, называл мои резкости 
«крючками». Но одно дело — рассудительная предосторожность, и совсем другое — 
недооценка возможностей самолета. Явно ошибались товарищи, считая, что 
воздушные бои с врагом будут происходить точно так же, как учебные над 
аэродромом, — строго по схеме и только в составе группы.
      Адъютант нашей эскадрильи Овчинников, которого мне пришлось в эти дни 
обучать на МИГ3, тоже нередко спорил со мной.
      — Нельзя так обращаться с машиной, — возмущался он, — заставлять ее 
совершать не свойственные ей эволюции! Это к добру не приведет!..
      — Почему несвойственные? — возражал я ему. — Если она подчиняется моей 
воле, значит может подчиняться и твоей! Но прежде надо самому стремиться 
сделать это движение.
      — Что же я, потвоему, бесчувственная болванка, посаженная в кабину?
      — Да нет, между тобой и болванкой есть некоторая разница. Ее нельзя 
расстрелять, а тебя или меня, если мы будем так пилотировать, как ты, могут 
свалить на землю в первом бою.
      — Брось стращать. У меня есть свое чувство машины.
      — Правильно! — понравилась мне его мысль. — Но чувство нужно развивать — 
оно ведь тоже не терпит застоя и ограниченности. Смело иди на перегрузку, ищи 
пределы возможности для маневра и скорости.
      Для примера я рассказал Овчинникову о том, как мне удалось применением 
нового способа прицеливания при воздушной стрельбе по движущейся цели добиться 
высоких попаданий. Я делал по сорок пробоин в конусе вместо двенадцати, 
предусмотренных оценкой «отлично».
      — Но ведь тебя все буксировщики боялись! Даже отказывались возить конус. 
«Постреляет нас», — говорили они.
      — Это излишняя боязнь и чрезмерная предосторожность.
      — Предосторожность никогда не помешает. Зато боязнь, учти, может привести 
к беде. Так мы с Овчинниковым и не пришли к согласию. Но такие дискуссии во 
время разбора полетов заставляли сосредоточиться на главном. Надо было 
понастоящему готовиться к воздушным боям. Каждому в отдельности и всем вместе.
      По земле шел благодатный июнь. Зеленые холмы мягко очерчены, сады 
мелькают ровными строчками быстро перевернутых страниц, речушки и пруды 
взблескивают и тут же гаснут. Но вот широкие поля созревающих хлебов 
расстилаются сизым разводьем, тронутым зыбью. И взгляд задерживается на них…
      Во время полета у самой земли, или, как мы выражаемся, на бреющем, 
внимание фиксирует только яркое, большое, все остальное лишь составляет 
неопределенный фон. Но то, что отмечают зрение и память, как раз и создает 
ощущение быстроты, скоростного наплыва местности, собственного полета.
      Такое ощущение очень необходимо летчику. Желание как можно ниже 
пронестись над землей продиктовано стремлением быть в предельном напряжении, 
тренировать свою внимательность, быстроту ориентации. А еще — испытываешь 
потребность со всей глубиной почувствовать полет, словно бы через самого себя 
пропустить встречный поток красочной земли. На высоте такого удовольствия от 
полета не получишь. Там временами совсем теряешь зрительную связь с землей и 
придерживаешься одного горизонта или какогото застывшего в стороне облака, 
расплеснувшегося внизу пятна лесного массива, ленты реки.
      Перегоняя самолеты из Бельцев в Маяки, мы вдоволь натешились бреющими 
полетами. С Маяков нас забирали транспортными самолетами, а в Бельцах ждали 
собранные и заправленные МИГи. Быстрый осмотр системы управления, взлет — и вот 
мы уже демонстрируем над аэродромом высший пилотаж: крутые горки, стремительные 
виражи, пикирование с выходом почти у самой земли. Техники и инженеры довольны 
— машины ведут себя хорошо. Рабочие тоже охотно наблюдают такое зрелище. Только 
руководители стройки косо посматривают на нас: на аэродроме задерживаются 
работы.
      В полетах над аэродромом и на маршруте мы действовали самостоятельно. 
Напарники мне попались толковые, смелые, и поэтому испытания новой техники 
стали для нас хорошей тренировкой. Я с удовлетворением вспоминаю солнечные дни 
первой половины июня. Они прибавили мне сил, умения и летной закалки.
      Во время одного из прилетов в Бельцы я на несколько минут забежал на свою 
квартиру. Увидев меня, хозяин обрадовался, пригласил к себе пообедать. Я 
удивился: раньше этого не случалось. С чего бы такое гостеприимство? Искренне 
ли его радушие? Задерживаться я не мог и отказался от обеда. Прощаясь у двери, 
хозяин дрожащей рукой взял меня за плечо и взволнованно прошептал:
      — Послушайте, на этой неделе Германия нападет на Советский Союз.
      Мне пришлось изобразить на лице безразличие к его сообщению, назвать эти 
слухи провокационными. Но старик не унимался:
      — Это не слухи! Какие слухи, если из Румынии люди бегут от фашиста 
Антонеску. Они все видят. Армия Гитлера стоит по ту сторону Прута, и пушки 
нацелены на нас! Что будет, что будет? Куда нам, старикам, податься? Если бы я 
был помоложе, сегодня же уехал бы в Россию. Мы сейчас молимся за нее, за ее 
силу. Гитлер здесь должен разбить себе лоб, иначе беда…
      Я поспешил на аэродром. По дороге думал о старике, о его словах. Сколько 
пренебрежения к нам было в нем раньше! Потом оно сменилось безразличием, а 
теперь вот искренними симпатиями.
      Уже возвратившись на аэродром, вспомнил, зачем ходил на квартиру: 
собирался взять отрезы и отправить их Марии. И опять забыл. «Ладно, — успокоил 
себя, — в очередной прилет. Попрошу хозяев, чтобы обшили посылочку, и 
обязательно отправлю».
      Но мой прилет в Бельцы задержался надолго. В этот город я вернулся лишь 
через три года, когда Советская Армия освободила Молдавию от немецкорумынских 
фашистов.
      Наконец перегнали в Маяки последнюю тройку МИГов. Я радовался: задание 
выполнено и мы снова приступаем к учебе. Летчикам нашего звена, так хорошо 
отработавшим пилотаж, необходимо было пострелять по воздушным и наземным целям, 
«подраться» в воздухе с такими опытными «противниками», как Иванов и Атрашкевич.
 Я понимал, что только в напряженном учебном поединке, а не в свободном полете 
можно отшлифовать элементы воздушного боя, закрепить ранее приобретенные навыки.

      Наша эскадрилья уже несла в Бельцах боевое дежурство. Миронов, Фигичев, 
все мои товарищи находились в постоянной боевой готовности, не вылезая из кабин 
МИГов. Хотелось быть вместе с ними. Но все сложилось поиному. Выслушав доклад 
об окончании перегона самолетов, Виктор Петрович, как всегда, сказал «хорошо» и 
тут же добавил:
      — Вот еще одно задание выполните и тогда займетесь собой. Нужно отогнать 
тройку МИГов на курсы комэсков. Дело это не такое простое, как кажется. Надо 
сначала сесть в Григориополе, прихватить там еще два самолета и пятеркой лететь 
дальше. Вот так. Ну, а сегодня отдыхайте.
      В Маяках мы узнали о важном событии, происшедшем в Пырлице. Звено 
Фигичева перехватило немецкий воздушный разведчик Ю88, который шел над нашей 
территорией. Взлетев со своей площадки у Прута, МИГи предупредительным огнем 
потребовали, чтобы он следовал за ними. Но «юнкерc» нагло развернулся и дал 
полный газ. Истребители преследовали его до границы. Увлекшись, они на 
несколько километров углубились в воздушное пространство Румынии. Не успели 
МИГи приземлиться на своей площадке, как вокруг этого факта поднялся 
дипломатический шум. О нарушении границы нашими самолетами сразу узнали в 
Москве, позвонили оттуда в штаб дивизии, а затем в полк.
      Летчики горячо обсуждали это событие:
      — Пропустили бы «юнкерc» подальше, мы бы с ним не дипломатничали!
      — Что ты! Фигичеву может влететь даже за то, что припугнул его.
      — Это почему же «влететь»?
      — А потому. Границу нарушил.
      — Значит, «юнкерсу» можно, а мне, если он удирает, нельзя и на хвост ему 
наступить? Рубанул бы, и все!
      — Может, они только этого и ждут. Нападение Гитлера на Польшу тоже 
началось с провокаций.
      Было над чем задуматься: как много неясного в международной обстановке! 
Но вскоре невеселые мысли вытеснились повседневными заботами. Нашему звену, 
например, надо было выполнять очередное задание.
      Рано утром мы вылетели в Григориополь. Шли плотным строем с севера на юг, 
а наперерез нам, с запада на восток, низко плыли тяжелые серые облака, прижимая 
нас к земле.
      В нескольких километрах от Григориополя сидел истребительный полк, 
оставивший свой аэродром в Кишиневе по той же причине, что и мы: там тоже 
строилась бетонированная полоса. Летчики и техники жили в палатках. Штаб полка 
размещался в таком же, как наш, фанерном ящике.
      Пока мы, оставив свои самолеты на стоянках, дошли до штаба, на линейке 
перед палатками встретилось много знакомых. Некоторых летчиков этого полка я и 
мои ведомые знали по Кишиневу, куда мы часто ездили на сборы, с некоторыми я 
учился на курсах командиров звеньев. Кишиневский полк участвовал в боях на 
Карельском перешейке, и у многих летчиков на груди были боевые ордена. С ними 
всегда хотелось повидаться, побеседовать. Я завидовал тем, кто уже дрался с 
врагом. Эту зависть поддерживало во мне сожаление, что наша эскадрилья зимой 
1940 года так и не успела отправиться на финский фронт: самолеты уже стояли 
погруженными на железнодорожные платформы, а мы, летчики, в минуты раздумий не 
раз представляли себе, как проносимся над снегами, окопами, дзотами.
      В штабе сообщили, что два МИ Га уже готовы к перегону, но вылет не 
разрешили. Погода на маршруте испортилась окончательно. Выделив нам палатку для 
отдыха, начальник пошутил:
      — Пропишем вас в нашем поселке.
      — И надолго? — забеспокоился Дьяченко.
      — На неопределенное время.
      Три дня, проведенные в этой палатке, и в самом деле показались нам 
вечностью. Мы не знали, чем заняться: читали, спали, рассказывали разные 
истории. И всякий раз с тоской поглядывали на низкие рваные тучи, которые 
ползли над холмами бесконечной чередой. И откуда они брались? Сколько 
нагромоздилось их там, на западе? Отчего среди лета вдруг разладилась погода?
      В душу заползали мрачные предчувствия. Тоска отступала только по вечерам, 
когда в столовой собирались летчики. Мы долго засиживались там за бесконечными 
разговорами о новых самолетах и необыкновенных случаях в авиации.
      Душой круга был самый старший из нас, крупный и красивый капитан, умевший 
хорошо рассказывать. Я встретился с ним лишь однажды, в Кишиневе, но в беседах 
с летчикамиистребителями довольно часто слышал его имя. Раньше Карманов служил 
испытателем в Москве. Там в чемто провинился, и его прислали в полк на 
исправление. Здесь он командовал эскадрильей. Все летчики относились к нему с 
уважением. И было за что: летал он отлично, легко ладил с людьми. На хороший 
рассказ Карманова надо было расшевелить. Он любил, когда его внимательно 
слушают и иногда поддакивают ему.
      В первый вечер, когда я подсел к летчикам за стол, Карманов рассказывал 
историю, дошедшую к нам из Испании. Я уже слышал о ней.
      — Так что, — заключил он, — плечевые привязные ремни тоже могут подвести 
летчика.
      — Никогда не думал об этом, — усомнился молодой, но уже совсем седой 
лейтенант. — Чтото не верится.
      — «Не думал», — обиделся Карманов. — Это произошло с человеком, которого 
я лично знаю. Было такое, понимаешь, а он — «не верится». Девушка, чайку! — 
бросил рассказчик официантке и продолжал: — Мне тот летчик, как вот я тебе за 
столом, рассказывал о своей беде. В Испании он воевал. Однажды его подбили, 
самолет загорелся. Когда пламя проникло в кабину, надо было прыгать, а тут как 
раз и зацепилась лямка парашюта за плечевой ремень. А эту проклятую шнуровку, 
сам знаешь, не перервешь и не перекусишь зубами. Понял ситуацию?
      — Понял. Но ведь это редкий случай.
      — Такой случай в гроб может загнать. В машинах есть тоже свои аппендиксы. 
Их нужно вырезать и выбрасывать.
      — Это плечевые ремнито? — удивился ктото.
      — Случай не может быть основанием для вывода, — настаивал на своем седой 
лейтенант.
      — Нет, — возражал ему Карманов. — Если поучительный случай подробно 
описать, это принесет громадную пользу.
      — Чего же вы чай не пьете? — спросила подошедшая официантка.
      — Чай не вино, много не выпьешь, — ответил Карманов, вставая изза стола. 
Он был явно недоволен невниманием к нему некоторых летчиков.
      За ним встали все. Я посмотрел на свой стол — Дьяченко и Довбни там уже 
не было. Выйдя из палатки, Карманов повернул направо, а я пошел вместе с седым 
лейтенантом. Оказалось, что нам по пути.
      Шли молча. Ночь стояла темная, холодноватая, сырой, свежий ветер 
пронизывал поосеннему.
      — Летчик чудесный, но любит поболтать, — тихо сказал лейтенант. — Ремни — 
аппендикс… Как это несерьезно! Наслушавшись такого, ктонибудь возьмет да и 
отрежет их.
      — Этот разговор ходит по всем полкам, — заметил я. — В моем звене один 
так и сказал: «Отрежу и выброшу этот аппендикс».
      — Точно?
      — Не выдумываю. «А тебето, — говорю, — зачем их отрезать? Ты же такой 
щуплый, что при надобности сам выскользнешь из ремней».
      — Не разрешил?
      — Нет, конечно.
      — Правильно! Не всяким советам нужно следовать. Наслушаешься иных 
наставников и сам соображать перестанешь. А в трудную минуту надо прежде всего 
к голосу собственного разума прислушиваться…
      Шелестели листья деревьев. Гдето вдали, на том берегу
      Днестра, на бессарабской стороне, мерцали огоньки. Я остановился, ожидая, 
что седой лейтенант расскажет чтолибо о себе. И не ошибся.
      — Перед финской кампанией, — снова заговорил он, — я очень внимательно 
слушал лекции и беседы о войне, о поведении людей на фронте. А вскоре сам 
оказался в боевой обстановке. Стал летать на задания — один раз, другой. Вел 
воздушные бои, штурмовал укрепления белофиннов. Пока сопутствовал успех, все 
мне казалось понятным и ясным.
      Но вот однажды стряслась беда. Самолет подбили зенитчики, и я стал 
отставать от строя. Теперь можно было советоваться только с самим собой. Я не 
запомнил ни одного ориентира на маршруте. Тяну домой и не знаю, где нахожусь: 
над своей или чужой территорией. А самолет елееле тянет, вотвот плюхнется. 
Заметив ровное белое поле, повел машину на посадку. Приземлился удачно. Вылез 
на крыло и озираюсь вокруг.
      Вскоре послышалась стрельба, а затем невдалеке показалась группа людей в 
белых маскхалатах. Они бежали на лыжах ко мне. Я решил, что это финны. И сразу 
вспомнил, как нас учили поступать в таких случаях: в плен не сдаваться, 
обязательно поджечь самолет.
      Лыжники в белых халатах были уже рядом, и я успел только выхватить 
пистолет. Приложил его к виску и нажал на спусковой крючок, но выстрела не 
последовало. Правда, и щелчок мне показался взрывом. Перезарядив пистолет, я 
еще раз поднес его к виску. Затвор снова щелкнул вхолостую. И так все патроны 
обоймы оказались у меня под ногами, а я стоял живой. Потеряв власть над собой, 
убив себя морально, я упал лицом в снег и зарыдал.
      Чьито руки меня подняли на ноги. Лыжники оказались нашими. Ведь я 
приземлился на своей земле. Чудовищная история, не правда ли? Из нее не один 
вывод можно сделать…
      В тот вечер я долго не мог уснуть, переворачивая отсыревшую от дождя 
подушку. Из головы не выходил рассказ седого лейтенанта.
      …В субботу нам тоже летать не разрешили.
      — В понедельник небо станет совсем ясным, тогда и выпустим вас, — сказал 
начальник штаба.
      — Взвоем от безделья, товарищ майор, — взмолился Дьяченко. — Хотя бы в 
Григориополь подбросили, чтоб отдохнуть от палатки.
      — Ну, чтобы не взвыли, берите машину и катите. Через полчаса мы были в 
Григориополе. В тесной, забитой людьми столовой нашлось местечко и для нас. 
Дьяченко преобразился, повеселел. Высокий розовощекий блондинстепняк любил 
дружеский стол с чаркой. Раздобыв вино и закуску, он выложил все на стол и, 
улыбнувшись, сказал:
      — И в небе и в жизни просветы всетаки наступают. В городок мы 
возвратились поздно, но долго еще переговаривались вполголоса. В небе над нами 
сияли звезды. Мы различали их даже сквозь полотно палатки. Вокруг стояла 
успокаивающая тишина… Засыпая, мы не знали, что часы мира уже были кемто 
сочтены до секунды.
      Нас разбудили резкие удары в рельс. Первая мысль была об учебной тревоге. 
Ни дома, ни в гостях поспать не дают. Рядом с палаткой послышались топот ног и 
возбужденные голоса.
      Дьяченко, жалуясь на неспокойную жизнь военного летчика, долго не мог 
разыскать свои носки. Мы с Довбней подождали его, чтобы к штабу прийти вместе.
      Аэродром ожил. Заревел один мотор, другой, перекрывая непрекращающийся 
звон рельса.
      «Значит, серьезная тревога, — подумал я, — если они уже рассредоточивают 
самолеты. Ну что ж, для тренировки это неплохо. А места у них хватит: аэродром 
подходит вплотную к кукурузному полю».
      У штабного «ящика» толпились летчики в полном боевом снаряжении. Лица у 
всех были суровые, словно железные. Ну, конечно же, тревога испортила им 
выходной день. И всетаки замечалось чтото необычное в жестких взглядах.
      Протиснувшись к двери, я хотел доложить о прибытии звена и тут услышал 
недовольный голос Дьяченко:
      — Чего не даете спать командированным?
      — Спать? — прозвучал резкий, как выстрел, вопрос на вопрос. — Война!
      «Война?» Это уже мысленно спрашивал каждый самого себя. Один, не поверив 
тому, кто произнес это слово, другой — подумав, что ослышался, третий — както 
машинально… Но правдивый смысл этого страшного слова теперь подтверждало все: и 
зарево пожара на горизонте в направлении Тирасполя и нервное передвижение 
самолетов на аэродроме.
      Война! Все обычные заботы и вчерашние мирные планы вдруг отодвинулись 
кудато невероятно далеко. Перед нами встало чтото неясное и зловещее.
      Как поступить теперь нам, троим командированным? Почему мы стоим здесь, 
когда позарез нужны там, в Бельцах, где наша эскадрилья уже сражается, защищая 
границу, аэродром, город?
      — Разрешите нам отправиться в свой полк? — обратился я к начальнику штаба.

      — Летите.
      — Дайте техников подготовить машины.
      — «Дайте»! Все заняты! Вы понимаете — война!
      На северозападе от аэродрома послышался нарастающий гул моторов, а 
вскоре на светлом фоне неба обозначились силуэты самолетов. Бомбардировщики шли 
в сопровождении истребителей. Чьи? Наши или нет?
      Навстречу неизвестным вылетели несколько И16. Бомбардировщики начали 
разворачиваться. Теперь уже отчетливо различались их ромбовидные крылья.
      Враг. Да, это война…
      Мы побежали к своим машинам, не спуская глаз с группы вражеских самолетов.
 В воздухе слышалась пулеметная стрельба. Она воспринималась теперь совсем 
иначе, чем раньше. Шел настоящий воздушный бой.
      Если бы на наших МИГах было подготовлено вооружение, я немедленно 
бросился бы на помощь друзьям, сразился бы с фашистами. Неужели опять, как в 
тридцать девятом, меня не отправят на фронт? Другие летчики уже воюют, а я… 
Снова пройдет все мимо…
      Как бывший авиатехник, я сам занялся осмотром самолетов. Дьяченко и 
Довбня притащили для запуска моторов баллоны со сжатым воздухом.
      Взлетели, и сразу стало както не по себе. Ведь на МИГах ни единого 
патрона. Надо прижиматься к лесам и нивам, пока долетим до своей части.
      Добрались до Маяков и удивились: на аэродроме тихо, спокойно. Все 
самолеты рассредоточены в кукурузе и замаскированы. Летное поле свободно. 
Совершив посадку, первым заруливаю машину в кукурузу. Дьяченко и Довбня ставят 
свои МИГи рядом с моим.
      — Забыли, что война? — прикрикнул я на них. — Зачем выстраиваетесь, как 
на параде!
      Они снова запустили моторы и отрулили подальше. Оставив летчиков возле 
машин, я побежал в штаб и, встретив там Матвеева, доложил:
      — Выполнение задания прекратил и возвратился звеном в полк. Разрешите 
отправиться в свою эскадрилью в Бельцы.
      — Подожди! Ты мне нужен.
      Смотрю, где же наш командир. Не видно. Жду. Расспрашиваю товарищей — 
обстановка проясняется. Вчера командир дивизии приказал Иванову и комэску 
Атрашкевичу немедленно отправиться в Пырлицу и разобраться, почему Фигичев 
нарушил границу, преследуя немецкого разведчика. Иванов вылетел на УТИ4. 
Атрашкевич выехал на автомашине. Вечером от Иванова пришло сообщение: сел 
гдето в поле на вынужденную — не хватило горючего. Атрашкевич передал, что его 
машина застряла в какойто балке. Командира звена Кузьму Селиверстова штаб 
дивизии вызвал в Кишинев для проработки за какуюто провинность.
      Вот так ситуация! Командиров на аэродроме нет, некоторых летчиков тоже…
      — Бельцы? Бельцы? — слышится голос майора Матвеева. Он повторяет все, что 
ему передают.
      Я с группой летчиков стою у дверей и стараюсь не пропустить ни одного 
слова. Из Бельцев сообщают, что рано утром немецкие бомбардировщики под 
прикрытием «мессершмиттов» налетели на аэродром и подожгли бензохранилище. Наши 
истребители провели воздушный бой. Погиб Семен Овчинников.
      Тем, кто стоит дальше, передаем: «Погиб Овчинников». Я бывал у него дома, 
в Бельцах, не раз видел его малышку, жену… К тревоге и злости к врагу, 
переполнившим душу, примешивается новое чувство — горечь утраты близкого 
человека, товарища. Сразу хочется узнать, как он погиб, при каких 
обстоятельствах. Кажется, вражеская пуля, оборвавшая одну жизнь, летит дальше — 
ищет другого. Надо защищаться от нее, надо перехитрить врага и поразить его.
      — Разрешите моему звену отправиться на помощь товарищам, — снова 
обращаюсь к Матвееву.
      — Я сказал — подождите! — отвечает он недовольным тоном. — Туда только 
что улетела вторая эскадрилья. А что она там сделает без горючего?
      Вид у начальника штаба явно растерянный. Спешу к своим ведомым. Оставляя 
их, я просил зарядить и пристрелять пулеметы на всех самолетах. Увидев меня, 
Дьяченко бросается навстречу:
      — Летим?
      Довбня взволнованно смотрит на меня:
      — Что в Бельцах?
      Там остались его жена и ребенок.
      — Дерутся. Овчинников погиб. Пауза.
      — Как?
      Я слышу тот же вопрос, который недавно задавал сам. У всех летчиков 
обостренное внимание к подробностям, пусть даже трагическим. Как погиб? Почему 
погиб? Ведь мы надеялись только побеждать.
      Наша армия, конечно, готовилась к обороне, к тому сражению, которое будет 
навязано нам. Мы учились упорно, не теряли ни одного дня, чтобы освоить новую 
технику. Но фашисты напали на нас внезапно, они застали нас врасплох. Если бы 
более остро чувствовалась опасность нападения, мы могли бы встретить врага как 
положено. Главное же — нельзя было допускать такого состояния, какое оказалось 
в нашем полку в первое утро войны. Эскадрильи разбросаны, люди рассеяны, 
самолеты не подготовлены…
      Думая о нашей первой потере, мы начинаем понимать, что война будет 
жестокой, кровавой, что, взлетев сейчас в воздух, можно не возвратиться на 
аэродром, не увидеть больше этого чудесного, ясного утра.
      — Покрышкин, в штаб! — слышу голос дежурного по части.
      — Есть!
      Бегу, поглядывая в небо. Мокрые от росы сапоги стали тяжелыми. Над 
горизонтом встает солнце. У штаба попрежнему толпятся люди.
      — Доставай карту! — говорит Матвеев, шагнув мне навстречу. — Видишь 
отдельную рощицу? — тычет он пальцем в зеленый кружок среди чистого поля.
      — Вижу.
      — Бери У2 и лети. Там сидит Иванов. Надо ответить «есть», но я не могу 
произнести ни слова. Разве это боевое задание?
      Когда мы зарулили на стоянку, за мной подъехала легковая автомашина из 
штаба. Дьяченко и Довбня остались у самолетов. Я спросил, что они видели на 
аэродроме, картина стала полнее.
      — Ударить бы сразу по этой авиавыставке! — запальчиво сказал Дьяченко, 
снимая шлем с потной головы.
      — И ударят! Для того и летали.
      Дежурим у самолетов, готовые в любую минуту взлететь и прикрыть наши 
бомбардировщики или защитить Маяки от налета вражеской авиации. В Бельцах немцы 
бомбардировкой уже вывели из строя летное поле аэродрома.
      Из штаба передали по телефону: готовность номер один! По данным постов 
оповещения, к нашему аэродрому идут три девятки вражеских бомбардировщиков.
      Занимаю место в кабине MИГа, готовлю все для быстрого запуска мотора. 
Посматриваю то на горизонт, то на командный пункт. Проходит минута, две, пять, 
десять. Я мысленно представляю налет «юнкерсов» на наш аэродром, атакую их и 
сбиваю несколько бомбардировщиков.
      Вдруг слышу:
      — Летят!
      Размечтался!.. Вглядываюсь в небо: со стороны солнца летит группа 
самолетов. Они различаются все отчетливей.
      Запускаю мотор и выруливаю самолет из кукурузы. То же делают и остальные 
летчики. Не спускаю глаз с КП. Почему нет ракет? А! Вот они, долгожданные! Три 
красных факела взлетают ввысь.
      Бомбардировщики проходят клином чуть в стороне от аэродрома. Хоть солнце 
бьет прямо в глаза, я замечаю, что самолеты какието незнакомые, даже странные: 
одномоторные, кабины пилота и штурманастрелка соединены вместе.
      Я быстро иду на сближение с крайним бомбардировщиком и даю короткую 
очередь. Чувствую, что попал. Еще бы: я так близко подошел к нему, что 
отбрасываемая им струя воздуха перевернула меня. Разворачиваю самолет вправо, 
вверх и оказываюсь выше бомбардировщиков. Смотрю на них с высоты и — о, ужас! — 
вижу на крыльях красные звезды.
      Наши! Обстрелял своего.
      Навис над группой и не могу сообразить, как поступить дальше. Атакованный 
мной бомбардировщик начал отставать. Несколько секунд лечу над ним, словно 
привязанный. Всеми чувствами и мыслями я там, с экипажем, который решает сейчас,
 что делать.
      Плотной группой подходят другие наши истребители. Вот ведущий уже начал 
строить маневр для атаки бомбардировщиков с другого фланга. Я в отчаянии — всех 
посбивают! Не раздумывая, бросаюсь наперерез атакующему истребителю, качаю 
крыльями. Чуть не столкнувшись со мной, он отваливает. Но в атаку идут другие. 
Приходится мотаться от одного к другому и давать предупредительные очереди из 
пулеметов. И всетаки некоторые успевают стрельнуть. К счастью, они бьют мимо.
      Подбитый мной бомбардировщик сел в поле на «живот», а остальные 
благополучно дошли до григориопольского аэродрома. Там к ним присоединились еще 
две большие группы бомбовозов, и они в сопровождении истребителей взяли курс на 
запад.
      Попугав друзей, мои однополчане пошли домой. У меня духу не хватило сразу 
возвратиться на аэродром. Что скажет Виктор Петрович? Как расценят мою ошибку 
летчики? Нужно было сначала искупить свою вину, и я решил следовать за 
бомбардировщиками.
      Потом подумал: а почему бы мне не прийти в район цели раньше их и не 
блокировать аэродром? Конечно же, они летят на Роман. Если я хотя на несколько 
минут задержу взлет вражеских истребителей, то наши бомбардировщики смогут 
нанести удар с наибольшей эффективностью…
      И вот я снова над Романом. Открывают огонь вражеские зенитки, к самолету 
тянутся огненные трассы. Маневрируя по высоте и направлению, я смотрю, не 
взлетают ли «мессершмитты». Заметив, что на старт выруливают два истребителя, я 
иду в атаку. «Мессеры» замирают на месте. Они ждут, пока я пролечу над ними и 
окажусь впереди. Успеваю дать несколько очередей, но все они, очевидно, 
проходят мимо цели. Ни один из «мессершмиттов» не загорелся.
      Проходят минуты, а наших бомбардировщиков нет. Я ношусь среди трасс, 
думая о наших самолетах, а они не появляются. Неужели бомбят переправы?
      Я ухожу к Пруту. Да, наша группа, кажется, сбросила бомбы на скопление 
вражеских войск на правом берегу. Так и есть: впереди встает высокая стена 
черного дыма.
      Догнал свою группу, узнаю наши самолеты. На душе стало легче оттого, что 
увидел своих, что, может быть, мое пребывание над Романом помогло нашим 
спокойно отбомбиться.
      Бомбардировщики разделились. Восемь из них отвернули влево, по 
направлению к моему аэродрому. Я иду в стороне от них, снова и снова 
пересчитываю их. Восемь. Да, это та девятка. Один гдето на земле. Что с ним?.. 
Об этом я узнаю лишь через несколько лет, собственно, уже после войны, когда 
мне встретится летчикбомбардировщик и расскажет о первом вылете своей 
эскадрильи, о нашем истребителе, напавшем на него…
      Восемь бомбардировщиков и я один, в стороне от них, летели в свете солнца,
 которое опускалось за горизонт.
      Горючего оставалось уже немного, а садиться так не хотелось. Стыдно 
предстать перед летчиками, перед командиром. С каким порывом я вылетал в бой и 
с какой грустью иду на посадку.
      Нагоняй за провинность был смягчен сложной фронтовой обстановкой. В 
другое время на скольких бы собраниях разбирались подробности этого неприятного 
события! Но суровая действительность подсказывала, что не к чему наказывать 
непосредственных виновников нелепого случая, если все объяснялось более 
серьезными причинами.
      Вечером, собравшись неподалеку от стоянки самолетов, мы почтили молчанием 
память летчика Овчинникова и техника Комаева, погибших в первый день войны, а 
затем поговорили о наших неудачах, о том, что нам мешает успешно воевать.
      — Почему нам ни разу не показали СУ2, на которых мы сегодня напали, 
приняв за чужих? — спрашивали взволнованные летчики. — Говорят, есть еще 
какойто ПЕ2. И тому может достаться от своих.
      — Это дело государственное, — рассуждали некоторые. — Новые самолеты 
держали в секрете!
      — Ничего себе «в секрете»! — слышались в ответ возражения.
      — СУ2 стоят в Котовске, совсем рядом, их каждый день все базарные бабы 
видели. Разве это правильно, если с самолетами своей дивизии знакомишься только 
в воздухе?
      — Просто командованию некогда было возиться с нами, оно расследовало 
«злодеяние» Фигичева.
      — Все высказались? — громко спросил Виктор Петрович и поднял руку, чтобы 
успокоить людей. — Теперь мне разрешите сказать пару слов.
      Командир полка говорил спокойно, но резко, не щадя никого. Особенно 
досталось начальнику штаба за сигнал вылета по тревоге. И меня он заставил 
несколько раз покраснеть.
      Затем Иванов повел речь о том хорошем, что случилось за минувший день. Мы 
узнали, что младший лейтенант Миронов сбил в районе Бельцев немецкого 
разведчика «хеншель126». Капитан Атрашкевич там же свалил командира вражеской 
авиагруппы, награжденного Железным крестом. Капитан Морозов таранил над 
Кишиневом фашистского истребителя, а сам остался невредимым… Капитан Карманов 
во время налетов на Кишинев сбил три неприятельских самолета. В общей сложности 
мы уничтожили за день более десяти самолетов противника.
      После этого сообщения на душе стало немного легче. Значит, мы всетаки 
можем противостоять хваленым немецким асам. А завтра будем еще умнее. С этим 
настроением хотелось скорее забраться в кузов старенькой полуторки и ехать на 
отдых. Но степную тишину вдруг нарушил гул моторов.
      — Самолеты!
      Они шли с запада растянутыми тройками и в одиночку. В таком беспорядке 
истребители могли возвращаться только после тяжелого боя.
      — Наши!
      — С Бельцев.
      Первый приземлился с ходу. Я увидел, как сразу же, прижав к бедру планшет,
 побежал к нему молчавший весь вечер Довбня.
      Они шли от своих машин к КП тоже группками и по одному. Их быстро 
окружали однополчане, шагали с ними рядом, коротко расспрашивали и внимательно 
слушали. Но прилетевшие из пекла не были многословными. Обмундирование в пятнах 
масла и копоти. Коекто перевязан, голоса охрипшие, взгляды суровые. А вот еще 
ктото летит. Совсем низко. Нет, это не бреющий полет. Это посадка без горючего.
 Винт мотора уже остановился. Звуки резкого грохота донеслись к нам. Тотчас же 
туда помчалась санитарная машина.
      Они, понастоящему воевавшие сегодня, уже были воинами, пахли пороховым 
дымом и потом.
      Атрашкевич, приведший группу, кратко обрисовывает картину событий в 
Бельцах:
      — Прилетели «юнкерсы», сыпанули, как из мешка, бомбы на аэродром, где 
работало население. Зениток у нас было мало. Бензохранилище сразу подожгли, оно 
взорвалось, запылало. Мы взлетели, завязали бой, а техники выносили раненых 
изпод обстрела. Первый налет коекак отразили… Через несколько часов пришла 
еще одна группа бомберов. На этот раз ударили по городу. Мы защищали его как 
могли. Дымом окутало все кварталы. Прибежали жены командиров: «Куда нам 
деваться?» Какие были машины, отдали им, чтобы с детишками эвакуировать. Для 
самолетов посливали горючее где только было. Прилетели «юнкерсы» третий раз. 
Задача у них была простая: положить бомбы поперек взлетного поля, чтобы 
окончательно вывести его из строя. Мы вступили в драку с «мессерами», бились и 
поглядывали, сколько осталось горючего. Хватило бы добраться до Маяков…
      — Паскеев, а ты чего мокрый? — обратил ктото внимание на летчика, 
мокрого с ног до головы, в грязных сапогах. Понурив голову, тот ничего не 
ответил.
      — Чего насупился, рассказывай, — с улыбкой заметил командир эскадрильи 
лейтенант Назаров. — Или тебе кажется, что ты и теперь по уши сидишь в болоте? 
Ох, и проворный же ты! Вот бы сфотографировать тебя в тот момент. Веселая 
получилась бы картина!
      Другие летчики тоже бросили несколько реплик, и все стало понятно. 
Оказывается, Паскеев, увидев вражеские бомбардировщики, бросился не к самолету, 
а к заболоченной речушке. Залез по шею в воду и сидел, пока не кончился бой. 
Когда его вытащили, он дрожал как в лихорадке. Не выдержал человек третьего 
налета… Нервы сдали.
      — Как погиб Овчинников? — спросил я у Атрашкевича.
      — Прямо у нас на глазах, его самолет упал на аэродром.
      — Подожгли?
      — Да, подстерегли его на плавных виражах. Начал крутить заученную 
карусель, а к нему пристроились два «мессера» и расстреляли.
      С нами поравнялась санитарная машина. Летчик Овсянкин высунул изза 
дверцы забинтованную голову и весело крикнул:
      — Привет доблестному тылу!
      «Значит, с ним все в порядке, — подумал я. — А насчет „тыла“ мы ему 
коечто разъясним».
      — Чтото не видно Миронова, — тревожась, спросил я. Атрашкевич замедлил 
шаги:
      — Летел вместе с нами. Разве еще не пришел?
      Прислушались — тишина.
      От КП летчики звали на ужин.
      Забрались в кузов, встали, держась друг за друга. Шла война, но все было, 
как и вчера, — полуторка, плечо друга, мирный ужин.
      Атрашкевич, посматривая на меня, стоявшего в стороне, крикнул:
      — Залезай! Едем!
      — Подожду. Может, прилетит Миронов.
      Машина уехала.
      Небо чтото таило в своем молчании.
      
2. Первые испытания
      
      Чуть забрезжило — полуторка везет нас на аэродром.
      Все полусонные, скованные молчанием. Мысли одолевают дремоту и усталость, 
воскрешают тяжелые впечатления вчерашнего дня, тянутся к тому, что будет 
сегодня.
      Ктото пересказывает, что слышал по радио о положении на фронтах. Гдето 
севернее нашего участка спешно подтянутые части Красной Армии отбросили 
противника на его исходные рубежи. Если бы это было у нас! Возвратить бы в 
строй аэродром в Бельцах…
      Полуторка подвозит каждого прямо к самолету. Спрыгнув на землю, вижу — в 
кабине МИГа возится техник Вахненко. Воздух оглашается ревом мотора, а затем 
небо прошивает нитка трассирующих пуль. В мирное время так пристреливать оружие 
запрещалось.
      Выскочив из кабины, техник докладывает, что самолет к полету готов. 
Вахненко прибыл сюда намного раньше меня, хотя вчера, когда все уезжали на 
отдых, он еще оставался на аэродроме. Техник кивает глазами на чехол, 
расстеленный под крылом, и говорит:
      — Подремлите немного, товарищ командир.
      Прилечь я отказываюсь. Слова «товарищ командир» сразу напомнили мне о том,
 что я замкомэска и на мне лежит ответственность за других.
      Светает. Ревут моторы, потрескивают короткие пулеметные очереди. Смотрю 
на КП, не едет ли «эмка», а сам думаю: как отнесется командир полка ко 
вчерашнему случаю, доверит ли боевое задание?
      Первой на дороге показалась не легковая машина, а полуторка. Издали 
заметны яркие косынки официанток. Везут завтрак.
      …Еще не все летчики допили кофе, как командиры эскадрильи стали созывать 
их к себе. Мне поставлена задача: в паре с младшим лейтенантом Семеновым 
разведать Прут на участке Унгены — Стефанешти и узнать, нет ли там переправ.
      Спрашиваю, почему со мной не летят Дьяченко или Довбня, мои постоянные 
ведомые. Укладывая карту в планшет, Атрашкевич тихо, чтобы не слышали другие, 
отвечает:
      — Всетаки Семенов опытней дрался вчера. Ему немцы выдали даже 
удостоверение с печатью.
      Лейтенант Семенов, оторвав глаза от планшета, поднимает голову, и я вижу 
у него на подбородке красную продолговатую царапину. Она напоминает след от 
прикосновения раскаленного прутика.
      — Пулей задело, — поясняет Атрашкевич.
      — Лучше бы он немца припечатал, — замечаю в ответ.
      — Стрелял и Семенов. Кто его знает, может, даже удачнее, чем немец.
      Взлетаем над просторной, залитой утренним солнцем степью. На высоте 
полторы тысячи метров выравниваю машину. Второй раз лечу на разведку и теперь 
знаю, что эта высота самая выгодная. Она обеспечивает хорошую видимость, 
возможность вести бой и маневрировать под огнем зениток.
      Подходим к Пруту. С чужого берега навстречу нам потянулись трассы 
зенитных снарядов. Над рекой висит редкая облачность. Идем над нашей стороной. 
Нам и отсюда хорошо видно — пока под нами ни одной переправы.
      Разворачиваемся строго на север. Голова как на шарнирах. Не опоздать бы 
увидеть врага.
      Слева, на одной высоте с нами, замечаю трех «мессершмиттов». Чуть выше — 
еще двух. Пять! Нужно сразу же решать, что делать. Видит ли их Семенов? 
Покачиваю крыльями и доворотом машины указываю направление, где появились 
вражеские истребители. Семенов отвечает: вижу. Чувствую, что он ждет моего 
решения. Хотя мы равны перед опасностью, но я ведущий, как говорится, «товарищ 
командир». Вспоминается предостережение: «В бой не ввязываться! Разведка, 
только разведка!»
      Оглядываюсь — «мессеры» догоняют. Дальше пассивно лететь нельзя. Собьют! 
Разворачиваюсь. Семенов идет за мной. Те двое, что над нами, тоже отходят в 
сторону, очевидно для атаки. Но я вижу сейчас только ведущего первой тройки. Он 
несется мне навстречу. Чтото лютое пробуждается во мне при виде вражеских 
самолетов с желтыми коками.
      Изменяю угол атаки винта, даю полный газ, и мой МИГ устремляется вперед. 
Резкое нарастание скорости придает мне непоколебимую решимость. «Только бы 
Семенов не отстал!»
      От стремительного сближения «мессершмитты» разрастаются на глазах. 
Открываем огонь почти одновременно. Огненные трассы — моя чистая, сверкающая, 
их красноватые, с дымком — перехлестываются над нами и исчезают в воздухе. В 
эти секунды стало понятно, что лобовая атака лишь завязка боя и никто из нас 
добровольно из него не выйдет.
      Используя излюбленный прием, круто, почти вертикально веду самолет вверх. 
Надо набрать высоту. А мозг буравит одна и та же мысль: «Пять. Три здесь. Два 
выше. Семенов, где Семенов?» Лежу на спине, обзор ограниченный. Не видно не 
только Семенова, но и противника… Скорость падает. Переваливаю самолет на 
правое крыло. Об этом я подумал, как только пошел на горку. Я был уверен, что 
«мессершмитты» после лобовой атаки будут уходить левым боевым разворотом. 
Только левым. Ведь и у наших летчиков он вошел в привычку и отработан лучше. 
Выравниваю самолет по горизонту и вижу: немцы подо мной, за ведущим впритирку 
идут ведомые, а главное — все они ниже меня. Крутая горка, от которой потемнело 
в глазах, и неожиданный для противника разворот вправо дали мне преимущество.
      Фашисты поняли это, и все трое ждут моей атаки. Прицеливаюсь в заднего. 
Вот он уже на выгодной дистанции, осталось только взять упреждение. В это 
мгновение мимо фюзеляжа моего самолета проносится огненная трасса. Оглядываюсь 
и вижу: два «мессершмитта», находившиеся выше, теперь нависли сзади, как 
готовый для удара меч. Снова бросаю машину на восходящую вертикаль. Только этим 
маневром я могу уйти изпод огня и сохранить преимущество. Опять огромная сила 
прижимает меня к сиденью, опять темнеет в глазах. Но видно, не зря я почти 
каждый летный день тренировался переносить перегрузки, хотя Жизневский всякий 
раз ругал меня за такие «крючки». Я руководствовался советом старых летчиков, 
уже побывавших в боях: «Чем чаще будешь испытывать перегрузки в учебных полетах,
 тем лучше подготовишь себя для настоящих воздушных поединков».
      Гляжу на приборную доску — скорость еще приличная. Когда машина доходит 
почти до той грани, что может свалиться в штопор, резким движением перекладываю 
ее на крыло. Хочется крикнуть: «Вот теперь давай сразимся! Вы побоялись 
перегрузок и после атаки пошли в набор высоты под углом. Вот почему теперь вы 
оказались подо мною, воронье проклятое! Хозяин неба сейчас я!»
      Начинаю вводить самолет в атаку и вижу Семенова. Не повторив моих фигур 
пилотажа ни в первый, ни во второй раз, он оторвался и остался далеко внизу. Но 
почему его машина летит вверх «животом»? Почему позади нее остаются струйки 
сизого дыма? Странно! Вдруг вижу, что следом за Семеновым мчится «мессершмитт». 
Все ясно: подбил и атакует снова.
      Всякое чувство опасности сразу исчезает. Главное — выручить товарища… Не 
раздумывая, бросаю свой МИГ — метеор весом в три с половиной тонны — на 
«мессера», преследующего Семенова. Пара немцев, только проскочившая мимо, 
наверное, расценила мое пикирование как бегство. Ну и пусть! Я за ними уже не 
слежу. На выходе из пике мой самолет делает глубокую просадку, и я оказываюсь 
ниже «мессершмитта», находящегося в хвосте у Семенова. Успеваю атаковать его 
снизу. Первая очередь, вторая… «Мессершмитт» взмывает, но тут же вспыхивает и, 
перевернувшись, отвесно сваливается под меня.
      Горящий, как факел, вражеский самолет! Не могу оторвать от него взгляда. 
Даже немного наклоняю нос машины вниз, чтобы лучше увидеть, где упадет и 
взорвется «мессер». В этот момент я совершенно забываю об опасности.
      Короткий, сухой треск обрывает ход моих мыслей. Какаято сила 
поворачивает машину вокруг оси, и я зависаю вниз головой. Выровняв самолет, 
вижу, что один «мессершмитт» стремительно проскочил вперед, а второй заходит 
для атаки сзади. Вот где она, оставленная мной пара! Прозевал, подловили!
      А моя машина повреждена серьезно. В правом крыле зияет большая дыра. Она 
так уменьшает подъемную силу, что самолет все время норовит перевернуться. 
Другой снаряд попал в центроплан.
      Где же Семенов? Как мне нужна теперь его поддержка! Конечно, я не считаю 
себя обреченным. Самолет хотя и подбит, но на нем можно еще драться. У меня 
есть и горючее и боеприпасы. К тому же внизу — своя территория. В случае чего…
      С трудом разворачиваю ослабевшую машину. Утешаю себя надеждой, что нижняя 
пара «мессеров», отрезвев после гибели ведущего, ушла. Тогда мне придется 
драться только с двумя.
      Уклоняясь от ударов, стараюсь атаковать и сам. Но самолет подчиняется мне 
плохо: чуть наберу побольше скорость — он стремится перевернуться на спину.
      Да, надо выходить из боя. Глубокое пикирование до высоты бреющего полета, 
проседание, произвольный крен, такой, что чуть не задел крылом землю, и вот я 
уже лечу над самыми верхушками деревьев. Увижу, где дымок, — доворачиваю туда: 
не догорает ли там самолет Семенова?
      При подходе к аэродрому обнаруживаю, что повреждена гидросистема. 
Выпускаю шасси аварийно. Покачав крыльями, чтобы шасси лучше встали на места, 
иду на посадку.
      Пока все идет нормально, даже сверх ожиданий. Если после таких передряг 
самолет уверенно пробежал по полосе и послушно остановился, значит финиш 
отличный.
      Отрулив машину на стоянку, выключаю мотор и некоторое время сижу 
неподвижно. Настолько устал, что нет сил выбраться из кабины. Перед глазами 
встают картины только что проведенного боя. Снова, как наяву, вижу круги винтов,
 желтые коки, горящий «мессершмитт», дымящийся самолет Семенова. Тяжело 
сознавать, что не успел защитить его. А то, что разведка не удалась, меня не 
тревожит. Не по моей же прихоти завязался бой. Важно только, чтобы Семенов 
возвратился…
      Поднимаю голову и глазам своим не верю: ко мне бежит Семенов. Я, как при 
аварийной выброске, бью по замку парашюта, чтобы спали плечевые ремни, и 
выскакиваю из кабины.
      — Как ты здесь очутился? — удивленно спрашивает Семенов. — Он стоит рядом,
 готовый принять меня на руки. — Тебя же подожгли! Я сам видел, как падал твой 
горящий самолет.
      — Не вышло у них, — отвечаю. — Только дырок в самолете наделали. А мне 
показалось, что тебя подожгли.
      — Что ты? В моей машине нет ни одной пробоины!
      — А почему же самолет дымил? Винт не облегчил, что ли?
      — Ну да.
      — Вон оно что. Только меня с толку сбил. А почему домой ушел?
      — Мотор барахлил, сам же видел. А потом, заметив, что твой самолет падает,
 решил, что ты сбит. Одному там неразумно было оставаться… Я уже доложил 
командиру, что упал в районе Унгеи.
      — Все ясно. Пошли докладывать, ведь заданието не выполнено.
      — А сбитый «мессершмитт»?
      — За это не будем прятаться.
      Я шел и думал: неужели Семенов струсил? Неужели он решился оставить друга,
 который, защищая его, чуть не поплатился жизнью?
      Забегая наперед, скажу, что эта мысль и потом долго мучила меня. Только 
трагическая гибель Семенова помогла мне отбросить всякие подозрения и сохранить 
добрую память о бойце первых легионов, из которых мало кто дожил до наших дней.
      Выслушав мой доклад, командир полка долго молчал, потирая пальцами лоб; 
оживившись, весело сказал:
      — Ну вот и хорошо! Значит, убедился, что желтолобых можно колошматить! Но 
на разведку всетаки надо сходить. Бери другой самолет и отправляйся с 
Семеновым. Да не бросайте друг друга, за руки держитесь. Да, да, за руки, как 
школьники, когда переходят улицу.
      …Переправа, еще переправа… Сколько навели их немцы за одну только ночь! 
Сколько вражеских войск уже перебралось через реку и растеклось по нашей земле! 
Тяжело было наблюдать эту картину с бреющего полета, а еще тяжелее — 
докладывать обо всем увиденном командиру полка.
      Горькая участь выпала в первые дни войны на долю румынского города Яссы. 
Гитлеровцы сосредоточили здесь огромное количество войск, предназначенных для 
наступления на; Кишинев и Одессу. Наше командование своевременно разгадало их 
замыслы и нацелило на этот город крупные силы авиации. Мне самому не раз 
доводилось бомбить и штурмовать его улицы, забитые войсками и техникой 
противника.
      Вот и сегодня летим на Яссы. О том, что мы должны сопровождать СБ, нам 
сообщили с запозданием, и теперь приходится догонять свои бомбардировщики.
      В заданный район мы пришли, когда СБ уже начали обрабатывать цели. 
Большой, еще недавно отливавший белизной город походил на огромную дымящую печь.
 Насыщенный немецкими зенитными батареями, он сам накликал на себя удары с 
воздуха.
      Кружим над бомбардировщиками, маневрируя между разрывами зенитных 
снарядов. Вражеских истребителей пока не видно. Возможно, они гдето за 
облаками подстерегают нас. Вдруг вижу, как один СБ вспыхивает и, перевернувшись,
 факелом летит к земле. Конечно же, его сбила зенитка.
      Терпение лопнуло. Довольно «утюжить» воздух в ожидании «мессершмиттов». 
Покачав крыльями, увлекаю за собой Дьяченко и Довбню. Снижаемся до шестисот 
метров и отходим чуть в сторону, туда, где реже облака дыма. По вспышкам 
выстрелов находим вражескую зенитную батарею и пикируем на нее. Расчеты не 
выдерживают нашего пулеметного огня, бросают орудия, бегут в укрытия.
      Делаем второй заход, третий… До боли в пальцах жму на гашетки. Хочется 
машиной ломать стволы зениток.
      Заметив, что зенитный огонь утих, наши бомбардировщики делают заход для 
очередной атаки. Немецкие истребители, видимо следившие за нами, моментально 
спускаются со своих высотных «площадок» и устремляются к СБ. Рассчитывают на то,
 что мы их не увидим, но первый же «мессер», выскочивший изза дымовой завесы, 
буквально напарывается на пулеметную очередь, выпущенную Дьяченко. Огненная 
трасса прошивает ему «живот», и он, объятый пламенем, сваливается вниз. 
Остальные вражеские истребители сразу же уходят в сторону. Мы набираем высоту и 
берем курс на аэродром, охраняя бомбардировщики.
      Я радовался за Дьяченко, сбившего первый «мессершмитт». В те дни такая 
победа была событием в жизни каждого летчикаистребителя. И дело тут не только 
в похвале командира и товарищей. Самое главное: у него укреплялась вера в силу 
нашего оружия, он наглядно убеждался в том, что «мессершмитты» и «юнкерсы» 
превосходно горят от наших пуль и снарядов.
      На аэродроме нас первыми, как всегда, встретили техники и сразу же 
приступили к осмотру самолетов.
      Я ходил следом за Вахненко и тоже приглядывался, нет ли в машине пробоин. 
Кажется, не было ни одной. Очень хорошо! Я хотел уже уходить, когда услышал 
голос техника:
      — А самолетто серьезно поврежден, товарищ командир.
      — Где? — удивился я.
      — Осколок попал в сопло и раскрошил лопатки нагнетателя. Вот он, застрял.
      — Шальной, наверно.
      — Если шальной, то повезло и вам и самолету. Да, вы слышали о Миронове?
      — Нет. А что с ним?
      Наклонившись над ящиком с инструментами, техник молчал.
      — Ну, чего умолк, говори!
      — Скончался в больнице.
      — Костя?
      — Все изза тех же ремней, товарищ командир.
      — Не может быть!..
      — Да вот товарищи только что возвратились с похорон… Рассказывают, что 
при посадке самолет попал в канаву и скапотировал. А плечевых ремней у Миронова 
не было, отрезал тогда, в Бельцах… Ну и выбросило его. Переломало позвоночник.
      Миронов Костя!.. В полку он был для меня самым близким человеком. Два 
года совместной службы… Я шел на КП, мысленно прощаясь с другом…
      Помню, когда я прибыл в полк и представился, начальник штаба посоветовал 
мне жить в том же доме, где квартировали два летчикахолостяка. Я разыскал этот 
«холостяцкий приют». Хозяйка встретила меня любезно, она не возражала принять 
еще одного жильца. Но, многозначительно кивнув на закрытую дверь, сказала 
поукраински:
      — Поговорите с ними. Как они скажут, так и будет. Я постучал в дверь. 
Доносившиеся из комнаты голоса смолкли. Постучал еще раз.
      — Войдите! — услышал я наконец.
      Вхожу и вижу: за столом, в центре комнаты, сидят несколько человек. Двое 
одеты подомашнему — без гимнастерок, остальные в форме. И все с 
настороженностью смотрят на меня. На столе закуска и стаканы.
      Я представился и объяснил, кто посоветовал мне зайти сюда.
      — Значит, летчик? — спросил плотный, высокий парень, один из тех двоих, 
что были без гимнастерок, в одних майках, и пристально посмотрел на мои петлицы 
авиатехника. Тогда я только что переучился с техника на летчика.
      — Летчик, — говорю, а сам осматриваю хату. Бросились в глаза две 
аккуратно прибранные кровати с горками взбитых подушек и фотографии на стенах, 
обрамленные вышитыми рушниками.
      — Неужели летчик? — спрашивает другой «хозяин», щуплый, невысокого роста 
паренек.
      Но тот, старший «хозяин», не дожидаясь моего ответа, выставил на стол 
припрятанную бутылку.
      — Панкратов, — протянул он мне руку. — Раздевайся.
      — Костя, — с улыбкой представился другой. — Садись. На улице ночевать не 
будешь, подушек хватит.
      Панкратов налил полный стакан водки и поставил передо мной. Все выжидающе 
уставились на меня. Хотя раньше я не баловался этим зельем, решил, что 
отказываться от угощения нельзя. Было ясно: это «экзамен» и его надо выдержать.
      — Закуси быстренько, — подставил мне тарелку Костя, поняв, что никакого 
опыта у меня нет.
      После ужина в комнате появилась третья кровать с горкой подушек.
      На следующее утро я встал рано и занялся физзарядкой.
      — Дисциплинку демонстрируешь, что ли? — пробурчал изпод одеяла Панкратов.

      — Просто давняя привычка, — ответил я, одеваясь, чтобы пробежаться по 
улице.
      — Аа, — протянул он, переворачиваясь на другой бок. — Ну, давай, раз 
привык.
      Утро было морозное, бодрящее, под ногами хрустел декабрьский ледок. 
Сделав круг, я услышал, что за мной ктото бежит. Оглянулся: Костя! С тех пор 
худенький, хрупкий Миронов стал ежедневно заниматься вместе со мной физзарядкой,
 а позже даже записался в секцию гимнастики.
      Милый юный Костя! Нет тебя с нами. Осталась свежая могила на молдавской 
земле да добрая память в сердцах друзей.
      В тот же день я вылетел в Григориополь получать самолет. Там встретился 
со знакомым седым лейтенантом. Он рассказал о своих первых победах, о таране, 
который совершил Морозов. Я спросил о Карманове.
      — Нет его, — ответил он грустным голосом, — нелепо погиб.
      — А что с ним случилось?
      — Подбили его в бою. Самолет загорелся. Карманов выпрыгнул, а парашют не 
раскрылся. Тросик перебило осколком.
      — Тяжелый случай! Жалко, хороший летчик был.
      — Да, был, — тихо отозвался лейтенант. И, помолчав, твердо добавил: — 
Ничего, мы расплатимся за него. Не на тех напали. Это им не прогулка по Европе.
      Простившись с лейтенантом, я улетел на новеньком МИГе домой.
      Летим на штурмовку вражеских войск. Немцы переправляются на наш берег, 
нужно их немедленно уничтожить.
      Группу ведет Атрашкевич. Хотя это первый вылет всей эскадрильей, летчики 
держатся в строю отлично, чувствуется боевой подъем.
      Работа предстоит большая. И все для этого есть: полная бомбовая нагрузка, 
полный комплект боеприпасов на каждом самолете.
      Дорога перед переправой запружена вражескими войсками: автомашинами с 
пехотой, артиллерией, танками. При подходе к заданному району нас встречают 
мощным огнем зенитчики противника. Небо густо усевают разрывы снарядов.
      Но высоту менять некогда. Переводим самолеты в пике и обрушиваем бомбы на 
немецкую колонну, затем заходим для обстрела врага из пулеметов. Дорога тонет в 
дыму и огне. За одним из наших самолетов потянулась полоса дыма, появилось 
пламя. Огненный хвост становится все длиннее. Все! Сейчас взорвется. Кто в 
кабине пылающей машины? Прекратив обстрел противника, стараемся разглядеть 
номер самолета. Неужели Атрашкевич? Так и есть. Сбит наш комэск…
      Что он будет делать? В его распоряжении считанные секунды. Вся жизнь 
командира втиснута сейчас в этот мизерный отрезок времени. Может, он выбросится 
с парашютом? Нет, не успеет. Слишком мала высота. Да и кабина уже охвачена 
пламенем.
      О чем думал Атрашкевич в те зловещие мгновения — об этом никто и никогда 
не узнает. А может, его убило в момент выхода из атаки! Нет, видимо, он был 
всетаки жив. Ведь машина вышла из пикирования и несколько секунд летела по 
прямой. Значит, она управлялась. Скорее всего Аташкевич сознательно направил 
свой горящий самолет в гущу вражеских автомашин.
      Мы с яростью набросились на зенитки. Мы мстили изо всех сил за смерть 
командира и друга. Потом я собрал группу, и мы еще раз пролетели над местом 
гибели комэска, чтобы покачиванием крыльев воздать ему последние почести.
      Когда возвратились на аэродром, я зарулил самолет на стоянку, вылез из 
кабины и бросил на крыло снятый парашют. Стоял и ждал, кто подбежит ко мне. 
Кому первому придется сообщить о тяжелой утрате? В чьих глазах увижу отражение 
своей душевной боли?
      Вот ктото показался невдалеке. Но он не бежал. Он шел медленно, так, 
словно к ногам у него были привязаны свинцовые гири.
      Это был техник Федора Васильевича Атрашкевича. Видно, сердце подсказало 
ему, что случилось неладное, непоправимое.
      Я хорошо понимал его состояние в эту минуту. Я сам был авиатехником и 
сотни раз снаряжал в воздух самолет своего командира и товарища, который во 
всем доверял моим глазам, рукам и знаниям.
      Какие это замечательные люди — техники! Они оставляют аэродром последними,
 а приходят сюда всегда первыми, еще до рассвета. Загрубевшими и черными от 
масла и бензина руками они так осторожно и нежно притрагиваются к мотору 
самолета, как это делает, может быть, только хирург, когда прикасается к сердцу 
человека.
      Всегда — и в мирное время и в дни войны — труд техников исключительно 
ответствен. А теперь, когда мы так много летаем и каждый раз возвращаемся с 
пробоинами и повреждениями, у них особенно много забот и переживаний. Душой и 
мыслями они постоянно находятся с нами в бою.
      Проводив летчика на задание, техник до самого его возвращения не находит 
себе покоя. Зорче всех он всматривается в небо, больше всех прислушивается, не 
гудит ли мотор его родной машины. Вот почему и мы, летчики, все свои радости и 
огорчения делим пополам со своими верными боевыми друзьями.
      Остановившись возле моей машины, техник сдавленным
      голосом спросил:
      — Что с ним, товарищ старший лейтенант?
      — Нет его, — отвечаю, — сбила зенитка. Техник медленно опускает голову.
      Он всего себя отдавал работе, ночей недосыпал, чтобы машина никогда и ни 
в чем не подвела летчика.
      — Отомстите им за Атрашкевича! Отомстите! — только и мог сказать он и, не 
поднимая головы, устало побрел к опустевшей самолетной стоянке.
      Я знал, что ему, так же как и мне, не позволяла плакать только мужская 
гордость. Но если бы он постоял здесь еще минутудругую, мы оба не сдержали бы 
слез.
      Подъехала «эмка». Выйдя из машины, Виктор Петрович Иванов пробежал 
взглядом по лицам собравшихся летчиков, сразу понял, что произошло. Я кратко 
доложил, как все было. Подходили все новые люди…
      — Светлая ему память, — сказал Виктор Петрович, и все умолкли.
      …Нет могилы у этого героя. Но зато есть память боевых друзей, которая 
сохранит его имя. Есть у каждого из нас и неутомимая жажда мести врагу.
      — Не падать духом! — ободрил летчиков командир полка. — Вы, Покрышкин, 
принимайте эскадрилью.
      — Есть!
      — Завтра поведете эскадрилью на аэродром подскока, к Бельцам. Оттуда 
удобней будет перехватывать «юнкерсы» и штурмовать боевые порядки противника. 
Подготовьтесь.
      — Есть, товарищ командир!
      Так на мои плечи легла ответственность за всю эскадрилью, за людей и 
машины, за фронтовую жизнь этого небольшого, но дружного коллектива. Сумею ли я 
достойно заменить Атрашкевича?
      Война шла по нашей земле на восток. А мы должны были перелететь на запад, 
поближе к врагу.
      
      
3. Навстречу грозе
      
      В молдавское село Сынжерея, что под Бельцами, первой, на ночь глядя, 
отправилась из Маяков наша комендатура. С нею следовали бензозаправщики, 
грузовики с бомбами, пулеметными лентами и бочками с авиамаслом. Выезжала и 
группа специалистов, которые должны были за ночь добраться до места и успеть 
оборудовать полевой аэродром. Перебазирование самолетов планировалось через 
день.
      Виктор Петрович Иванов и Никандрыч (так мы называли начальника штаба 
Матвеева) посоветовались со мной насчет состава комендатуры. Я согласился с 
предложенными кандидатурами и только удивился строгости отбора людей. Но когда 
Виктор Петрович сказал, что группу возглавит комиссар эскадрильи техник Барышев 
(эту должность в действующих частях ввели еще до опубликования постановления), 
стало ясно: мы будем находиться неподалеку от линии фронта, где все может 
случиться.
      Прилетев всей эскадрильей, мы увидели, что комендатура отлично справилась 
со своей задачей. Техники быстро разместили самолеты на стоянках и сразу же 
замаскировали их ветками.
      Мы с Барышевым обошли аэродром. У землянки, где уже стоял телефон, у 
щелей, у ямы, именуемой складом боеприпасов и ГСМ, — всюду лежали кучки свежей 
земли. Все было в порядке, кроме главного: взлетнопосадочная полоса оказалась 
очень короткой. Чуть «промажешь», то есть не приземлишься у самого посадочного 
знака, и самолет может выкатиться за пределы аэродрома. Меня это обеспокоило.
      Целые годы, зимой и летом, при любой погоде, нас учили выходить на «Т» с 
убранным газом и сажать машину точно у знака, в пределах нескольких метров. 
Подтягивание на моторе считалось грубым нарушением наставления. Даже высший 
пилотаж и стрельба — самое главное для истребителя — отступали на задний план 
перед этим элементом полета. И всетаки не всем летчикам удавалось посадить 
машину без «промаза». Лично я недолюбливал эти бесконечные тренировки в посадке.
 Они притупляли чувство ответственности за выполнение других элементов техники 
пилотирования.
      И я сразу же решил поговорить с летчиками о посадке. В начале войны мне 
уже случалось несколько раз исправлять расчет подтягиванием на моторе, 
получалось неплохо. Здесь я тоже садился сегодня с газом. Надо было поделиться 
опытом.
      Когда мы с Барышевым подошли к землянке, где размещался командный пункт, 
летчики о чемто оживленно спорили.
      — Что ты все «если бы да если бы», — говорил Лукашевич Дьяченко. — Если 
бы западные политики думали о народе, а не о денежных мешках, они давно бы 
остановили Гитлера. Мюнхен помнишь?!
      — Я помню приезд Риббентропа в Москву и его сволочную улыбку на 
снимках! — зло отвечал Дьяченко. — Договор с нами им был нужен как ширма. 
Прикрываясь им, они подтягивали свои войска к нашим границам, нахально летали 
над нами. А мы… строго соблюдали все пункты договора!..
      Летчики настолько увлеклись спором, что не заметили, как мы к ним подошли.
 Я с тревогой посмотрел на дежурное звено: не дискутируют ли и там? Нет, все 
летчики сидели в кабинах самолетов.
      Барышев с ходу включился в разговор:
      — Наше правительство действовало правильно, и не тебе обсуждать такие 
вопросы.
      — Именно мне, — не отступал Дьяченко. — Мне, тебе и миллионам таких, как 
мы. Немцы уже под Минском и в Прибалтике. Да и над нами нависают с севера. Вот 
тебе и улыбка Риббентропа! Мы своей девяткой хотим прикрыть все наше небо. «На 
земле, в небесах и на море!..»
      Комиссар шагнул к Дьяченко, пристально посмотрел на него и строго 
спросил:
      — Ты почему такие настроения распространяешь? Кто тебе дал право?
      Казалось, Барышев вместо словесных доводов пустит сейчас в ход кулаки. 
Видно было, что у него нет ни ОПЫТА политической работы, ни веских аргументов, 
чтобы осадить Дьяченко и направить разговор в другое русло. Именно в те дни, 
когда уже обозначились успехи немцев и наши неудачи в боях, люди стали всерьез 
задумываться, почему же так случилось. Тяжесть отступления каждый чувствовал не 
только плечами, но и сердцем, сознанием.
      Конечно, такой разговор перед боевым вылетом был явно неуместным. Но и 
трудно было запретить человеку высказать все, что накопилось у него на душе. 
Зачем принуждать его жить наедине со своими сомнениями?
      Я встал между летчиком и молодым комиссаром, чтобы успокоить их.
      — Ты паникер! — кричал Барышев.
      — А ты слепой! — наседал Дьяченко.
      — Это я?
      — Да, ты. Разве не видишь, куда они уже забрались? Делаешь вид, что на 
фронтах все в порядке?
      — Хватит спорить! — вмешался я. — Зачем называть Дьяченко паникером? Он 
хороший боевой летчик. А что так говорил, так это от боли на душе. Помоему, 
нам всем надо знать истинное положение на фронтах. Только взглянув правде в 
глаза, можно сделать правильные выводы. Недооценивать врага нельзя, но и 
неверие в свои силы тоже опасно. Понятно?
      — Понятно! — отозвалось несколько голосов.
      — Тогда перейдем к делу.
      И через несколько минут после спора о больших государственных проблемах 
мы вылетели на боевое задание. Теперь надо было решать эти проблемы с помощью 
пулеметов и бомб.
      Немецкорумынские части в нескольких местах расширили плацдармы на левом 
берегу Прута. Точных данных о противнике в штабах, повидимому, не было, 
поэтому нам ставились слишком общие задачи: «вылететь на штурмовку в район 
Унген», «на дороги, прилегающие к Пруту», «за Бельцы». Но наши летчики сами 
хорошо знали, где искать противника. В те дни мы жили больше интересами земли, 
чем неба. Нам было уже ясно, что здесь, на Пруте, советских войск очень мало, 
мы совсем недавно видели с воздуха, как некоторые наши части перебрасываются в 
северном направлении. И главной заботой нашей было — сдерживать продвижение 
неприятеля.
      На штурмовку летим всей эскадрильей. Все дороги от Прута забиты немецкими 
войсками. Они продвигаются на восток, хотя и медленно. Об этом можно судить по 
тому, что их зенитные батареи встречают нас почти на тех же рубежах.
      Сбрасываем бомбы с круга и поочередно, с пикирования атакуем колонну 
вражеской мотопехоты. Несколько автомашин уже горят.
      Чувствую, что сейчас вотвот должны появиться немецкие истребители. Их, 
видимо, уже вызвали по радио. А нам на такой малой высоте драться невыгодно. Да 
и боеприпасы уже израсходованы. Собираю группу и беру курс на Сынжерею.
      При посадке никто не боится подтянуть машину на газке. Чтото новое и 
нужное удалось нам найти на этом маленьком прифронтовом аэродроме. И такая 
победа может радовать.
      В течение дня мы сделали с аэродрома подскока несколько вылетов на 
штурмовку вражеских войск. Но на ночь командир полка приказал нам возвратиться 
в Маяки. Он не решился оставить на правом берегу Днестра девять боевых 
самолетов: а вдруг противник забросит диверсантов?
      Вечереет. Стоим у землянки. В Маяки уже сообщили по телефону, что 
эскадрилья готовится к взлету. Товарищи из комендатуры, в том числе и молодой 
комиссар, с грустью посматривают на нас. Через полчаса мы будем за Днестром, 
дома, а они останутся здесь, где отчетливо слышна канонада и на горизонте видны 
густые облака дыма.
      Появляется мысль: по дороге в Маяки завернуть еще раз к Пруту, посмотреть 
на те места, которые обрабатывали сегодня, поохотиться за автомашинами и 
самолетами.
      — Хорошо бы полететь через Бельцы, — предлагает Иван Лукашевич.
      Мне близки и понятны его чувства. Теперь Бельцы стали уже прифронтовым 
городом, а Лукашевичу и Довбне так и не удалось чтолибо определенное узнать о 
своих семьях. Теперь им хочется хотя бы с воздуха взглянуть на те дома, где, 
возможно, до сих пор находятся их жены и дети.
      Лечу в паре с Лукашевичем, а Дьяченко — с Довбней и
      Шияном. Так легче маневрировать. Бомб не берем. Без них удобнее вести 
воздушный бой.
      Идем на высоте полторы тысячи метров. Через несколько минут мы уже над 
Бельцами. Наш аэродром вдоль и поперек изрыт воронками. На нем ни души: пусто, 
мертво. На улицах дымящегося города тоже никаких признаков жизни, словно после 
страшной бури.
      За Бельцами увидели поредевшую колонну немцев. Скорее всего это та, по 
которой мы били сегодня. Она двигалась на восток. Коегде на полях заметны 
следы гусениц:
      здесь шли танковые бои.
      Сгущающиеся сумерки мешают отыскать то, что больше всего хотелось бы 
атаковать: вражеские автомашины. В небе тоже ни одной цели.
      Но вот в стороне, чуть выше нас, кажется, летит «хеншель126». Он совсем 
близко. Но почему я не сразу заметил его? Наверно, потому, что самолет был ниже 
меня и сливался с темным фоном земли. Если так , значит и он меня не заметит, 
если я окажусь ниже его. Разворачиваюсь и иду на сближение. «Хеншель» не 
реагирует. Значит, его экипаж целиком поглощен корректировкой огня своей 
артиллерии.
      Нажимаю на гашетку. Огненная трасса тянется к немецкому самолету и 
прошивает снизу фюзеляж и мотор. На меня летят какието белые куски. Что это? Я 
его пулями, а он меня листовками? Да это же куски дюраля!
      Взмываю вверх, перекладываю машину на крыло и гляжу вниз. «Хеншель», 
оставляя шлейф дыма, падает крутой спиралью. Кажется, сбит. Нет, это 
всегонавсего хитрость. У самой земли вражеский разведчик переходит в 
горизонтальный полет и направляется к Пруту. Взглянув на группу (Лукашевич идет 
за мной, тройка — чуть в стороне), бросаюсь за «хеншелем». От земли навстречу 
мне тянутся огненные трассы зенитных снарядов. Они, словно щупальца, ищут 
жертву. Но в такие минуты забываешь об опасности: впереди недобитый враг, надо 
его доконать. Даже когда пуля обжигает подбородок, я не отвожу глаз от 
«хеншеля». Вот он — в прицеле. Теперь ему не уйти. Расстреливаю его, как 
фанерный макет. На этот раз он падает без обмана.
      Набираю высоту, осматриваюсь, хочу понять, что со мной произошло; тронул 
рукой подбородок — болит, на перчатке — кровь. Поворачиваю голову вправо и 
вижу: фонарь пробит пулей. И вдруг в небе замечаю еще одного «хеншеля». Нет, 
это не наваждение. Как и только что сбитый, он беззаботно летит, не замечая 
меня, может быть сменять первого корректировщика.
      Делаю заход и атакую. Вражеский летчик прибегает к той же хитрости — 
свалившись в штопор, имитирует падение. Ничего не скажешь — искусно 
притворяется.
      Быстро перевожу самолет в крутое, почти вертикальное пике, чтобы 
расстрелять «хеншеля». Земля стремительно несется мне навстречу. Слышу, как 
чтото отрывается от моей машины, и в лицо мне ударяет тугая струя воздуха. 
Тяну штурвал на себя. От резкого маневра на мгновение теряю сознание. Вывожу 
самолет буквально в нескольких метрах от земли. Гляжу: где же «хеншель»? Он на 
земле, горит! Значит, это была не имитация.
      Только теперь осознаю, что и сам я был на волосок от гибели — 
погорячившись, я погнался за врагом, которого вообще не нужно было 
преследовать: он падал понастоящему.
      Возвращаемся в Маяки. Группа идет плотным строем. Все обошлось 
благополучно, но я никак не могу успокоиться и ругаю себя за горячность.
      Садились уже в сумерках. И всетаки техник сразу заметил, что на моей 
машине нет фонаря. Подбегает ко мне и испуганно спрашивает:
      — Что с вами, товарищ командир?
      — Ничего, — отвечаю ему, — все в порядке.
      — А почему у вас лицо в крови?
      — В крови? Это не беда. Хуже, что машине здорово досталось. Опять тебе 
придется работать всю ночь. Подъезжает санитарная машина.
      — Садитесь, поедем в санчасть, — говорит врач.
      — Сначала нужно доложить о выполнении задания, — отвечаю ему. — Да и 
вообще я чувствую себя хорошо.
      Смыв кровь с подбородка, иду к Виктору Петровичу Иванову.
      — Какой же вы объект штурмовали? — спрашивает командир полка.
      — Никакой. Мы просто охотились.
      — Как это «охотились»?
      — А так… Уничтожали все, что попадется. За какихто десять минут два 
самолета сбили.
      В столовой новый адъютант эскадрильи Медведев предложил мне сразу две 
«наркомовские» порции водки.
      — Вам, товарищ старший лейтенант, сегодня двести граммов полагается, — 
сказал он с улыбкой.
      — Это почему же?
      — По сто граммов за каждого сбитого «хеншеля».
      — Тогда всем — наливай по двести, — ответил я, кивнув на летчиков своей 
группы. — Найдется?
      — Нет.
      — Раз так, не мудри и убери второй стакан. Баянист в который уже раз 
вдохновенно играет «Катюшу». К нашему столу почтительно подсаживаются летчики 
других эскадрилий.Утро выдалось пасмурное. Плотный туман закрыл землю. На 
аэродроме трудно увидеть самолет, стоящий даже на небольшом расстоянии.
      Но, может быть, там, в Молдавии, за Днестром, где идут бои, погода совсем 
иная? Кто ответит на этот вопрос? Некому сообщить оттуда хотя бы несколько слов 
о погоде. Сами летчики должны добыть сведения о ней боем, подвигом.
      Эскадрильи готовы к боевой работе, моя группа ждет разрешения лететь на 
свой, уже освоенный аэродром в Сынжерее, но «мура» ползет и ползет по земле. 
Командир полка посылает Дубинина разведать погоду за Днестром.
      Самолет И16 разбегается по полю и, еще не оторвавшись от земли, исчезает 
в тумане. Его гудение льется уже с высоты и воспринимается както тревожно. Мы 
слышим, как оно отдаляется и совсем утихает. С этой минуты начинается ожидание. 
Через час мы будем точно знать, какая погода в Сынжерее, над Прутом, там, где 
по дорогам движутся и движутся вражеские войска.
      Через час… Через полтора… У И16 хватит горючего и на такой срок.
      Прошло уже и полтора. И два. И три часа… А небо молчит.
      Летчики ждут у своих машин, надев шлемофоны. Нужно лишь несколько слов о 
погоде. Мы все думаем о Дубинине. Каждый из нас надеется на лучшее из 
возможного — на то, что он сел на другом аэродроме или приземлился на
      «живот» в поле. А худшее… Оно такое многоликое, бывает таким неожиданным.
      О том, что произошло с Дубининым, мы узнали два дня спустя. Собственно, 
мы узнали только о нескольких минутах его полета, которые содержали 
молниеносные и трагические события.
      Над Молдавией видимость была совсем хорошей, и там с утра шныряли 
«мессершмитты». Пара «мессеров» заметила наш одиночный самолет. Дрался Дубинин 
с противником или нет — об этом никто не знает. Тот, кто рассказывал нам о 
Дубинине, лишь видел, как его самолет, прижимаясь к самой земле, уходил от 
преследования «мессеров». Они поочередно заходили сзади и стреляли. Наш 
истребитель маневрировал, и вражеские трассы летели мимо. Это, видимо, до конца 
распалило врагов: они стали брать И16 в «клещи». Но и теперь наш истребитель 
успевал уклоняться от прицельного огня.
      Дубинин уже летел над нашей, неоккупированной территорией, земля помогала 
ему защищаться от врагов. Он льнул к ней все ближе и ближе. Однако в полете 
есть предел такой близости. Как раз в тот момент, когда один из «мессершмиттов»,
 выйдя вперед, атаковал Дубинина в лоб, его самолет на большой скорости задел 
за скирду сена и сделал сальто. А «мессершмитт» врезался в нашего истребителя. 
Дубинина с кусками оторванных привязных ремней выбросило из кабины.
      И вспыхнули факелом два истребителя. Немцу не повезло: он сгорел в 
обломках своей машины. Дубинина крестьяне доставили в больницу и рассказали о 
том, что произошло.
      А в это время мы ожидали сведений о погоде над Молдавией.
      Когда туман рассеялся, командир полка повел шестерку штурмовать вражеские 
войска.
      И вот мы над целью. Колонна вражеских войск растянулась на несколько 
километров. Над нею летает «хеншель126». Иванов с ходу атакует его и сбивает. 
Вражеский корректировщик не успел даже сманеврировать.
      Ктото из наших летчиков устремляется за горящим «хеншелем» и открывает 
огонь. К чему это? Дальнейшее еще больше удивляет: наш истребитель подходит 
почти вплотную к вражескому корректировщику. Они вотвот столкнутся. Летчик 
резко отворачивает самолет, но он, как норовистый конь, выходит из повиновения 
и, перевернувшись, врезается в землю. Чуть подальше падает и «хеншель».
      По номеру машины определяю: погиб Семенов. Какая нелепая смерть!
      Командир полка заводит группу для штурмовки вражеской колонны. Я 
осматриваюсь и выбираю цель — продолговатую крытую автомашину, на которой 
нарисован опознавательный знак для немецкой авиации. Прицеливаюсь и бросаю 
бомбы. Потом делаю еще один заход. С ненавистью жму на гашетки. Хочется 
снизиться и винтом рубить головы гитлеровских захватчиков.
      А из головы не выходят мысли о Семенове. Почемуто вспомнился наш первый 
совместный полет, когда его МИГ вдруг задымил и я решил, что его подбили.
      «Ты что, винт не облегчил?» — спросил я тогда на аэродроме. «Да, не 
облегчил…»
      Ответ Семенова показался мне странным. Почему летчик не сделал того, что 
было обязательным? Ведь это элементарное правило эксплуатации мотора! На этот 
раз его небрежность оказалась роковой. Он слишком резко рванул вверх машину, 
идущую на малой скорости, и она, естественно, не смогла взмыть после такого 
рывка.
      Нечто подобное произошло и с инспектором полка Куриловым. Этот отличный 
летчик допустил непростительную небрежность: на малой скорости резко переложил 
машину на крыло, и она, сорвавшись в штопор, врезалась в землю.
      Кажется, каждому хорошо известно, что МИГ3 очень строгая в управлении 
машина и не терпит резких эволюции на малой скорости. Почему же Семенов забыл 
эту прописную истину? Да, видимо, не все наши товарищи в совершенстве овладели 
новым истребителем. Вот и расплачиваемся за свое неумение.
      Вражеская колонна заметно поредела. На дороге пылали десятки автомашин. 
Но мы слишком увлеклись штурмовкой. Вотвот могли появиться истребители 
противника. Перед каждым очередным заходом я с опаской поглядываю на большое 
облако, надвигающееся с югозапада. Изза него очень удобно нападать.
      Вот и они. Идут большой группой. Обстановка меняется. Надо вступать в бой,
 надо, обороняясь, уходить… Схватка сразу расчленяется на несколько очагов. Я, 
почемуто один, закружил с четверкой «мессеров» на горизонтальных виражах. 
Облака не дают перейти на вертикаль. Задний из них вотвот попадет в мой прицел.
 Я сколько могу подворачиваю нос своего МИГа, дожимаю еще хотя бы на несколько 
сантиметров, но мой самолет, не выдерживая такого положения, срывается в штопор.
 Вывожу его из штопора и, разогнав, иду вверх, вскакиваю в тучу.
      Темно, как ночью. Воздушная струя тянет меня из кабины. Зависаю на ремнях.
 Чувствую, чтото бьет меня по лбу — фонаря кабины нет, его сорвало во 
вчерашнем бою. Что это, пули? Так почему же не убивают? Ничего не вижу. 
Вываливаюсь из тучи и проскакиваю мимо вражеских истребителей. Снова вверх — и 
с доворотом, снизу, на вертикали прошиваю очередью ближайшего «мессера». Он 
задымил, скорее «запарил» — белая полоса потянулась за ним. Подбил. Эх, как 
жаль, что нет крыльевых пулеметов! Были бы они, «мессеру» сразу бы пришел конец.
 Догнать, добить! Но в хвост моему МИГу уже пристраивается другой. Снова 
пикирование и горка. Прыть у оставшихся «мессеров» пропала, они отошли в 
сторону.
      Где же наши? Никого не видно. Надо и мне уходить.
      Возвращаюсь на свой аэродром в Сынжерею, оглядываюсь. Вспоминаю 
подробности вылета. Он кажется мне необыкновенно долгим — так много событий и 
впечатлений прошло через сознание, через душу. Нет Семенова… Значит, нас в 
эскадрилье осталось восемь… Что било по лицу? Наверное, в глубине тучи кружил, 
рождаясь, град. Где же вся эскадрилья?
      На аэродроме вижу семь самолетов, один почемуто застрял на краю летного 
поля. При посадке он попал колесами в щель. Лопасти винта стали похожи на 
бараньи рога. Верно говорят, что беда одна не приходит.
      Снова приказ о вылете. Надо перехватить группу «юнкерсов», которая идет 
на Кишинев.
      «Лапотники», как называли мы самолеты Ю87 за их нёубирающиеся шасси, 
завидев нашу семерку, беспорядочно сбросили бомбы и повернули домой. Но две 
машины мы всетаки успели сбить.
      На нас навалились подоспевшие «мессершмитты». Одному из них удалось зайти 
Дьяченко в хвост и дать прицельную очередь. Летевший рядом Лукашевич бросился 
на помощь другу, да опоздал. Правда, он сбил этого фашиста, но уже после того, 
как тот сумел атаковать наш МИГ.
      Перевернувшись через крыло, самолет Дьяченко вошел в пике и устремился к 
земле. Мы ждали, что летчик выбросится с парашютом, но он почемуто медлил. 
«Прыгай! Прыгай!» — закричал я во весь голос, словно Дьяченко и в самом деле 
мог услышать меня.
      У самой земли самолет вдруг резко вышел из пике и повернул на восток. 
Лукашевич догнал его и сопровождал до аэродрома.
      После посадки выяснилось, что Дьяченко пытался, но не мог покинуть машину.
 Оказывается, во время пикирования открыть фонарь невозможно. После этого 
случая все наши летчики стали летать с открытыми кабинами. Я же лишился фонаря 
намного раньше, чем выявился его дефект.
      Вчера мы, возвращаясь домой, по своей доброй воле «завернули» за линию 
фронта, а сегодня нам штаб дивизии приказал перед возвращением в Маяки 
обязательно проштурмовать вражеские войска между Унгенами и Бельцами. Принимая 
приказ по телефону, я заметил, что надвигается грозовая облачность и поэтому 
темнота наступит нынче раньше обычного. Командир полка пообещал сообщить мои 
соображения командиру дивизии. Через несколько минут звонок:
      — Лететь во что бы то ни стало! Да, надо немедленно взлетать.
      Идем навстречу широкой туче. Черная стена, расчерченная молниями, стоит 
перед нами. У меня на минуту появляется сомнение в успехе такого вылета. 
Развернуться бы и уйти на аэродром. Но тут же вспоминаю о характере комдива. 
Каждый его приезд на наш аэродром кончался разносом, смещением когото с 
должности, выговорами. Когда в боевом полете, перед испытанием, перед грозой 
вспоминаешь о своем высоком командире именно такое, когда думаешь о наказаниях, 
суровых словах, которые сорвутся с его уст, тогда теряешь трезвое, 
рассудительное отношение к своему делу и выполняешь его почти формально. Если я,
 очутившись перед грозовой тучей, возвращусь домой, мне комдив не поверит, что 
сделано это не из упрямства. А то еще обвинит в трусости.
      До войны мне однажды пришлось увидеть, как молния попала в самолет, и он, 
падая, сгорел как спичка. Ищу, где туча пореже, и устремляюсь в это затянутое 
сеткой дождя окно.
      Здесь, за черной стеной, чудесная погода: прямо перед нами за горизонт 
садится солнце, на мокрых дорогах блестят лужи, стекла немецких машин.
      Мы в несколько заходов проштурмовали вражеские войска и легли на обратный 
курс.
      И снова перед нами бушующая туча, теперь еще гуще. Ни одного просвета. 
Идем напролом. Из дня влетаем прямо в ночь. Вспышка молнии наполняет черный 
дождевой мрак ослепительным светом. Молния рядом. Но думаешь не о ней. 
Заботишься только о том, чтобы не отклониться от своего направления: гдето 
вблизи летят товарищи. Приборов не видно.
      Минута длится очень долго. Но вот впереди уже забрезжил свет. В полумраке 
видны очертания местности. Звено Фигичева выскакивает из облаков рядом с моим. 
После такой тьмы приятно увидеть самолеты всей группы.
      Однако здесь, по эту сторону тучи, в самом деле ночь. Куда лететь? Как 
добираться до Маяков?
      Лучше всего найти железную дорогу, над ней дойти до Котовска, а оттуда 
домой рукой подать.
      Некоторое время вся группа идет за мной. Но что это? Фигичев вдруг 
отвалил в сторону, за ним повернули и его ведомые. Куда он повел звено? Что за 
своеволие!
      Бросаюсь в погоню, но самолеты словно растворяются в сумерках. Убедившись,
 что искать их бесполезно, выхожу на Маяки.
      Сели в темноте, с фарами. На стоянке звена Фигичева не оказалось. Техник 
чтото мне говорит, а я думаю о своем. Из всей эскадрильи на аэродром 
возвратилась всего одна пара. Где же сели остальные самолеты, куда повел их 
Фигичев? А что, если заблудятся и ''идут в Молдавию? Нет, не может быть! Там, 
на западе, высекает молнии неутихающая гроза — надежный ориентир. Ну, а если 
они приземлились гденибудь у соседей? Все равно должны были сообщить о себе.
      С тяжелыми думами прихожу на КП. Виктор Петрович начинает обзванивать 
аэродромы, а я стою и проклинаю Фигичева. Нигде его нет — ни в Григориополе, ни 
в Котовске.
      Иванов кладет трубку и говорит:
      — Поехали на ужин! К утру все прояснится.
      — Конечно, найдутся, — успокаивает Никандрыч, укладывая в папку какието 
бумаги. — Да, товарищ майор, Соколов прибыл.
      — Очень хорошо, что прибыл, — заключает Иванов и внимательно смотрит на 
меня.
      — Зачем так поздно нас выпустили на задание? — спрашиваю его убитым 
голосом.
      — Вот завтра сюда прибудет сам, его и спросишь, — отвечает командир. — 
Понимаешь?
      — Понимаю.
      — Поехали.
      В столовой было уже полно народу. Только за столом нашей эскадрильи сидел 
всего один человек — Анатолий Соколов. Улыбаясь, он шагнул мне навстречу, но, 
заметив, что я темнее тучи, озабоченно спросил:
      — Что случилось?
      Когда я рассказал, как потерял звено Фигичева, он даже рассмеялся.
      — Тьфу ты! А ято думал, в самом деле беда свалилась.
      — Да, беда, и немалая.
      — Брось хандрить! Найдутся, На войне всякое бывает, надо ко всему 
привыкать. В Монголии среди пустыни садились. Случалось, что наш летчик, 
выбросившись с парашютом, сталкивался со сбитым им самураем прямо в дикой степи.
 На ножах дрались… А здесь кругом своя земля. Так что завтра притопают как 
миленькие. Давайка подкрепимся. — И он пододвинул мне стакан со ста граммами.
      — Закончил курсы? — спросил я.
      — Какие теперь курсы! Отпустили, еле отпросился
      — Как там в городе?
      — Тишина.
      — Мне бы хоть денек такой тишины.
      — А я вот не выдержал. Панкратов где?
      — Оставлен на курсах инструктором.
      Возле нашего стола остановился командир третьей эскадрильи Назаров. 
Кивнув на пустые скамейки, он с усмешкой сказал:
      — О, оказывается, командирто здесь! А я считал, что и его нет. Вот 
ситуация: водки много, а пить некому.
      Я знал, что Назаров несправедливо таит обиду на меня.
      А ведь прошло почти два года с тех пор, когда произошел случай, 
обозливший его.
      По прибытии из школы в полк я был зачислен в его звено. Мы с Мироновым 
стали его ведомыми. Однажды изза небрежности командира чуть не произошло 
столкновение в воздухе. Назарова тогда строго наказали, а к нам назначили 
другого командира.
      Соколов рассказал, как в условиях фронта можно выправить согнутые лопасти 
винта. Техники, конечно, уже знают опыт ХалхинГола. У нас два самолета стоят с 
поврежденными во время приземления винтами. Мне представляется картина, как 
сейчас на аэродроме в Сынжерее ребята бьют кувалдой по дюралевым лопастям, 
стараясь, чтобы до утра самолет был в полной боевой исправности. Светлее 
становится на душе. Если до утра будут устранены повреждения на машинах 
Селиверстова и Дьяченко, если группа Фигичева сидит гдето недалеко отсюда, то 
завтра нам будет на чем работать.
      Я снова отправился на аэродром звонить по телефону. Когда связался со 
штабом дивизии, неожиданно попал на командира.
      — Кто это? — спросил он.
      — Старший лейтенант Покрышкин.
      — Покрышкин? Где твоя эскадрилья?!
      Попробовал объяснить все по порядку, но сразу почувствовал, что комдив 
вложил иной смысл в свой вопрос. Он дал понять, что вся вина за случившееся 
лежит на мне.
      В полночь возвращаюсь с аэродрома один. Тишина… Подышать бы чудесным 
безмолвием, которого так не хватает днем. Но мысли о завтрашнем дне заставляют 
забыть обо всем.
      Пробираюсь к своей койке, укладываюсь, думаю о Фигичеве. Неужели он 
сделал это нарочно, подогретый завистью ко мне? По летному стажу он старше меня,
 а эскадрильей поручили командовать мне. Потом вспоминается приказ комдива о 
вылете в грозу.
      За окном успокаивающая тишина, лицо приятно обвевает свежее, прохладное 
дыхание ночи. Друзья сладко похрапывают.
      …На следующее утро наш «законный» командир Соколов стал принимать 
эскадрилью. Я рассказал ему о положении дел, о боевых успехах живых и о 
мужестве погибших. Беседуя, мы посматривали на небо: не летит ли звено 
Фигичева? Нам уже сообщили, что оно приземлилось на аэродроме в Котовске.
      Неожиданно меня вызвали на КП. Прибежал туда и увидел рядом с Ивановым 
командира дивизии. Жестикулируя руками, он чтото доказывал. Его одутловатое 
лицо было недовольным.
      — Где твоя эскадрилья? — резко спросил он, когда я доложил о прибытии.
      Точно такой же вопрос комдив задавал мне вчера вечером. Я ответил, что 
звено Фигичева скоро должно возвратиться на аэродром, а остальные летчики 
приводят свои самолеты в порядок.
      — О Фигичеве без тебя знаю, — оборвал он меня. — Почему растерял группу? 
Молчишь?! Командир должен за все держать ответ. — И, повернувшись к Иванову, 
тем же тоном добавил: — Подготовьте приказ о снятии его с должности комэска.
      — Он не командир, а заместитель, — спокойно пояснил Иванов.
      — И с заместителя сниму! Я не забыл, как он расстрелял СУ2!
      — За СУ2 готов отвечать, товарищ комдив, — отозвался я. — А в этом 
случае вина не моя.
      — Плохо воюем! — продолжал комдив. — Немцы уже под Минском и Ленинградом!.
.
      — В этом не только летчики виноваты.
      — Что?! Как ты разговариваешь? Кто тебе позволил так рассуждать? Запомни: 
буду людей награждать — ты не рассчитывай на награду.
      — Я за Родину воюю, товарищ комдив, — не сдержался я.
      Над аэродромом появилась группа Фигичева. Но, несмотря на рокот моторов, 
я хорошо расслышал, как рассерженный комдив приказал снять меня с должности 
замкомэска.
      — Можно идти?
      — Идите!
      Тяжелый камень лег мне на душу. Хотелось полететь в самое пекло.
      — Ну что? — встретил меня вопросом Соколов. Я вкратце передал ему 
содержание разговора с комдивом.
      — Зачем спорил? — упрекнул меня комэск.
      — А, — махнул я рукой. — Все равно не сегодня, так завтра зенитка собьет 
или «худой» свалит!..
      — С таким настроением воевать негоже, дружище. Идика отдохни.
      Подошел улыбающийся Фигичев. Соколов не дал ему закончить доклад и строго 
спросил:
      — Почему откололся?
      — А куда же он нас вел? — кивнул Фигичев в мою сторону.
      — Не кивайте на других, — возмутился Соколов его самоуверенным тоном. — 
На ХалхинГоле за такие действия под суд отдавали! Понятно?
      На смуглом лице Фигичева, обрамленном бакенбардами, застыло недоумение: 
неужели Соколов всерьез говорит о суде?
      — Вам понятно? — повысил голос комэск.
      — Понятно, товарищ старший лейтенант.
      — Если понятно, то запомните это навсегда! Идите готовьтесь к вылету.
      — Есть готовиться к вылету! — Фигичев как никогда четко поворачивается и 
уходит.
      Запустил самолет Дьяченко. Мотор взревел звонко и весело. От его звуков, 
от решительного голоса комэска повеяло успокоительной силой.
      
      
4. Подвиг требует мысли
      
      Напряженная, полная неожиданностей и опасностей фронтовая жизнь! Она 
разрешает личные конфликты, сплачивает людей для побед, и каждый день рождает 
новые огорчения, трудности.
      С утра до вечера эскадрилья работает теперь в интересах наземных войск, 
сражающихся с врагом на подступах к Бельцам и Кишиневу. Ходим на штурмовку, 
ведем воздушные бои, прикрываем мосты через Днестр… Войска отступают, но важные 
рубежи оставляют только с боями. Авиация тоже чувствует эти рубежи — над каждым 
из них закипают схватки в воздухе, и на землю, загораясь, падают и наши и 
немецкие самолеты,
      Наши войска оставили Бельцы, и мы покинули летное поле на покатом холме, 
землянку и щели, вырытые в бурой глине у Сынжереи,
      По вечерам, когда солнце уже клонится к закату, каждый день испытываешь 
какуюто неопределенность: день окончен, но стал ли он твоим?
      Кажется, сегодня уже можно снять шлемофон. Можно пораньше добраться до 
общежития. Вон уже тащится к нам повозка с бутербродами, словно сигнал отбоя. 
Теперь к стоянкам самолетов привозят нам натуральное молдавское вино и легкую 
закуску.
      Подставив кружку, Фигичев берет другой рукой бутерброд с ветчиной и, 
поглядывая на меня, с улыбкой предлагает:
      — Давай перекусим!
      Его тон теплый, дружеский; я даже жалею о том, что произошло между нами. 
Война требует от нас обоих новых полетов — таких, какие мы уже совершали вместе 
с Фигичевым. Теперь он и я — командиры звеньев, ходим тройками на штурмовки. 
Боевая работа требует от нас мужества, дружбы, взаимовыручки.
      — Чтото не хочется.
      — Давай по кружке, за компанию!
      — Давай. Летать уже сегодня не придется.
      Но вино мы допить не успели. Над КП взлетели красные ракеты. Дежурный 
передал, что нам приказано идти на прикрытие Рыбницкого моста через Днестр.
      Взлетаем четверкой. Приходим в заданный район. Над Рыбницким мостом 
спокойно. Очевидно, вражеские бомбардировщики изменили маршрут и направились к 
другой цели. Барражируя в воздухе, ждем. Но противника все нет и нет. Уже 
темнеет — надо возвращаться домой.
      На полпути к аэродрому замечаем, что выше нас летит Ю88. Неплохая мишень.
 Идем на сближение. Фигичев открывает огонь с большой дистанции, но 
безрезультатно. Тогда я решаю атаковать «юнкерс» снизу, в «живот». Поднырнув 
под него, подхожу все ближе и ближе. Пора. В этот момент от бомбардировщика ко 
мне скользнула огненная змейка. Раздался треск. Упругая струя воздуха ударила в 
лицо, прижала к спинке сиденья. Отвалив в сторону, осматриваю машину. Вижу: 
козырек кабины разлетелся вдребезги. Надо возвращаться на аэродром. Мой ведомый 
следует с парой Фигичева, а я лечу домой.
      На аэродроме меня встречает техник. Внимательно осмотрев машину, он 
качает головой и говорит:
      — Пуля попала в прицел, прямо в лампочку. Отклонись она сантиметра на два 
— и не стояли бы вы сейчас передо мной… Много придется поработать, но за ночь, 
пожалуй, отремонтируем.
      Стою и думаю: сам виноват во всем. Увлекся боем и забыл, что у 
бомбардировщика есть люковая пулеметная установка. А надо было действовать 
хладнокровно, как говорится, с умом. Подвиг требует не только отваги, но и 
мысли.
      Возвращается Фигичев с двумя ведомыми. Подходит ко мне и, сияя от радости,
 спрашивает:
      — Чего ушел?
      Я молча киваю на кабину самолета.
      — Э, как тебе досталось, — хмурится он. — А знаешь почему?
      — Знаю.
      — Не подлезай так близко. Тебе просто повезло. Могло быть хуже.
      — Как с «юнкерсом»?
      — Не упустили, у Днестра сгорел…
      Рано утром, как только мы приехали на аэродром, поступил приказ: Фигичеву 
вылететь на разведку переправ под Яссами, мне и Лукашевичу прикрывать его от 
нападения вражеских истребителей.
      Уже в то время наши летчики недолюбливали полеты тройкой.
      — Разрешите пойти четверкой, — обращаюсь к начальнику штаба полка.
      — Штаб дивизии распорядился послать три самолета, — отвечает Никандрыч.
      — Тогда лучше парой лететь.
      — Прекратите обсуждение приказа!
      Все ясно. Надо готовиться к вылету тройкой. А мне уже несколько раз 
удавалось ходить на задание парой. И хорошо получалось. У пары почти такая же 
свобода для маневра, как у одиночного самолета. Но этот строй не был тогда 
узаконен. Более того, он считался несовместимым с требованиями наставлений и 
инструкций.
      Взлетел Фигичев, затем Лукашевич. Я пока на старте. Подбегает полковой 
врач и протягивает плитку шоколада. Теперь нам дают его каждое утро.
      — Да ну их, эти гостинцы! — отмахиваюсь я.
      — Бери, пригодятся, — настаивает врач.
      Я кладу шоколад в карман реглана, опускаю тормоз и даю полный газ.
      И вот мы летим. Фигичев ведет разведку, Лукашевич и я прикрываем его. Под 
нами — Прут. На земле и в воздухе никаких признаков войны. Значит, на этом 
участке немецкие и румынские дивизии уже перебрались через реку, и теперь 
переправа действует только возле крупных опорных пунктов.
      Идем на Яссы. Там переправы наверняка сильно прикрываются. Но Фигичев 
почемуто не учитывает этого. Не заботясь о скрытности, он продолжает лететь 
вдоль реки. Вражеские зенитчики могут заметить нас с большого расстояния. Так и 
есть. На подступах к понтонному мосту гитлеровцы встречают нас огнем. Чтобы 
прорваться через огневой заслон, прижимаемся к реке. Фигичев летит впереди, мы 
с Лукашевичем чуть сзади, по сторонам.
      По понтонному мосту идет колонна солдат. Заметив нас, они прыгают в воду 
в чистеньком новом обмундировании. Ведь их экипировали для дальнего похода. 
Хорошо, что заставили фашистов выкупаться. Пусть запомнят, как хлестнул по ним 
грохот моторов наших краснозвездных МИГов.
      Переправа уже позади, огонь вражеских зениток все еще продолжает бушевать.
 Заметив впереди высокий выступ берега, Лукашевич переходит на мою сторону. 
Чтобы не столкнуться с ним, я взмываю вверх и в это время вижу на капоте две 
вспышки взрывов. Еще не уловив перебоев в работе мотора, даю ручку от себя и 
еле успеваю выровнять самолет у самой воды. Машину начинает трясти. Теперь все 
ясно: друзья полетят дальше и возвратятся в полк, а я свалюсь — или сейчас, 
если мотор остановится, или чуть позже, там, на берегу, запруженном вражескими 
войсками.
      Лицом к лицу опасность воспринимается совсем иначе, чем со стороны. 
Поэтому я не испытываю чувства страха. Очевидно, его вытесняет интенсивная 
работа мозга, предельное нервное напряжение.
      С каждой минутой мотор слабеет, лопасти винта уже елееле хватают воздух. 
Только что шарахавшиеся от нас фашисты теперь радуются, видя, что мой самолет 
едва не задевает винтом воду.
      Отлетев подальше от переправы, плавно, с малым креном разворачиваю машину 
влево и беру курс на юговосток. Там, южнее Кишинева, вражеские войска, кажется,
 еще не дошли до Днестра.
      Самолет трясет, скорость предельно мала. С трудом переваливаю через холмы 
и жадно обшариваю глазами каждую полянку: гдето надо садиться. Как ты 
встретишь меня, земля» — поматерински или как мачеха?
      Внизу заросшие лесом холмы. Разве можно тут садиться? А мотор сдает, винт 
вотвот остановится. Тогда придется падать там, где застанет роковое мгновение. 
Перетянуть бы еще через один холм, может быть, там, за ним, и найдется ровная 
полянка? На мое счастье, за холмом действительно оказалась долина.
      Готовлюсь к вынужденной посадке: снимаю очки, чтобы при ударе о землю не 
повредить глаза, потуже затягиваю привязные ремни. Предчувствие удара о землю 
вызывает озноб и нытье в плечах.
      Вдруг вижу: там, куда я направляю самолет, по дороге движется колонна 
вражеских танков и автомашин с пехотой. Что делать? Один выход: посадить 
самолет на заросший лесом бугор. Только бы дотянуть. Нужны буквально секунды. 
Отработает ли их мотор без масла и воды? Отработал! Он заглох как раз над 
бугром. Прекратилась тряска, наступила зловещая тишина.
      Самолет, парашютируя, падает на деревья. Бросаю ручку управления и обеими 
руками упираюсь в переднюю часть кабины.
      Треск ломаемых деревьев, бросок вправо, влево. Удар и… провал в сознании.
      Очнулся, раскрыл глаза. Пыль еще не улеглась. Тишина. Рядом, выше меня, 
торчит сломанный ствол дерева. Одно крыло самолета отвалилось, отбитое 
хвостовое оперение очутилось в стороне. Первые движения убеждают, что я цел.
      Надо немедленно освобождаться от ремней и парашюта, выбираться из кабины. 
На земле почувствовал боль в правой ноге, но не придал ей никакого значения. 
Достал пистолет, быстро зарядил его. Немцы рядом! Лучше смерть, чем позорный 
плен.
      Прислушался. Гдето далеко гудят машины, танки; рядом тишина, пение птиц. 
Нужно уходить отсюда в лес.
      Бросился в ближайшие кусты.
      А самолет?.. Повернулся, окинул последним взглядом то, что осталось от 
моего самолета. Мне было жаль его. Он верно послужил мне. Сколько я сделал на 
нем боевых вылетов, сколько раз в трудную минуту он выручал меня! И сейчас он 
отдал все, чтобы спасти меня. Прощай, боевой друг…
      По лесу, через виноградники я шел день и всю ночь на восток, домой. 
Речушка днем спасала меня от жажды, а ночью служила мне «путеводной звездой». 
Раз она течет к Днестру, значит надо идти только по ней. И быстрее, быстрее, 
пока немцы не вышли на Днестр, не создали там сплошной фронт. Тогда мне не 
выйти. Голод я утолял кусочками той плитки шоколада, которую мне почти насильно 
навязал доктор. Моя поврежденная нога болела не на шутку.
      На рассвете, когда на востоке посветлел небосклон, от усталости и боли я 
идти больше не мог. Прилег в винограднике.
      Разбудило меня тарахтенье повозки. Я вскочил. В ноге отдалась резкая боль.
 Но надо было идти.
      На околице села, под леском, какойто человек в холщовой длинной рубахе и 
таких же брюках, в темной шляпе косил траву. Приблизясь к нему, рассмотрел. 
Рубашка на нем серая, заношенная, в заплатах, он загорелый, босой, обросший… 
Наверно, бедняк — не выдаст. И я вышел из укрытия. Он не замечал меня, пока я 
не приблизился к нему.
      — Здравствуйте!
      — Здраст… — он не договорил. На его лице отразился испуг.
      — Не бойтесь. Я советский летчик. Есть в селе немцы?
      — Немцев нет.
      — А наши?
      — Никого нет. Все ушли.
      Молдаванин подкрепил меня своим кукурузным хлебом. Наверно, я слишком 
сосредоточенно ел, потому что не заметил, как к нам подошла девчурка. Я поднял 
глаза и увидел ее, стоящую передо мной. То ли мой взгляд, то ли мой вид, то ли 
мой аппетит подсказали ей, что я голоден, — она подошла еще ближе и из подола 
своего платьица протянула мне несколько диких груш. Я погладил ее по головке.
      Молдаванин указал мне на дом под черепичной крышей, где помещался 
сельсовет. Я направился туда: всетаки, может быть, какаято власть в селе 
осталась!
      У здания сельсовета на колоде сидело несколько мужчин. Мое появление, 
заметил я, вызвало среди них замешательство, они заговорили, подозрительно 
поглядывая на меня.
      На мою просьбу отвезти меня к Днестру они ответили отказом. Пришлось 
пригрозить оружием, и только тогда лошадь и телега нашлись.
      К вечеру мы подъехали к станции Каушаны. Здесь я отпустил своего 
извозчика, заплатив ему, и он на радостях погнал лошадь обратно.
      Бойцы, встретившие меня на станции, посмотрели на меня так, словно я 
явился к ним с неба.
      — На этой дороге только что была схватка с румынами. Как вы проскочили?
      Мне теперь было безразлично, что происходило на этой дороге. Я видел 
своих солдат, платформы, груженные имуществом, пыхтевший дымком последний на 
этой станции паровоз.
      На свой аэродром я возвратился на четвертый день. В полку меня уже 
считали погибшим. Три дня — срок достаточный, чтобы можно было перестать ждать 
возвращения летчика и в полковом журнале записать: пропал без вести. Так думали 
и мои товарищи, разделившие — по традиции — между собой мои нехитрые пожитки.
      Приказано лечиться и отдыхать. Моя боевая жизнь на время приостановилась, 
словно для того, чтобы я хорошенько осмыслил все, что было на фронте.
      Привычку размышлять, придумывать новое у меня воспитали еще в фабзавуче. 
Особенно благодарен я за это своему бывшему преподавателю слесарного дела. 
Когда я приносил ему уже отшлифованную деталь, он внимательно осматривал ее и 
спокойно, поотечески говорил:
      — Загладил хорошо, а вот размеры не выдержал.
      — Все точно по чертежу, — не уступал я.
      — Знаю. И микрометром мерил, и всетаки придется доделывать.
      Я уходил к верстаку, снова обмерял деталь и тут неожиданно находил 
какието, хотя и незначительные, неточности. Худенький седоватый учитель в 
простой спецовке казался мне чародеем: он на глаз определял то, что я еле 
отыскивал с инструментом в руках. Его требовательность заставляла меня быть 
всегда сосредоточенным и точным в работе, внимательнее разбирать чертежи, 
вникать во все тонкости своей специальности. Мое усердие и любознательность 
мастер умело направил на изобретательство. И вскоре друзья по ФЗУ стали 
называть меня Сашкойинженером.
      С тех пор навсегда осталось во мне пристрастие к расчетам, к осмысливанию 
того, что сделано и еще предстоит сделать. Первые же неудачи в стрельбе по 
наземным и воздушным целям — это было до войны, под Одессой — заставили меня 
взяться за карандаш и бумагу. Оружие я знал, но не умел точно рассчитывать угол 
прицеливания и определять дальность. А без этого невозможно взять правильное 
упреждение. Требовалось восполнить пробел в подготовке. Когда я это сделал, то 
стал стрелять без промаха.
      И вот теперь, проводя время в вынужденном бездействии, я решил собрать 
воедино и обдумать первые крупицы боевого опыта, мысленно еще раз пройти по тем 
маршрутам, по которым летал с группой.
      Прежде всего я спросил себя: почему мне так часто достается от врагов? 
Кажется, машиной и оружием владею, в робости меня никто не может упрекнуть, 
самолет у меня тоже в общем неплохой, так почему же я так часто возвращаюсь с 
пробоинами, а теперь вот даже пришел пешком? В чем дело?
      …Два сантиметра от гибели. Да, тогда я действительно сам напоролся на 
огонь вражеского стрелкарадиста. Пробив лобовое стекло МИГа, пуля попала в 
прицел, который и спас мне жизнь. Чистая случайность!
      Мне невольно вспомнилось, как в аналогичной ситуации погиб летчик нашего 
полка Яковлев.
      На Котовск шла группа немецких бомбардировщиков. Мы находились неподалеку 
от города и поэтому сообщение о налете вражеской авиации восприняли как сигнал 
к самообороне. МИГи один за другим взмыли в воздух.
      Когда набрали высоту, увидели, что станция Котовск уже горит. Опоздали. 
Но мы всетаки полетели дальше. И поступили правильно. «Юнкерсы», успев 
отбомбиться, собирались в группу. Завидев нас, они сомкнули строй и открыли 
огонь из бортового оружия. Подойти к ним было очень трудно.
      Вдруг один из наших истребителей вырвался вперед и сквозь метель 
трассирующих пуль устремился к ведущему бомбардировщику. Это был Яковлев. 
Трудно сказать, что руководило его действиями. Ненависть к врагу и жажда мести? 
Стремление первым пойти на риск и увлечь за собой остальных? Но одно ясно: 
порыв Яковлева был благородным. Он поступил так, как поступает отважный 
боецпехотинец, поднимая своих друзей в штыковую атаку.
      Яковлев не дотянул до ведущего. Его убило во время пикирования. Но расчет 
героя оказался точным. Направленный его рукою МИГ3 врезался в головной 
бомбардировщик. Остальные «юнкерсы», нарушив строй, шарахнулись в стороны. Наши 
истребители сразу накинулись на них. Вскоре на земле выросло восемь столбов 
огня и дыма. Последний из этой девятки «юнкерсов» был сбит уже за Днестром.
      В тот день мы одержали большую победу. И только благодаря Яковлеву. 
Уничтожив ведущего вражеской группы, он лишил ее управления и парализовал волю 
врагов. Погибая, он обеспечил победу живым.
      На другой день мы похоронили Яковлева на месте его падения. Он был убит 
пулей в лоб. В стекле кабины оказалась только одна пробоина. Летчика не спасли 
два счастливых сантиметра, не спас… прицел.
      Вспомнив случай с Яковлевым, я задумался о более надежной защите кабины 
истребителя спереди, о бронированном стекле. Сколько бы отваги придала такая 
защита летчикам, сколько бы жизней спасла!
      «Плохо и то, — размышлял я, — что на наших самолетах до сих пор не 
установлена радиоаппаратура. Поэтому в воздухе мы становимся глухонемыми. Нам 
доступен всего лишь один способ „переговоров“ — покачивание крыльями. Чтобы 
поддерживать между собой какуюто связь, мы вынуждены прижиматься друг к другу, 
а плотные строи лишают летчика свободы маневра. Сколько бы несчастий могло 
предупредить всего одно слово, своевременно брошенное в эфир!»
      Отсутствие радиосвязи поставило нашу истребительную авиацию в очень 
тяжелое положение. Приемники и передатчики, установленные на некоторых 
командирских машинах, оказались громоздкими, неудобными и не обеспечивали 
надежного и гибкого управления самолетами в бою.
      Сильно волновала и проблема строя истребителей. Ведь что произошло, когда 
меня подбили? В зоне зенитного огня мы шли тройкой. Когда Лукашевич отвернул в 
мою сторону, чтобы предотвратить столкновение, я вынужден был сделать горку, 
тогдато и подловила меня зенитка.
      Мысли, мысли…
      На второй день после возвращения в полк я отказался лежать в кровати, 
оделся и пошел по Маякам. Заглянул в магазин, купил зубную щетку и порошок. 
Приобрел и общую тетрадь, чтобы записать некоторые свои соображения, расчеты и 
выводы о воздушных боях. Поздно вечером прямо с аэродрома нагрянула группа 
летчиков. Я как раз сидел за столом и делал заметки в тетради. Да так увлекся, 
что даже не заметил прихода друзей.
      Вдруг слышу позади насмешливый шепот:
      — Тес! Не мешать, он сочиняет роман.
      — В двух частях, — уже громко съязвил Фигичев. — «От Прута до Днестра». 
Как шел пешком — первая часть, как ехал на лошади — вторая.
      — Что пишешь? — спросил Дьяченко.
      — Так, делаю коекакие заметки и выводы, — уклончиво ответил я.
      — Ну и к каким же ты выводам пришел?
      — Смотря по каким вопросам.
      — Ну вообще — о жизни, о войне… Ведь это тебя занимает?
      — Нет. Просто осмысливаю наш опыт. Интересует, например, такой вопрос: ты 
сбил самолет — стоит ли смотреть, куда он упадет?
      — Ну и как ты решил?
      — Помоему, лучше не смотреть.
      — Почему?
      — Чтобы самому не оказаться на земле рядом с ним. Товарищи посерьезнели, 
задумались. Ктото бросил реплику:
      — Да, но ведь это не только интересно, а необходимо! По возвращении домой 
надо доложить, где упал сбитый тобой враг.
      — А зачем? — возразил я. — Твоего сбитого другие увидят. А ты, срезав 
одного, внимательно смотри, где еще противник.
      — Ну что ж, — подытожил наш разговор Фигичев, — давай, Сашка, сочиняй! 
Такой роман нам пригодится. Война, видать, разворачивается всерьез и надолго. 
Чтобы остаться живым, надо соображать в бою.
      — Чтобы соображать в воздухе, Валя, — дружески заместителя, — надо 
готовиться к этому на земле.
      На третий день меня потянуло на аэродром. Пошел по стоянкам. Возле каждой 
из них — шалашик, замаскированный кукурузой. Заглянул в один — постель из травы,
 вместо одеяла — шинель, вместо подушки — самолетный чехол. Оказывается, 
техники здесь и ночуют… У каждого свой запасец инструментов, гаек, болтов, 
дюрита — словом, маленькая мастерская. Днем, когда самолеты уходят на задание, 
техники и механики собираются вместе и ремонтируют поврежденные в боях машины.
      Возле одного из таких МИГов я застал человек десять.
      — О, хозяин явился! — воскликнул инженер эскадрильи Копылов. — Для тебя 
приказали готовить. — И он кивнул на видавший виды самолет.
      — Когда можно будет облетать его?
      — Да хоть сегодня, если тебе не помешает палка.
      — Не помешает.
      — Тогда погуляй пока. Когда машина будет готова — сообщу.
      Я пошел дальше. Заметив, что механик по вооружению чтото мастерит возле 
своего шалаша, остановился. Он увлеченно трудился, тихо напевая песенку. Вижу: 
на подкрыльный подъемник, напоминающий большой домкрат, механик приварил 
крепление и теперь устанавливает пулемет БС, очевидно снятый с разбитого 
самолета.
      — Над чем мудришь? — спросил я его, присаживаясь рядом на перевернутое 
ведро.
      — Сами догадайтесь, товарищ командир, — ответил он серьезно.
      — Трудно догадаться. Если собираешься по диким уткам стрелять, так осень 
еще далеко.
      — Осень далеко, а фронт близко, товарищ командир. На аэродроме ни одной 
зенитки.
      — Собираешься из этой самоделки сбивать «юнкерсов»?
      — Когда нет ничего, и это оружие. Если бы сделать прицел, я бы уже 
сегодня пристрелял пулемет.
      Замасленные, в ссадинах руки механика были все время в движении. Он 
торопился сделать как можно больше, пока эскадрилья не вернулась с задания.
      — Раз так, давай помогу, — предложил я. — Когдато умел рассчитывать. 
Может быть, все позабыл.
      — У вас практика ежедневная, как тут забыть! Я начертил кольцо прицела, 
рассчитал его радиус и оставил бумажку на ведре. Но налетевший ветер подхватил 
ее и унес в бурьян. Мне не захотелось возвращаться, да и механик вроде без 
интереса отнесся к моему наброску. В затее оружейника я, откровенно говоря, 
усомнился, но решил: пусть возится. Когда налетят вражеские самолеты, он хоть 
трассами попугает их.
      А группа все еще не возвращалась с задания. Минуты ожидания тянулись 
нестерпимо долго. Оказывается, на земле время идет медленнее, чем в полете.
      Идут! Затаив дыхание считаю и пересчитываю самолеты… Одного не хватает. 
Ктото из техников определяет по номерам — нет машины Довбни, летчика моего 
звена. Прихрамывая, тороплюсь к первому зарулившему на стоянку самолету. Узнаю: 
Довбню подбили зенитки возле Унген. Все видели, как он спускался с парашютом.
      Память воскрешает холмы и поля Молдавии, дороги, забитые немецкими 
войсками. Да, трудно будет Довбне пробираться к нашим, очень трудно! Линия 
фронта проходит уже по Днестру. Эх, дружище, а ведь совсем недавно ты с 
радостью читал мне весточку от родных из глубокого тыла. Когдато теперь 
встретишься с нами? И увидимся ли вообще?
      Из моего звена остался один Дьяченко. Как он будет чувствовать себя без 
меня и Довбни! Ведь сколько раз мы выручали друг друга! Нет, я должен сегодня 
же полететь на задание! Ради дружбы с Леонидом Дьяченко, ради мести за Петра 
Довбню…
      Инженер с готовностью предоставил мне самолет для облета. Отбросив палку, 
я надел парашют и сел в кабину.
      МИГ безупречно вел себя на разбеге, но, взлетев, я никак не мог убрать 
шасси. Система уборки работала нормально, а замки не защелкивались. Пришлось 
сразу же садиться. Когда инженер и техники устранили дефект, с КП по телефону 
сообщили: эскадрилье подготовиться к вылету. Будем бомбить Бельцы. Да, нужно 
нанести удар по родному аэродрому, на котором теперь стояли немецкие самолеты. 
Полк уже летал туда. Там, на летном поле, есть воронки от наших бомб, там погиб 
Степан Назаров во время ожесточенного боя шестерки МИГов с восемнадцатью 
«мессершмиттами».
      Память о Довбне и Назарове, желание поддержать Дьяченко — все это 
пробудило во мне стремление немедленно стать в строй и идти с группой. 
Начальник штаба полка разрешил вылет.
      Я сел в самолет, вырулил на старт и, когда взлетели первые две тройки, 
дал газ. Мотор тянул хорошо, скорость быстро нарастала, машина уже выровнялась, 
готовая оторваться от земли, и вдруг… Именно в этот момент работа мотора 
внезапно прекратилась.
      А полоса кончилась, дальше машине бежать было некуда. Я нажал на тормоза 
и, делая повороты, коекак остановил машину у самой кукурузы.
      Я сидел в кабине и думал: что случилось, почему отказал мотор? Взглянул 
на приборы — бензин и масло есть. Ощупал краны — все как положено. Недоумение 
сменилось чувством неуверенности в себе: неужели за шесть дней успел разучиться 
управлять машиной?
      Подъехал на «эмке» Виктор Петрович Иванов.
      — Покрышкин, что случилось?
      — Сам не пойму, товарищ командир. Мотор остановился.
      — Может, краны перепутал и перекрыл горючее?
      — Как будто нет. Все делал правильно. Виктор Петрович пристально 
посмотрел на меня и недовольным голосом сказал:
      — Отруливай побыстрей, освобождай летное поле. Не знаю, о чем он подумал, 
но мне стало не по себе. В глазах подбежавших техников я тоже прочел сомнение.
      Когда подрулил к своей стоянке, инженер Копылов вскочил на крыло и 
встревоженно спросил:
      — Что такое?
      — Остановился мотор на взлете.
      — Давай попробую.
      Инженер запустил мотор, дал полный газ — и воздух потряс гулкий рев, 
словно машина взбиралась на крутую горку.
      — Во! — показал Копылов большой палец и выключил зажигание. — На тебя, 
видимо, подействовало путешествие по Молдавии.
      На меня снова устремились настороженные взгляды. И опять защемило сердце: 
неужели все думают, что я струсил и пошел на обман?
      — Ты что?! — От этого намека у меня перехватывает дыхание. — Я все делал 
правильно! Дай еще раз сам попробую.
      Сел в кабину, запустил мотор — поет. Копылов ухмыльнулся. Я убрал газ и 
дал снова. И вдруг мотор, зачихав, остановился.
      Копылов опять сел на мое место. Но теперь мотор уже совсем не работал.
      — А ну разберитесь! — загремел Виктор Петрович.
      Пока он не высказывал своего мнения. Теперь ему стало ясно: баки полны, а 
горючее из них не поступает.
      Техники сразу стали устранять неисправность, а я ходил рядом и никак не 
мог успокоиться. Если бы мотор остановился немного позже, лежать бы мне под 
обломками машины. Какая нелепость: пройти столько испытаний, добраться до 
своего аэродрома и глупо разбиться при взлете.
      Причину отказа мотора скоро нашли. Оказалось, что при сборке были 
неправильно установлены обратные клапаны в бензопроводе. Поэтому горючее из 
центральных баков не поступало в задний, из которого его откачивали бензонасосы.
 То, что натекало самотеком, быстро вырабатывалось, и мотор сразу 
останавливался.
      — Отдам под трибунал! — кричал командир полка технику. — И летчика и 
самолет угробил бы, растяпа!
      А тот стоял бледный, растерянный, не зная, что сказать в свое оправдание.
      — Не нужно судить его, это же ошибка, — вмешался я. — Люди торопились, да 
и самолеты мало изучены, просто замените техника.
      Иванов сел в машину. Немного отъехав, она остановилась. Приоткрыв дверцу, 
Виктор Петрович крикнул:
      — Покрышкин, твой самолет пусть обслуживает Вахненко!
      — Есть! — ответил y.
      — Есть! — повторил за мной Вахненко, сияя от радости.
      Пока ремонтировали мой самолет, группа возвратилась с задания. Уходя с 
аэродрома, мы уже знали, что завтра утром нам снова придется лететь на Бельцы. 
Штаб дивизии продолжал посылать летчиков в одно и то же время, по одному и тому 
же маршруту. До некоторых людей пока не дошло, что это безрассудно.
      Утром Вахненко с подчеркнутой четкостью доложил о готовности самолета к 
вылету. Я с легким сердцем сел в кабину залатанного МИГа и порулил на старт. 
Мотор работал в полную силу.
      …И вот летим на Бельцы. Соколов решил ударить по аэродрому внезапно, с 
бреющего. Он со своим ведомым идет впереди и первым замечает вдали знакомый 
силуэт городка.
      Сделав горку, чтобы можно было сбросить бомбы, выскакиваем всей группой 
на цель. Внизу впереди «мессершмитты», «юнкерсы», «хеншели», бензозаправщики. 
На них обрушиваются наши бомбы. Взрывы, пламя, дым… Пусть помнят наше возмездие.

      Пока Соколов делает новый заход, мы с Дьяченко атакуем зенитные батареи 
противника. Их много вокруг аэродрома. После нашей атаки вражеские солдаты 
разбегаются по окопчикам, пушки на время умолкают. Я замечаю, что один «мессер» 
вырулил на старт и запустил мотор. Бросаюсь на него, пикирую почти до самой 
земли, стреляю. Винт «мессера» останавливается. Мало! Хочется увидеть его 
горящим. Наши снова поливают аэродром огнем из пулеметов. «Юнкерсы», 
«мессершмитты» стоят беспомощные, неподвижные,
      МИГи, выделенные для штурмовки, делают последний заход, обстреливают 
стоянки и на малой высоте берут курс на восток. Я провожаю их взглядом и по 
привычке считаю. Странно… Почемуто самолетов стало на два меньше. Все время 
кружилось шесть, а теперь вижу только четверку. Неужели остальные ушли раньше? 
Такое иногда случается, когда зенитки повредят самолет или ранят летчика. Еще 
раз осматриваю небо — ни одного самолета. Пикирую на зенитку, стреляю и вместе 
с Дьяченко на бреющем догоняю группу. Считаю. Опять четыре.
      Хорошее впечатление от успешной штурмовки сменяется тревогой. 
Восстанавливаю в памяти картину налета на аэродром. Сбить сразу двух МИГов 
зенитки не могли. Мы бы сразу это заметили. А может быть, они столкнулись и 
упали? Как еще объяснить такое загадочное исчезновение пары?
      Просто не верится: вылетали восьмеркой, а возвращаемся шестеркой. Неужели 
я чтолибо недосмотрел, когда пикировал на зенитку?
      Самолеты заходят на посадку. Мы с Дьяченко садимся последними. Снова 
считаю. Четыре…
      Мы принесли в полк добрую весть о хорошем ударе по врагу и горький 
рассказ о том, что с задания не вернулись наш комэск Соколов и его ведомый 
Овсянкин.
      Если никто из группы не видел, как погиб товарищ, история его 
исчезновения составляется коллективно, как легенда. Обрывки виденного 
дополняются догадками.
      Неизвестность хуже хотя и печального, но достоверного факта. Она тяжелее 
давит на сердце. Мы не заметили, как исчез наш командир со своим ведомым. Нет с 
нами боевых товарищей. Нет любимца всей эскадрильи Анатолия Соколова.
      Ктото из группы всетаки вспомнил момент, когда Соколов и Овсянкин стали 
почемуто удаляться в северовосточном направлении. Было похоже, что они 
отходили со снижением для того, чтобы, развернувшись, снова ударить по стоянкам 
вражеских самолетов. После этого их, кажется, уже никто не видел.
      На следующий день мы, возвращаясь с заданий, прежде всего интересовались, 
нет ли какихлибо вестей о Соколове. Но ни штаб полка, ни штаб дивизии никакими 
данными не располагали.
      Неизвестность тревожила и угнетала. Сбросив парашют, я облокотился о 
крыло самолета и так крепко задумался, что не слышал, как подъехал Иванов.
      — Чего голову повесил? — спросил он, выйдя из машины.
      — Плохи наши дела, товарищ командир, — выпалил я, не сдержав своих чувств.
 — Если так будем и дальше воевать, скоро от эскадрильи ничего не останется.
      — Война, Покрышкин… — уклончиво ответил командир полка.
      — Все это верно, — согласился я. — Но почему, скажите, на штурмовку 
аэродромов нас посылают малыми группами? Там столько зениток, а мы летаем 
шестеркой или восьмеркой. Они перещелкают нас по одному, по два — и точка. 
Навалиться бы целым полком!
      — Дорогой мой! — Виктор Петрович подошел поближе и положил мне руку на 
плечо. — Разве я этого не понимаю? Прекрасно понимаю! Так вот знай, мне 
попадает и за то, что посылаю вас восьмерками, а не звеньями. У нас ведь 
штабных стратегов хоть отбавляй! Не грусти, скоро все будет как надо. Только не 
говори при других того, что сказал мне. На тебя уже и так коекто косо смотрит. 
Понятно?
      — Понятно, товарищ командир.
      — Тото, а сейчас готовь звено к вылету на сопровождение своих старых 
знакомых — бомбардировщиков.
      — СУ2?
      — Хорошо, что не забываешь, с кем знакомишься! — усмехнулся Виктор 
Петрович. — Севернее нас очень тревожная обстановка. Бомбардировщики будут 
уничтожать вражеские переправы в районе МогилевПодольского.
      Иванов пошел дальше, к соседней стоянке. А мне предстояло лететь в район 
севернее Котовска. Что там за обстановка? Неужели немцы уже прорвались через 
Днестр?
      На душе было неспокойно.
      
5. Днестр остается в дыму
      
      Я посмотрел влево, вправо — совсем рядом идут ведомые. Снова приходит 
ощущение тесноты, связанности. Теперь, соглашаясь лететь на задание тройкой, 
чувствуешь, что это всем нам в тягость, что за ненужный груз традиции нужно 
расплачиваться.
      Впрочем, в этом полете у меня была совсем иная, своя, волнующая забота: я 
вел товарищей на прикрытие бомбардировщиков. Когда я услышал об этой задаче, по 
моей спине поползли мурашки.
      Полет начался с осложнений. Пришли в район сбора, сделали один круг, 
второй, третий, а бомбардировщиков все не было. То ли они запоздали, то ли мы 
пришли раньше срока. Что делать?
      Под нами аэродром неизвестной нам части, которая должна была выделить 
группу истребителей для непосредственного прикрытия СУ2. Пока ее самолеты не 
взлетели. Можно сесть здесь и на земле подождать прихода бомбардировщиков. Но 
мы уже знаем, что к нам сразу же подъедут бензозаправщики, чтобы пополнить наши 
запасы горючего. А в это время могут появиться СУ2. Мы задержимся и отстанем 
от них. Нет, садиться нельзя. Сделаем еще один круг, и тогда…
      А вот и СУ2! Я веду свое звено на сближение. К бомбардировщикам 
пристраиваются только что взлетевшие МИГ и два И16. На девятку СУ2 теперь 
приходится шестерка истребителей — защита надежная.
      Летим строго на север вдоль Днестра, по которому проходит линия фронта. 
По одну сторону наши войска, по другую противник. Так было по крайней мере 
совсем недавно. Поэтому мы без опасений идем над левым берегом.
      Неожиданно по нас открывают огонь вражеские «эрликоны». Что такое? 
Неужели и здесь фашисты?
      Впереди, напротив раскинувшегося в долине города, ясно вижу линии 
понтонных мостов. Напряжение нарастает. Думаю об одном: хотя бы никто не 
помешал нашим СУ2 ударить по переправам.
      С нетерпением жду, когда на месте понтонов взметнутся фонтаны воды. 
Бомбардировщики вотвот должны сбросить бомбы.
      Истребители непосредственного прикрытия — МИГ и два «ишачка» — усердно 
обстреливают вражеские зенитные точки. Если бы у нас было радио, я сказал бы им 
всего два слова: «Берегите патроны!» В самом деле, ведь мы только появились над 
объектом, как дальше сложится обстановка — неизвестно. В любой момент могут 
появиться «мессершмитты».
      Набирая высоту, хорошо различаю внизу фонтанчики взрывов, белые на воде, 
черные на берегу. Переправ на реке стало меньше. Молодцы «бомберы», крепко 
поработали.
      Бомбардировщики разворачиваются на обратный курс. Меня охватывает чувство 
радости. Но проходит всего несколько секунд, и я уже сжимаю кулаки от злости и 
досады; один из самолетов прямо на моих глазах разваливается на куски. Прямое 
попадание зенитного снаряда. Восемь оставшихся СУ2 веером расходятся по 
звеньям и круто снижаются до бреющего. Небо вокруг них густо усеивают черные 
шапки разрывов.
      Замечаю, что одна тройка СУ2, вместо того чтобы лететь на юг, повернула 
на восток. Другая тройка, а за ней еще пара продолжают идти вдоль Днестра. 
Полный разброд. А нам нужно следить за всеми, чтобы в нужный момент защитить от 
вражеских истребителей.
      Пока в воздухе нет «мессеров», бросаюсь в атаку на зенитные орудия, 
которые продолжают изрыгать смертоносный огонь. Пикирую. Земля быстро 
приближается. Стреляю. Гитлеровцы, покинув орудия, разбегаются по укрытиям.
      Вывожу машину из пикирования, осматриваюсь и вижу в той стороне, куда 
пошла пятерка СУ2, карусель воздушного боя. Наш МИГ и два «ишака» дерутся с 
двумя «мессершмиттами». На полной скорости устремляюсь туда. Следом идут мои 
ведомые.
      Один И16 почемуто отваливает в сторону и выходит из боя. Вражеский 
истребитель бросается за ним, вотвот догонит. Забыв обо всем, спешу на помощь 
«ишачку»; стараюсь подвернуть свою машину так, чтобы с ходу атаковать «мессера».
 Но мне это сделать трудно. Оценив обстановку, правый ведомый Дьяченко 
вырывается вперед, заходит «мессеру» в хвост и дает две очереди. Немецкий 
истребитель, словно сорвавшись с невидимой подвески, врезается в бугор. И16, 
не меняя курса, идет дальше, домой.
      Вспомнив о тройке СУ2, повернувшей на восток, решаю лететь в том же 
направлении. Но впереди справа замечаю четыре самолета: два «мессера» гонятся 
за двумя нашими бомбардировщиками. Вот мы уже подошли к ним совсем близко, но 
они нас не замечают. Видимо, истребители всех армий мира одинаковы в этом 
отношении: преследуя почти беззащитную жертву, они смотрят только вперед. 
Боевой азарт лишает их чувства осторожности.
      Я пристраиваюсь сзади к ведомому пары «мессеров» и сбиваю его первой 
очередью. Охваченный пламенем, он пошел вниз. Теперь в моем прицеле ведущий, 
который тоже не замечает меня и изо всех сил тянется за бомбардировщиком. 
Огненные трассы, его и моя, подобно двум молниям, сверкнули одновременно. 
«Мессер», хотя я и попал в него, успевает резким левым разворотом с набором 
высоты выскользнуть из моего прицела. За ним устремляются Лукашевич и Дьяченко. 
Все равно не уйдет! А мне надо найти свою тройку СУ2…
      Только я подумал о том, что надо немедленно идти искать мою тройку (я 
почемуто определил сам для себя, что буду прикрывать ее, она и сейчас казалась 
мне в самой большой опасности), только восстановилась в моем сознании, 
озарявшемся за эти несколько минут боя радостями, общая картина положения, 
определилась, почувствовалась со всей глубиной моя частная задача и я уже 
собрался рвануть свою машину в намеченном направлении, как вдруг произошло 
неожиданное. Я услышал удар. Мой самолет словно натолкнулся на воздушный вал, и 
в это же мгновение умолк мотор.
      С момента взлета и до посадки летчик слышит мощный, оглушающий рев мотора 
своей машины. Все, что видится в воздухе, на земле, все свои действия, самое 
свое существование в продолжение полета — все он воспринимает вместе с этим 
почти неизменным, неутихающим гулом. Когда он внезапно прервался, наступившая 
тишина показалась мне взрывом, какойто страшной, угрожающей безвоздушной 
пустотой.
      Еще мгновение, и мысль заставляет бросить взгляд на землю. Такой момент в 
моей боевой практике уже был: там, над Прутом, я тоже сразу же подумал, куда 
мне придется приземлиться. Но там мотор еще некоторое время работал.
      А сейчас… Я отчетливо вижу землю. Подо мной широкое, необозримое поле 
золотой пшеницы. По краям его две дороги. На дорогах клубится пыль, ветер 
относит ее в сторону. Идут машины, машины…
      Все. Конец. Отсюда не удастся выбраться.
      И в это мгновение вдруг взревел мотор, самолет рванул вперед. Нет, это 
был не рев! Это была самая чудесная песня. Гул мотора, его сила звучали музыкой 
радости. Сколько длилось его молчание, я не знаю. Почему отказал мотор и почему 
сам заработал — это оставалось пока загадкой. Да я тотчас и забыл о ней. 
Внимание было сосредоточено на другом. Я увидел, что на большое пшеничное поле, 
которое я выбрал для своей посадки, опускался СУ2, тот, кого атаковал «мессер».

      «Моя доля досталась им», — подумал я о тех двоих, которые взбивали пыль 
колесами своего самолета посреди золотистого поля. Им я уже ничем не могу 
помочь. Вдали я увидел мою тройку СУ2. Пристраиваясь к ней, вспоминал о тех, 
что пошли прямо на юг, вдоль Днестра. С ними были МИГ и один И16, значит там 
все в порядке. Одного бомбардировщика мы все же не уберегли от «мессершмиттов».
 Он на нашей совести и на совести командиров звеньев, рассыпавших строй.
      Самолеты Дьяченко и Лукашевича идут рядом, я вижу своих друзей в кабинах, 
представляю, как сосредоточенны их лица. Нет, когда возвращаешься домой после 
боя, близость самолета друга по одну и по другую стороны не вызывает чувства 
связанности.
      На обратном маршруте я чувствовал чтото неладное с моим самолетом. 
Глазами увидеть повреждения я не мог;
      они, если есть, могут быть внизу, однако они посвоему напоминали о себе. 
Когда СУ2, уже собравшиеся группой, взяли направление на свой аэродром, я 
повел свою машину на посадку в Котовск.
      Только прикоснулся колесами к земле, мой самолет повело вправо. Значит, 
повреждена правая «нога». Сильно накреняясь, самолет развернулся и остановился 
посреди аэродрома.
      Чужой МИГ, перевалившийся набок, застывший на взлетной дорожке, сразу 
привлек внимание: подъезжают машины, торопятся сюда люди.
      Низко над аэродромом проносятся два МИГа. Узнаю машины Дьяченко и 
Лукашевича. Помахал им, чтобы летели домой, — они взяли курс на Маяки.
      Командир части, увидев меня нераненого, приказывает «убрать с поля» 
самолет и уезжает. Я тащусь за своим МИГом, взятым на буксир грузовиком, 
присматриваюсь к повреждениям, пытаюсь установить, что же произошло со мной в 
воздухе. Становится понятной исключительная, неповторимая, еще одна боевая 
ситуация.
      Осколки зенитного снаряда попали в воздухозаборный коллектор, газы от 
взрыва всосал мотор и задохнулся на несколько секунд. Да, это было мгновение, а 
мне оно показалось таким долгим — столько за эти секунды я успел увидеть кругом 
и вспомнить.
      Повреждение было пустяковое — все осколки пошли в колесо шасси, не задев 
мотора.
      Техники с удивлением поглядывали на меня и на мой самолет.
      — Да! Повезло же тебе! Видно, ты в рубашке родился.
      — Иди отдыхай! Завтра все дырки заделаем, — сказал инженер.
      Я пошел на КП и попросил командира части сообщить в наш полк о 
результатах боевого вылета и о причине моей вынужденной посадки в Котовске. В 
частности, я хотел доложить, что потерял два СУ2.
      — Один, — поправил меня командир бомбардировочного полка.
      — Нет, два, — возразил я. — Сам видел: один, сбитый зениткой, упал, 
второй сел на пшеничном поле у самых дорог.
      — Те, что сели в пшеницу, прилетели, — весело отозвался офицер штаба.
      — Как же они вырвались оттуда? — удивился я.
      — Смелость и находчивость их выручили, — пояснил с улыбкой командир полка.
 — Как только сели, сразу бросились к мотору — выяснить, почему он остановился. 
Оказалось, что пуля перебила трубку и в мотор перестал поступать бензин. 
Летчики достали из бортовой сумки кусок дюрита, обернули им трубку, закрепили 
проволокой и, пока бежали к ним немцы, успели взлететь. Запасливый штурман спас.
 Вот такто.
      Я живо представил себе пшеничное поле, людей у поврежденного самолета, 
бегущих фашистов. Каким мужеством, какой волей должен был обладать экипаж, 
чтобы под носом у врага лечить свою раненую машину, а потом дерзко вырваться из 
лап смерти.
      — Пойдем с нами ужинать, гость, — предложил командир полка.
      — Вынужденный гость.
      — Бывает. Мы соседи! — В голосе командира чувствовалось удовлетворение 
тем, что бомбардировщики выполнили свое задание.
      Я был рад за этот вылет, за бомбардировщиков, за свое звено и такой 
удачный разрыв зенитного снаряда подо мной.
      Как ни хорошо в гостях, а дома лучше. И угостили меня, и дали постель, и 
покормили утром, когда я поднялся вместе со всеми летчиками, чтобы отправиться 
на аэродром, — все было как положено. Но мне очень хотелось в родной полк. Там 
друзья, там своя, не похожая какимито чертами на здешнюю жизнь.
      Да, не похожая. Мне интересно было отмечать про себя отличие их порядков 
от наших. Когда мы с командиром полка вошли в столовую, там находилось уже 
много людей. Одни вставали, другие садились. Летчики сидели перед неубранной 
посудой и ждали, когда к ним подойдет официантка. Командир прошел к своему 
столу, и этого никто как будто не заметил. В столовой стоял шум голосов и звон 
посуды.
      У нас ужин проходит совсем иначе — как в настоящем фронтовом полку. 
Вечером авиаторы собираются в столовой не только для того, чтобы поесть. Они 
встречаются после напряженной боевой работы. Коекто приходит раненым, коекто 
в лучах новой, только что завоеванной славы. А иных здесь уже больше не увидишь.

      Нет, это не просто ужин. Наш командир и комиссар эту встречу за столами 
умеют всегда делать значительной, приятной для всех. У нас каждая эскадрилья 
имеет общий стол, составленный из небольших столиков. Все летчики занимают свои 
места одновременно. Ужин начинается кратким словом Виктора Петровича. Он 
говорит о павших в боях, отмечает героев дня. Музыка хоть и не всегда 
импонирует настроению летчиков, но всетаки помогает им на время отвлечься, 
забыть о тяготах войны.
      На второй день я с утра начал хлопотать о своем самолете. Но 
ведомственные преграды и во время войны оказываются подчас сильнее законных и 
благородных стремлений. К вечеру мой самолет был совершенно исправным, готовым 
к полету, но стоял без колеса. Я бегу на КП, умоляю инженера поставить колесо.
      — Ничем не могу помочь, — отвечает он.
      — Но я же бездельничаю, самолет простаивает. Мне воевать надо.
      — Пойми, не я отказываю — командир БАО. Он считает, что ты не нашего 
полка, и он не имеет права дать тебе, чужому, колесо. Звони в свой полк, проси, 
чтобы привезли.
      Звоню в полк, прошу привезти колесо. Обещают на рассвете доставить. Что ж,
 придется еще раз поужинать под тарахтенье тарелок и ложек.
      Утром рядом с моим неподвижным МИГом пробегают самолеты, уходящие на 
боевое задание. Гдето там, севернее Котовска, в небе идут жаркие бои, а я 
«загораю» на аэродроме. Солнце уже стоит в зените, а нашего У2 нет и нет. Уже 
вечер, а его все нет. Что могло помешать?
      Жду.
      Летит! Радостно увидеть над землей знакомый силуэт трудяги У2, который 
летит тебе на выручку.
      Вот оно, собранное, накачанное воздухом колесо! Катится к моим ногам.
      Доставивший его молодой летчик смотрит на мои хлопоты както равнодушно.
      Спрашиваю:
      — Что нового в полку?
      — Воюют… — односложно отвечает он.
      — Почему рано утром не вылетел?
      — Самолет чинили… «Мессеры» крыло пробили.
      — Был налет?
      — Это и задержало. Одного ихнего тоже свалили. Прямо на аэродром 
шлепнулся.
      — Кто сбил?
      — Один оружейник из самодельной зенитки.
      — Пулеметом на подъемнике?
      — Да.
      Мне не терпится быстрее вернуться в полк. Всего двое суток не был там, а 
сколько новостей! Передав колесо техникам, я возвращаюсь к У2. Хочу 
расспросить лейтенанта обо всем поподробнее, но он торопится лететь.
      — Проверни винт, — просит летчик.
      — Подожди, проверну. Из наших никто не погиб?
      — Вчера один… Сегодня ездили хоронить.
      — Кто?
      — Не запомнил фамилию.
      — Во время налета?
      — Нет. «Хеншель» появился над аэродромом. Разведчик, наверно. За ним 
погнались наши, двое. Один такой черный, с бакенбардами.
      — Фигичев погиб?
      — Нет, он вернулся. Погиб его напарник. Забыл фамилию. Хотел выручить 
Фигичева…
      — Как все это произошло?
      — Да так, — неохотно поясняет лейтенант. — Этого «хеншеля» прикрывали 
«мессершмитты». И закружили нашу пару. Одного нашего — никак не вспомню фамилию 
— подбили, и он сел возле деревни. Там его перевязали, ранен был. А Фигичев 
продолжал драться с шестеркой «мессеров». Раненый увидел, что немцы зажимают 
Фигичева, и запустил свой самолет. Говорят, взлетел он как положено и высоту 
набрал. Потом вдруг камнем пошел к земле. Там и похоронили его. Высокий такой, 
блондин.
      — Дьяченко?
      — Точно, он.
      Я забыл о просьбе лейтенанта и, не помня себя, пошел в направлении своего 
самолета. Слышал, как он окликнул меня, чтобы я крутнул винт, но я не мог 
возвратиться. Молодым летчикам не нужно видеть слезы.
      Дьяченко… Значит, смерть выхватила товарища, который шел совсем рядом со 
мной, а я рядом с ним. Я привык к Дьяченко в полетах. В бою мне казалось, что 
он неуязвим. Он был мужественным, бесстрашным бойцом и этими своими чертами 
полюбился мне. Он был резковат, но добр и смел. Он и я, мы както притерлись 
один к другому своими характерами, я русский, сибиряк, он степняк, украинец. Я 
чувствовал себя сильнее, когда знал, что Дьяченко летит рядом со мной. Надежный 
летчик рядом — это твоя опора, твоя уверенность, твоя окрыленность и твой успех.

      Я подошел к своему самолету. Техники ставили на место колесо. Нужно было 
немного подождать, но я не задержался возле них, чтобы не стали расспрашивать. 
Да и говорить ни о чем не мог. Ни о чем. Мы с Дьяченко были друзьями больше в 
воздухе, чем на земле. С ним в моей памяти связывались все бои, все дни войны. 
Теперь, без него, мне казалось, у меня не было никого близкого, я словно 
лишился всего. Я думал о нем, о наших совместных полетах, боях.
      — Готов! — услышал я.
      Пожал замасленные руки товарищам и поднялся в кабину. Мотор, словно тоже 
истосковавшийся по работе, хватанул винтом воздух.
      До свидания, Котовск! Полет, который так волновал меня, продлился целых 
два дня. Лишь сегодня я расскажу товарищам о случае в воздухе с разрывом 
снаряда, об экипаже СУ2, совершившем подвиг.
      В воздухе снова вспоминаю о Дьяченко. Теперь, под рокот мотора, я думаю о 
его соколиной смерти. На память приходит «Песня о Соколе».
      »…Ты храбро бился! Ты видел небо… О смелый Сокол! В бою с врагами истек 
ты кровью… Пускай ты умер! Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь 
живым примером…»
      Моя душа наполнилась гордостью за Дьяченко. Он, раненный, рванулся в небо 
на помощь Фигичеву — это в его характере. Он считал для себя позором сидеть на 
земле, когда его товарищ дерется один. Жаль только, что он мало успел сделать. 
Его сил, энергии и мужества хватило бы еще на многих врагов.
      Маяки… С высоты различаю опустевшую стоянку. Самолет Дьяченко всегда 
стоял рядом с моим.
      На краю аэродрома собралась толпа людей. После посадки я отрулил машину в 
кукурузу и пошел узнать, что заинтересовало наших летчиков. Оказалось, что они 
изучают, рассматривают сбитый сегодня «мессершмитт». Хотя от него остались одни 
обломки, всетаки интересно пощупать руками зверя, за которым ежедневно 
охотимся в небе.
      В измятой кабине самолета виден изуродованный труп летчика с Железным 
крестом на груди. О том, что это опытный ас, говорят и знаки, нарисованные на 
машине. Он сбил десять английских самолетов и потопил два катера. Да, если бы 
наш оружейник не свалил его сегодня, фашист натворил бы еще много кровавых дел.
      Летчики ощупывают бронированное стекло кабины «мессершмитта» и невольно 
делают вывод: с такой передней защитой можно смело идти в лобовую атаку. А 
между тем фашисты боятся их и всегда отваливают первыми. Значит, кроме брони, 
нужно еще иметь и железные нервы. Нам бы такой щит перед грудью. Мы бы крушили 
врагов и спереди и сзади!..
      Вооружение у «мессера» тоже мощное: две пушки. А на МИГе нет ни одной.
      А это что за кнопки? Да это же радиоприемник и передатчик — вместе. 
Ничего не скажешь: хорошо оборудована кабина.
      Почему же летчик не выпрыгнул? Очевидно, «мессер» шел очень низко, когда 
оружейник всадил в него пулеметную очередь.
      Кстати, а где же наш геройизобретатель? Отыскав оружейника, я пожимаю 
ему руку. Он поправляет на голове старенькую пилотку и смущенно опускает голову.

      — Удачно ты рубанул его! — восхищенно говорит незнакомый мне молоденький 
сержант.
      — Он сам налез на мою пулеметную очередь, — скромничает оружейник.
      — Его еще в воздухе рвануло, — поясняет подошедший Вахненко. — Сам видел. 
Видно, пуля попала в контейнер со снарядами.
      — А другие «мессеры» сразу смылись, как только этого свалили,
      — Значит, если из каждой группы сбивать одного, будет порядок, — вступает 
в разговор Фигичев, который подошел к нам вместе с командиром полка.
      — Не бросай, сержант, свою зенитку — она и в Котовске пригодится, — 
говорит Виктор Петрович Иванов.
      Значит, мы перебазируемся в Котовск? Это связано с изменением маршрутов 
наших полетов. Но знают ли эти люди, что с севера сюда, на Котовск и Первомайск,
 по всем дорогам движутся нескончаемым потоком колонны вражеских войск?
      Уходил еще один фронтовой день. Возвратившись с боевого задания, я увидел 
Вахненко в кругу молодых летчиков, только что прибывших в полк. Стройные, в 
новеньком обмундировании, в фуражках с «крабами», они живо напомнили мне о 
совсем иной, довоенной, жизни.
      — О чем беседуете? — спросил я, остановившись возле них.
      Они с любопытством и, как мне показалось, с восхищением смотрели на меня. 
Ведь я только что вышел из тяжелого воздушного боя.
      — Так, о всяких случаях, товарищ старший лейтенант, — отозвался высокий, 
статный сержант с открытым русским лицом.
      Я первому подал ему руку.
      — Никитин, — представился он.
      «Бывают же такие», — невольно подумал я. Всем своим видом сержант 
напоминал известное скульптурное изображение летчика. Молодой красивый парень в 
летной форме задумчиво смотрит в небо. Одной рукой он прикрывает от солнца 
глаза, а другой придерживает опущенный к ногам парашют. Он стоит на земле, а 
видится в полете. Вот и Никитин показался мне таким.
      — Труд, — протянул мне руку высокий худощавый сосед Никитина.
      — Конечно, бой — это труд, — ответил я, не поняв, что хотел он сказать 
этим словом.
      — Это фамилия у него Труд, — пояснил Никитин.
      — Я говорю, что на фронте тоже нужен труд, — пришлось мне схитрить.
      Все прибывшие в полк летчики были ненамного моложе меня. Но я уже целый 
месяц провоевал на фронте, и этот небольшой срок разделял нас, словно широкая 
бурная река, которую надо переплыть. Они стояли еще на том, мирном берегу, и 
каждое слово фронтовика имело для них особый смысл. Я понимал, как важно сейчас 
передать им все, что мы уже знаем о войне, о боях и о противнике. Они, 
молоденькие соколята, не должны платить своей кровью за ту науку, которую 
добыли в боях опытные бойцы.
      Мы говорили недолго, торопили неотложные дела. Когда остались наедине с 
техником, Вахненко вдруг вытянулся по стойке «смирно» и подчеркнуто официально, 
чего с ним никогда не было, отчеканил:
      — Товарищ командир, разрешите обратиться!
      — Пожалуйста, обращайтесь, — ответил я, не сдержав улыбки.
      — Ребята мне только что сказали… В авиашколы набирают из техников. Хочу 
поступить.
      Ктокто, но авиатехники знают, чем была война для наших летчиков. Они 
видят, какими возвращаемся мы подчас с заданий, сколько машин осталось в нашем 
полку.
      Меня тронуло стремление Вахненко.
      — Что же, очень хорошее желание, — сказал я.
      — Я давно хочу стать летчиком. Теперь как раз смогу переучиться. 
Поговорите с командиром полка, чтобы меня направили в школу. Буду истребителем 
— к вам вернусь.
      Вся красота души человека наиболее полно проявляется в самые важные и 
ответственные моменты его жизни. Вахненко надо было бы подружески обнять: лицо 
техника светилось мечтой, той самой, которой когдато жил я. И эта мечта вела 
летчика из школы прямо на поле боя, туда, где в первой же схватке его ждет, 
может быть, гибель.
      — Я попрошу за тебя Виктора Петровича. В этот же день поздно вечером 
Вахненко забежал ко мне в общежитие. Одет во все выходное. Пилотка на нем 
старенькая, но чистая. Почемуто сразу, взглянув на нее, я по звездочке узнал, 
что она была моей.
      — Узнаете? — спросил Вахненко, краснея.
      — Тебя? Не узнаю. Праздничный какойто.
      — Сейчас с машинами уезжаю на станцию, а там поездом в авиашколу. 
Направление в кармане. Зашел проститься.
      — Отлично. Желаю счастья и удачи, — протянул я ему руку.
      — А пилотку узнали?
      — Да, — ответил я.
      — Тогда, в тот вылет, взял на память. Друзья не посоветовали возвращать. 
Обычай не велит.
      — Я сам бы не взял ее обратно. От гимнастерки отказался. Такие вещи назад 
не возвращаются, знаю. Желаю тебе в этой пилотке вернуться летчиком.
      Мы крепко обнялись. Я проводил Вахненко к машинам, нагруженным столами, 
кроватями и кухонной утварью. Ночь, торопливые голоса, имущество на машинах, 
которое мы привыкли видеть только в помещениях — все говорило об отъезде. Полк 
оставлял свой аэродром.
      Утром мы покинули Маяки. Перелетели в Котовск, но все чувствовали, что 
ненадолго. Нам виделась дорога на восток, тяжелая дорога отступления.
      На аэродроме в Котовске мы не застали ни одного самолета. «Значит, — 
подумал я, — нашей дивизии придется одной обеспечивать боевые действия наземных 
частей на этом участке фронта».
      На второй день догадка подтвердилась. В Котовск переехал и штаб 
соединения. Неподалеку от командного пункта мы увидели самолет комдива УТИ4 и 
пару «чаек», которые прикрывали его во время перелетов.
      Однажды утром летчики вдруг обнаружили, что в— говорил Виктор 
Петрович. — Подбитые старались перетянуть через реку, оставшиеся без самолета 
тоже спешили к ее берегам. И Днестр никого из нас не подвел. Помог бы он 
Соколову и Овсянкину, если бы они от Бельцев полетели прямо на восток. Ктото 
из них, видимо Соколов, был подбит. Овсянкин не оставил своего командира, и они 
вместе полетели на северовосток, в направлении Ямполя. Если посмотреть на 
карту, то сразу видишь, что Ямполь от Бельцев в два раза ближе, чем 
Григориополь. Поэтому они и избрали этот самый короткий маршрут.
      Недалеко от Ямполя летчики сели, считая, что здесь еще находятся наши. А 
там уже были немцы. Они окружили Соколова и Овсянкина, хотели взять их живыми. 
Наши товарищи отбивались до последнего патрона. Поняв, что вырваться не удастся,
 они решили, что лучше остаться мертвыми на родной земле, чем мучиться в 
фашистском плену. Вы спросите, как мы узнали о мужестве наших боевых друзей? Об 
этом рассказал на допросе немецкий летчик, взятый недавно в плен. «Я каюсь, — 
говорил он, — что не поступил так, как ваши летчики под Ямполем. У нас тоже 
есть понятие воинского долга!» Он и сообщил подробности этого события на левом 
берегу Днестра. Дорогие друзья, — сказал в заключение командир полка, — пусть 
навсегда сохранится в нашей памяти образ бесстрашных летчиков нашего полка, 
славных сыновей советского народа Анатолия Соколова и Алексея Овсянкина!
      Мы встали со своих мест и почтили память боевых друзей минутой молчания. 
Были слышны лишь всхлипывания официантки да пронзительный свисток паровоза, 
долетевший со станции.
      После ужина летчики окружили Лукашевича. Он рассказал, что при выполнении 
левого разворота самолет вошел в штопор; чтобы вывести его, не хватило высоты, 
пришлось прыгать с парашютом. Приземлился Лукашевич почти рядом со сбитым мною 
немецким летчиком. Преследуя фашиста, наши пехотинцы стреляли и по нему до тех 
пор, пока не услышали русскую речь.
      — Вот вам еще один печальный результат полета тройки! — не сдержал я 
своего возмущения. — Летишь, а по бокам два ведомых, словно телохранители. Но 
ведь я не комдив, чтобы меня так охраняли. Дайте мне такую свободу в строю, 
чтобы своими разворотами я не заставлял одного выбрасываться с парашютом, а 
другого уходить черт знает куда!
      — Спокойно, Покрышкин! — остановил меня майор Иванов. — Расшумелся, как 
самовар. Сегодня тройкой летали последний раз. — Эти слова он произнес 
решительно, как приговор.
      Вернувшись в общежитие, я увидел на своей подушке треугольное письмецо. 
Первая за время войны весточка из Новосибирска.
      «Во первых строках» сестра Мария писала, что домой пришло печальное 
известие о младшем брате Петре — пропал без вести. Я знал, что этот сильный, 
волевой крепыш никогда не сдастся в плен. Значит, погиб. Значит, война уже 
забрала одного из нашей семьи. Теперь на фронте нас осталось двое. Третий 
подрастает, идет по моим стопам. Дождется ли мать когонибудь из нас после 
войны?.. Далее Мария сообщала, что ее муж Павел тоже ушел на фронт, перечисляла 
имена всех двоюродных братьев, надевших солдатскую форму. «Деньги от тебя 
пришли, — говорилось в конце письма, — мама и я шлем тебе спасибо». «Хорошо, — 
подумал я, — что они получили, наконец, от меня подмогу. Завтра же, как приедем 
на аэродром, напишу им ответ».
      На рассвете, под грохот артиллерии, долетавший со стороны Балты, наш полк 
поднялся с аэродрома и спешно перебазировался на новое место.
      Отступление продолжалось.
      
6. Море и девушки
      
      Теперь мой дом — самолет. Под его крылом я обедаю, в перерывах между 
полетами читаю газеты, пишу письма, веду свою тетрадь.
      Когда полк начал менять аэродромы, я решил было записывать названия 
населенных пунктов, в которых мы останавливались. Но в конце июля и в первой 
половине августа перелеты стали настолько частыми, что мне пришлось отказаться 
от своего намерения.
      Немецкие войска стремительно продвигались в направлении Киева. Наш полк, 
как и другие авиачасти, вынужден был отходить на восток вдоль моря. Мы 
отступали, конечно, под прикрытием наземных войск, всеми силами помогая 
пехотинцам сдерживать гитлеровские полчища.
      После Котовска полк всего на день задержался на аэродроме у Фрунзевки. 
Отсюда мы сделали несколько вылетов на штурмовку и сразу же перебазировались в 
Березовку. Здесь летное поле находилось у самой дороги.
      Пока мы стояли вблизи наших границ, почти не видели беженцев, отступающих 
солдат рассеянных частей. А у этой дороги…
      Медленно продвигаются повозки, запряженные лошадьми, волами. На них 
навалена домашняя утварь, сидят старики, женщины, дети, измученные, опаленные 
солнцем, серые от пыли. Ктото натянул над собой «цыганский» шатер, и из него 
выглядывают ребячьи лица. Стада коров, овец, лошадей, перемешиваясь, 
разбегаются по дороге. Пыль движется тучей, окутывает все. Тракторы тащат по 
тричетыре комбайна. Гудят, безнадежно требуют проезда автомашины.
      Стоим, углубившись в лесополосу, чтобы не так обдавало пылью, и смотрим 
на эту печальную реку. Да, мы, наша армия, не смогли сдержать натиск врага. И 
мы, как и эти люди, отступаем в надежде на подкрепление, на свежие силы.
      Идут бойцы, раненые и здоровые, в ботинках и обмотках, в потных 
гимнастерках, некоторые с котелком на ремне и без винтовки. Скатки шинелей 
кажутся им грузом. За плечами тощий вещевой мешок, в кармане или за обмоткой 
ложка.
      Мы подступили к ним ближе, заговорили:
      — Почему без оружия?
      — Нет оружия.
      — Как так?
      — Не выдали. Говорят, не хватает.
      Горько слышать и видеть все это.
      Вспоминаются страницы «Войны и мира», фильмы о гражданской войне. И 
приходят мысли о большом терпении народа, о могучей силе нашей страны, которая 
еще не всколыхнулась вся, не вздыбилась от ярости.
      
    Пусть ярость благородная
    Вскипает, как волна,
    Идет война народная,
    Священная война.
      
      Напев этой песни словно слышится в гуле, который стоит над пыльной 
дорогой.
      — Ракета!
      От КП взлетела одна, другая ракета. Мы бежим сколько есть сил к машинам. 
За деревьями дробится огненнокрасный диск заходящего солнца. А может быть, там 
чтото горит.
      Несколько МИГов поднимаются в воздух и сразу же ввязываются в бой.
      Вокруг «юнкерсов» вьется целая стая «мессершмиттов». К «юнкерсам» 
пробиться трудно, но любой ценой надо.
      Селиверстов полез напролом к ведущему группы «юнкерсов». На него 
навалились два «мессершмитта». Из наших никто не успел поддержать его: 
преследуем уходящую группу. Оглядываюсь и вижу: самолет Селиверстова уже тащит 
за собой черный шлейф дыма. Вот выбросился летчик, и МИГ продолжает свой 
последний полет без человека. Пламя его взрыва на земле сливается с кровавым 
закатом.
      Внимательно смотрим на спасенную дорогу. На ней как раз появилась большая 
колонна наших войск. Машины, разваливая копны хлеба, обгоняют орудия на конной 
тяге. У бойцов за плечами винтовки, все в касках. Хочется смотреть на них, 
почувствовать их силу и уверенность. Это так необходимо душе.
      Селиверстов возвратился в полк на колхозной автомашине. По его виду мы 
поняли, что если бы он задержался в самолете еще хотя бы на минуту, то, 
возможно, и не остался бы в живых.
      Друзья сразу же окружили Селиверстова и начали над ним подтрунивать. Один 
из летчиков оттягивал покоробившуюся от огня полу реглана, второй предлагал 
поменяться сапогами.
      — Теперь походишь за командиром БАО, — под общий смех заметил Фигичев. — 
Прежде чем чтолибо выдать или заменить, он тебе прочтет несколько лекций о 
сроках носки обмундирования.
      На следующее утро, едва мы сели завтракать, послышался гул моторов.
      — Наши! Пошли на бомбежку, — сказал Матвеев, указав на появившуюся в небе 
группу самолетов.
      Я взглянул в ту сторону: с востока к аэродрому приближались «хейнкели».
      — Это немцы! — крикнул я и кинулся к самолету. Моя машина стояла на самом 
краю аэродрома. Пока добежал до нее, несколько раз упал, запутавшись ногами в 
густой гречихе.
      Когда схватил лежавший под крылом парашют, услышал свист падающих бомб. 
Инстинктивно прижался к фюзеляжу, словно он мог защитить меня от осколков.
      Несколько взрывов качнули землю, и в воздухе снова повис гул «хейнкелей». 
Они делали второй заход.
      — Чувашкин! — звал я техника. — Убирай маскировку!
      Никого. Я успел отбросить несколько больших веток. А вот и бомбы…
      Они легли около моего самолета. Я слышал, как самая близкая ко мне 
ударилась о землю.
      И на этот раз мое счастье, моя судьба таились гдето в тех огромных 
железных болванках, которые упали в землю и остались там.
      Бомбы не взорвались. Они заставили меня поверить в то, что я сильнее 
самого страшного оружия, что я пройду все испытания. В те минуты тишины после 
налета я подумал об этом проще: никогда не буду прятаться от врага и останусь 
жив. С точки зрения военной такой вывод был безрассудством, но он пришел ко мне.

      Много бомб насыпали немцы на наш аэродром, но мы отделались, как 
говорится, испугом. А после завтрака сразу же объявили приказ: готовиться к 
перелету. Наша новая точка — Тузлы.
      У КП столпились летчики: Никандрыч выдает новые карты. На них один угол 
голубой.
      Море!
      На наших потертых картах его не было.
      Море на карте напомнило мне об одном чудесном человеке — летчике, с 
которым я встретился в доме отдыха, в Хосте. Я давно ничего не слышал о нем. 
Если бы он сегодня узнал о том, что я стал истребителем, что я сражаюсь с 
врагами на фронте, он был бы рад. Встретимся ли мы с ним когданибудь?
      Виктор Петрович рассказывает о Тузлах. Он летал туда. Его внимательно 
слушают. С его слов можно понять, что там, под Николаевом, спокойно, как в 
глубоком тылу. После сегодняшнего налета Тузлы представляются нам сказочным 
приморским уголком, далекой обетованной землей. Может быть, там мы хотя бы 
смоем с себя пот, отстираем морской водой пропитавшуюся пылью одежду. А больше 
всего хочется вдохнуть прохладную свежесть моря.
      Виктор Петрович продолжает говорить об обстановке на нашем участке фронта,
 дает последние наставления и поглядывает на меня. Я чувствую, что он чтото, 
хочет мне поручить. Летчики расходятся по машинам. Виктор Петрович подзывает 
меня и, чтобы не задерживать моего взлета, идет рядом со мной.
      Мы с ним никогда не беседовали на отвлеченные, неслужебные темы, между 
нами, кажется, нет и не может быть дружбы в широком смысле этого слова. Но 
стоит нам остаться вдвоем, мы улыбнемся друг другу, и наши служебные, деловые 
отношения на какоето время отходят на второй план. Мы беседуем потоварищески. 
В эти минуты я замечаю, что Виктор Петрович стал немного сутуловатей. Мне 
хочется спросить его о здоровье, но я стесняюсь и только смотрю на него, как на 
старшего, доброго человека и командира, всей душой преданного авиации. А он, 
вижу, готов положить мне на плечо руку и сказать чтото сердечное, такое, что 
придало бы мне бодрости, сил, уверенности. Он может спросить, почему на мне 
такая старая, побелевшая на спине гимнастерка. Но он только пройдется со мной, 
выслушает мои предложения, скажет свое «хорошо, хорошо». Наверное, он со 
многими находит такой душевный контакт, словно стремится каждому из нас отдать 
частицу своей бодрости, убежденности, своей уравновешенности.
      Сегодня Виктор Петрович, очевидно, намерен сказать мне чтото важное. Он 
молчит, пока мы идем по гречихе. Потом неожиданно говорит:
      — В Тузлах будут рядом море и девушки. О девушках на картах нет никаких 
пометок. Я несколько смущен таким дополнением командира.
      — В полк прислали связисток. Они уже там. Ай, и девчата, Покрышкин! Какие 
девчата!..
      — Похоже, вы уже к ним неравнодушны, Виктор Петрович.
      — Я? Нет! Не обо мне речь. Вот прилетим туда — обязательно познакомлю 
тебя. Когда я увидел их, сразу подумал о тебе. Тебе, железному холостяку, 
твоему характеру нежности не хватает.
      — Уж не женить ли меня собираетесь?
      — Такого, как ты, неплохо было бы женить, — рассмеялся он.
      — Зачем нам вдов оставлять?
      В это время я заметил в небе группу самолетов. Безошибочно определил: 
«мессеры».
      — Да, они, — подтвердил командир. — Теперь и взлететь не дадут. Надо 
соседям позвонить, чтобы выручили.
      Виктор Петрович трусцой побежал на КП, а я повернул к своему МИГу.
      «Мессершмитты», очевидно, ожидали подхода своих бомбардировщиков. Они 
кружили над аэродромом, изредка обстреливая кустарники, в которых были 
замаскированы наши самолеты. К счастью, на взлетнопосадочной полосе не было ни 
одной машины.
      Мы следили за вражескими истребителями и посылали им проклятия. Никто из 
нас даже думать не мог о взлете. Я еще раз убедился, какая это препротивнейшая 
вещь — блокировка аэродрома.
      Но вот в небе появились МИГи соседнего полка. «Мессеры», набирая высоту, 
стали оттягиваться на запад. Теперь можно расшвыривать ветки и сесть в кабину 
самолета. Взлетаем, строимся и берем курс на юговосток.
      «Когда я увидел их, сразу подумал о тебе». Эти слова Виктора Петровича то 
и дело приходят мне на память. Они зазвучали в ушах снова, когда на горизонте 
проступила серая ширь, сливающаяся с небом. Синь воды еще не прояснилась сквозь 
дымку.
      Море! Черное море…
      Аэродром в Тузлах был хорошо подготовлен к размещению полка. Капониры для 
самолетов, склады, почти незаметные снаружи землянки КП делали его 
основательным, фронтовым. А главной прелестью было море.
      Близился вечер. Летчики оставляли стоянки, собирались у штабной землянки. 
Поговаривали о поездке к морю — оно было в нескольких километрах, ожидали, что 
скажет командир полка о завтрашней боевой работе.
      «Покрышкин!» — вдруг услышал я. Ктото звал меня вниз.
      По крутым ступенькам спустился в землянку и в полутьме у телефонного 
аппарата сразу увидел красивую девушку в военной форме. Следом за мной вбежал 
Фигичев.
      — Давай знакомиться, — кивнул он мне.
      — Успеем, — ответил я. — Сперва узнаем, зачем нас вызвали.
      Вошел командир полка. Увидев нас рядом с девушкой, улыбнулся и сказал:
      — Все ясно. Теперь вы, орлы, все время будете торчать в штабной землянке. 
Ну, знакомьтесь с нашей телефонисткой.
      Фигичев первым протянул руку:
      — Валентин.
      — Валя, — ответила связистка.
      Нас рассмешило такое совпадение имен. Вокруг девушки стояли уже человек 
пять. Любезнее всех с ней был наш новый командир эскадрильи Фигичев. По его 
виду мы поняли, что такую девушку он не уступит никому.
      Песчаная отмель блестит при луне, как и сама вода. Тихая, ласковая волна, 
вздыхая, стелется по песку и заглаживает следы идущего впереди. Накупавшись, 
все разбрелись по берегу. Заплывы, тишина, свежесть вечера отделили нас от 
фронтовых невзгод, открыли какойто почти неизвестный нам мир. Мы им уже давно 
не жили. Он лишь в этот вечер предстал перед нами, овеял нас своим очарованием.
      Море. Тишина. Луна в небе.
      Хочется идти вдаль. Куда можно зайти по морскому берегу, если впереди 
плеск волн, сияние воды, голубая ночь, а за спиной у тебя война? Только в свои 
воспоминания. В самые дорогие, самые памятные.
      Фигичев идет впереди, проделывая руками силовые упражнения. Мне кажется, 
что ему хочется взлететь. Ему тесно и среди этого простора. Вот он запел:
      Выходила, песню заводила
      Про степного, сизого орла…
      Его голос разливается по берегу, а мы с Лукашевичем смеемся, потому что 
понимаем Фигичева. Он уже увлекся черноглазой, смуглолицей, стройной Валей.
      Я смотрю на след Фигичева. Он исчезает, тает на морском песке. Думаю о 
следе, который оставляет человек в жизни другого, такого же, как он. Чем? Своей 
устремленностью, захватывающей других. Своей преданностью делу, вдохновляющей 
других. Чистотой своей души.
      Этот след на песке, отмель, морская даль и глубина, начинающаяся у ног, 
напомнили мне о таких же следах на песке, о разговоре под шуршание волн.
      …В 1935 году я приехал на Кубань, в авиационный полк. Меня, техника звена,
 определили к самолетам, которые я должен был обслуживать. Три года назад я 
оставил свой Новосибирск, молодой завод — первенец пятилетки, чтобы стать 
летчиком, а судьба моя сложилась поиному. Я буду готовить машины, чтобы 
взлетали другие, такие же, как и я, парни. Они, как и я, пошли из городов и сел 
навстречу своей мечте и достигли ее, а я не достиг. В школе, куда меня приняли, 
летное отделение перевели в другое место, а всех новых курсантов зачислили на 
техническое. Подаваемые мной рапорты ничего изменить не смогли, разве только 
прибавляли к обычным нарядам внеочередные.
      Пришлось мне сложить свои крылья и браться за ключи. Так с этими ключами 
в петлицах, а не с крылышками я и прибыл в часть. Работа, хлопоты возле 
самолетов захватили меня. Что ж, так тому и быть: оставь меня, моя мечта, на 
время, если ты вообще не изменила мне.
      Целое лето наш полк стоял в лагерях, аэродром с утра до вечера не утихал 
— летчики тренировались. Меня не раз одергивали друзья: засмотрюсь в небо, 
забуду обо всем. Чтобы летать хотя бы пассажиром, упросился в кружок 
парашютистов. Поднимаюсь в воздух на самолете, прыгаю с высоты — все же както 
ближе к летной жизни.
      Глубокой осенью, когда полк возвратился на зимние квартиры, я получил 
первую путевку в дом отдыха. Там, в Хосте, недалеко от Сочи, впервые увидел 
море. Оно было уже холодное, но я каждое утро делал зарядку на берегу и купался.
 Часто брал лодку и уходил в море. Чем больше оно штормило, тем сильнее меня 
тянуло поплавать. Борьба с волнами увлекала меня, заменяла мне лыжные походы, 
которые я очень любил. Волны, ветер, соленые брызги, и ты один над темной 
глубиной с веслами, как с крыльями. Когда крепко держишь их в руках, когда 
чувствуешь в себе силу и уверенность, ничто не страшно.
      Однажды, когда я, причалив к берегу, выхватил лодку у огромной волны и 
поволок ее по камням, ко мне подошел высокий стройный летчик. Он с интересом 
смотрел на меня, мокрого, исхлестанного солеными брызгами.
      — Один ходил? — спросил он, помогая мне установить и закрепить лодку у 
причала.
      — Один.
      — Поплывем вдвоем?
      Я внимательно посмотрел ему в лицо и узнал его. Это был Степан Супрун. 
Его имя было известно каждому авиатору почти так же, как имена В. П. Чкалова, М.
 М. Громова, В. К. Коккинаки. Он испытывал новые самолеты, отличался храбростью 
и мастерством. Степан Супрун тоже отдыхал здесь, я встречал его в нашем корпусе,
 в столовой с орденом на груди: такое отличие возвышало тогда военного человека.
 Рассказывали, что Степан Супрун был награжден за испытательные полеты и за 
победу на всеармейских соревнованиях по воздушной стрельбе. Поплыть с таким 
напарником в море — разве это не интересно!
      — Вы имеете в виду не сейчас, а завтра? — спросил я его.
      — Можно и сейчас. Но если ты устал…
      — Да, в другой раз, пожалуйста.
      На второй день мы вдвоем столкнули с берега лодку, и волна тотчас отнесла 
нас в море на десяток метров. Супрун сел за весла. Греб он умело, сильно. На 
одной ноге у него был длинный глубокий шрам, и, когда нога напрягалась, мне 
казалось, что он чувствует боль. Я предложил поменяться местами.
      — Подожди! Дай поработать.
      Мы уплыли далеко, берег скрылся за гребнями волн. Когда очень уставали, 
давали отдых рукам и беседовали о спорте, об авиации.
      — На каком летаешь? — вдруг спросил он.
      — Ни на каком, — ответил я.
      — Брось шутить.
      — Серьезно. Я авиатехник.
      — Не верю. Ты характером похож на летчика. Прогуливаясь потом ежедневно 
по берегу, мы с ним только раз возвратились к этой теме. Я рассказал ему, как 
получилось, что я стал техником, признался, что действительно мечтаю летать. 
Степан Супрун обрадовался:
      — Ну вот, я же говорил, что ты летчик в душе и в мыслях. Так оно и есть. 
Мне тоже нелегко достались летные петлицы. Пиши мне в Москву, может быть, 
помогу тебе переучиться. А главное — не потеряй свою мечту, тогда добьешься!
      Я пообещал писать ему. После этого он всегда разговаривал со мной, как с 
бывалым летчиком. Он уже считал меня летчиком, и это очень льстило мне.
      — Нас будет в стране все больше и больше. И учти, летчик будущего — это 
не только беззаветный храбрец. Он должен много знать. Твое звание техника тебе 
на этом пути никак не помешает. Уже сейчас существуют десятки видов авиационных 
моторов и у нас и за границей. На войне летчику придется сражаться на различных 
машинах. Тебе легче будет овладевать любым самолетом,
      Его мысли, его отношение к авиации, его дружеские напутствия я не забыл. 
Море, берег, следы на песке, прогулка напомнили мне о Хосте, о Супруне.
      Я рассказал о нем Лукашевичу. Он читал о Супруне и от когото слышал, 
кажется от приехавших из Качинской школы, что он и П. М. Стефановский, 
возглавив два полка, сформированные из летчиковистребителей, воюют гдето под 
Минском.
      — Значит, он на фронте? — спросил я.
      — Точно. Пошли обратно?
      — Фигичев почемуто шлепает дальше.
      — Замечтался. Любовь с первого взгляда.
      Мы вернулись к автомашине. Небо над Николаевом обшаривали встревоженные 
лучи прожекторов, красными крупными искрами в нем вспыхивали и гасли разрывы 
зенитных снарядов. Зарницы выстрелов или взрывов бомб взметались над горизонтом.
 Мы остановились, прислушались. Звуков не было слышно.
      — Хорошо работают зенитчики, — Фигичев незаметно остановился возле нас. — 
Если бы на границе их так встречали.
      — Еще там, в Бельцах, — продолжил мысль Лукашевич.
      — Да. Может, и не знали бы мы, что есть такие Тузлы на свете.
      — Поехали поспим всетаки, — бодро произнес Фигичев.
      На обратном пути наша машина почемуто притормозила у аэродромной штабной 
землянки. Фигичев выпрыгнул из кабины почти на ходу. Летчики, стоявшие в кузове,
 грохнули дружным смехом.
      — Давай, Валька, не теряйся! — крикнул ему вслед командир второй 
эскадрильи.
      Мне стало грустно. Не знаю отчего. Наверное, оттого, что на горизонте 
вспыхивали такие же зарницы, какие мы видели и в Котовске. В один из 
напряженных боевых дней на нашем аэродроме приземлились три самолета незнакомой 
конструкции. По виду они напоминали истребителей, а по размерам 
бомбардировщиков. Посмотреть на новые машины собрались все летчики. И пошли 
разговоры:
      — Да это же ИЛ2!
      — Конечно, он.
      — Штурмовичок что надо!
      — Летающий танк.
      — Такому ничто не страшно. Броня снизу, броня с боков и фонарь из 
бронестекла.
      — На нем воевать — одно удовольствие.
      — Сначала надо самому испытать машину, а потом уж расхваливать, — 
включился в разговор Фигичев.
      — Вот и попробуй, — предложил Виктор Петрович. — Для того и прислали.
      — Хоть сейчас полечу.
      — Готовься.
      Командир полка и мне предложил перейти на штурмовик.
      — Слетаю, тогда скажу, перейду или нет.
      — Значит, не решаешься, пока не пощупаешь руками?
      — И руками и ногами, товарищ командир.
      — Конечно, в воздухе видней, — согласился Виктор Петрович.
      Летчики, пригнавшие ИЛы, превратились в инструкторов. Я залез в штурмовик 
и сразу почувствовал себя свободно, как на повозке. Вот это кабина! Ознакомился 
с расположением приборов, с управлением и запустил мотор.
      Я считал себя ревностным истребителем и ни за что не согласился бы летать 
на других машинах. Но ИЛ2 меня заинтересовал: хорошая скорость, сильный мотор, 
пушки, пулеметы, реактивные снаряды. На такой машине драться можно.
      Взлетел я наполовину штурмовиком, а возвратился на землю только 
истребителем.
      — Ну, как машина? — спросил командир полка.
      — Очень хорошая! Но лично я с истребителя на другой самолет не пересяду.
      — А вот Фигичев согласился.
      — Это дело его. На ИЛе, конечно, бронестекло, броня снизу…
      Виктор Петрович пропустил мимо ушей мою шутку.
      — Завтра полетишь на задание вместе с ИЛами. Увидишь, как они будут 
пахать! Гроза, а не самолет.
      — Конструкторы, наверно, и насчет истребителей чтото соображают. Будут и 
у нас машины получше МИГов. Командир усмехнулся.
      — Вижу, ты убежденный истребитель! Это хорошо. Прямой дорогой всегда 
дальше уйдешь.
      Я направился к стоянке и тут увидел, что к стоявшему на якоре плавучему 
доку со стороны моря летит группа «юнкерсов». Не ожидая приказа, вскочил в 
самолет и поднялся в воздух.
      С берега по вражеским бомбардировщикам открыли огонь зенитки. Я тоже 
атаковал их. Трассы моих пулеметных очередей смешались с разрывами зенитных 
снарядов. Один «юнкерc» загорелся. Его экипаж выбросился с парашютами. 
Остальные самолеты поспешно освободились от бомб и повернули обратно.
      Они прижались к самой воде, и мне очень трудно было их атаковывать. 
Подскочу, спикирую, стрельну, а ниже — вода. Замыкающий «юнкерc» отстал от 
группы и задымил. Добить бы его, но у меня уже вышли все патроны.
      Оглянулся — берега не видно. Пора возвращаться. Досадно, что не сбил 
второго «юнкерса». И всетаки лечу домой довольный. Я рад, что не отказался от 
тебя, мой трудяга МИГ; я снова на машине, которая больше всего подходит мне по 
характеру.
      Возвратившись на аэродром, узнаю, что сегодня утром немцы захватили село 
под Березовкой, откуда мы улетели вчера. Ктото из шоферов еле ушел изпод огня 
вражеских мотоциклистовавтоматчиков. Этот человек видел, как фашисты 
расстреляли девушекофицианток, выбежавших из столовой на звуки выстрелов.
      Селиверстов стоит рядом со мной и, опустив голову, задумчиво говорит:
      — Жаль девчат, очень жаль. И вещевого склада жалко. Сверкать мне короткой 
полой до самого конца войны.
      — Если ты в этом поджаренном реглане доживешь до победного дня, его в 
музей возьмут.
      — И то неплохо, — соглашается Селиверстов. От Березовки до Тузлов не так 
уж далеко. Вскоре полк перебазировался за Буг, к Херсону.
      Наш аэродром расположен восточнее Николаева. Летаем больше всего в 
направлении Одессы. Поднимаясь в воздух, сразу бросаешь взгляд на город. Он 
приковывает внимание не столько своими размерами, зелеными улицами, своими 
заводами, сколько спокойной, обычной жизнью. Дымят высокие трубы, у лимана, на 
верфях, видны недостроенные суда, где вспыхивают молнии электросварки, улицы 
пестрят прохожими. Пролетая дальше, на запад, думаешь, что, может быть, Южный 
Буг со своим широким лиманом будет рубежом решительного контрудара по врагу. Но 
уже первые пятнадцатьдвадцать минут полета изменяют твое настроение, ты 
чувствуешь, как на тебя чтото давит, словно нависает чтото тяжелое, незримое. 
Оно не такое уж и незримое. Пыль на дорогах и столбы дыма над степью ощутимо 
напоминают о том, что вражеские войска надвигаются с севера к морю, к 
приморским городам и селам. Узнаешь немецкие широколобые машины, короткие, 
почти квадратные, танки. Мы знаем, что немцы стремятся отрезать и окружить 
Одессу. Вылетая на разведку, каждый раз детально просматриваем дороги у моря: 
идет еще поток эвакуирующихся из Одессы? Удерживают ли наши части коридоры для 
отхода на восток?
      По нашим донесениям ставятся задачи на штурмовки, и истребители бьют по 
скоплениям гитлеровских войск в этом районе.
      «Мессершмитты» и «юнкерсы» уже, очевидно, базируются на бывших наших 
аэродромах. Редко в каком вылете не встретишься с ними. Они хотят наглухо 
закрыть для нас наше небо. В первые недели войны мы не позволяли им так 
разгуливать над нашей территорией, как они разгуливают теперь. Все наши 
истребители брошены на штурмовку наземных войск — там главная опасность, а за 
«мессерами» гоняться нет ни времени, ни самолетов.
      У нас в полку действительно самолетов стало очень мало: в два раза меньше,
 чем было к началу войны. Пополнения нет. Успокаиваешь себя мыслями о том, что 
гдето готовятся линии непреодолимой обороны, возможно на Днепре, что в тылу 
накапливаются резервы сформированных частей, боевая техника. Без этой веры, без 
этих дымящихся труб Николаева просто не хотелось бы жить.
      Вызывают на КП. Мне и Лукашевичу снова приказывают лететь на разведку. 
Задача: уточнить направления, по которым немецкие войска движутся на Одессу.
      От Николаева идем строго на север, с тем чтобы потом повернуть на запад и 
лететь над уже занятой немцами территорией. Навстречу попадается «хеншель». Он 
идет без прикрытия. Обнаглели фашисты, ведут себя как хозяева. Надо напомнить 
им, что они даже не в гостях. Длинной очередью с малой дистанции бью по 
«хеншелю». Он переворачивается и падает.
      Не успели мы покончить с «хеншелем», как увидели вокруг огненные трассы 
зенитных снарядов. В чем дело? Откуда здесь быть немецким частям? Ведь мы 
отошли от Николаева не более как на пятьдесят километров. Город еще жил обычной 
трудовой жизнью.
      Присмотревшись, видим: вдоль Ингула на Николаев движется лавина вражеских 
танков. Надо немедленно доложить об этом.
      В штабе удивились моему возвращению.
      — Почему так быстро? Что случилось? — спросил заместитель начальника 
штаба, открывал журнал для записи донесения.
      — Севернее Николаева немецкие танки.
      — Не напутал?
      — Своими глазами видел.
      Он связывается со штабом дивизии, докладывает. Вижу, лицо его бледнеет. 
Он кладет трубку и сердито спрашивает:
      — Зачем сорвали разведку?
      — Как сорвали? Я считал своим долгом…
      — Штаб дивизии требует объяснения, почему вы не пошли на Одессу. Ваши 
данные о немецких танках расценены как выдумка.
      — Что мы, слепые, товарищ капитан?! Такое отношение к данным разведки — 
это просто…
      Я хотел добавить слово «предательство», но сдержался.
      — Не шумите? — оборвал меня замначштаба. — Вы свободны!
      Да, я свободен, со злостью покидаю КП. Нам с Лукашевичем не верят. Нас 
ругают за то, что мы обнаружили танковую группировку войск противника, о 
которой, может быть, еще никто из наших не знает. Обидно за недоверие.
      Мы с Лукашевичем возвращаемся к самолетам и продолжаем дежурить. На 
горизонте пока нет никаких признаков появления вражеских войск, но мы знаем, 
что они уже недалеко отсюда. К вечеру за посадками я заметил клубы черного дыма.
 Оттуда стали доноситься взрывы.
      — Покрышкин — к командиру полка!
      Спешу на КП.
      Навстречу выбегает Виктор Петрович.
      — Летите м посмотрите, что там, — говорит он срывающимся голосом.
      Едва мы с Лукашевичем поднялись в воздух, как ясно увидели немецкие танки.
 Они двигались по двум дорогам и у самого города сходились в одну колонну. Я 
невольно подумал о наших людях, которые, не подозревая о нависшей угрозе, 
работают на верфях и в цехах заводов, о детях, играющих в городском сквере. 
Жутко стало при мысли, что на них вотвот обрушатся вражеские снаряды, а ты 
ничем не можешь помочь.
      Чтобы окончательно убедиться в том, что внизу под нами враг, мы решили 
пролететь над танковой колонной, фашисты открыли огонь из зенитных пулеметов и 
попали в самолет Лукашевича. Позади его машины появилась тонкая серебристая 
ленточка. Все ясно: пробит бензобак, горючее упругой струёй выбивается наружу и 
распыляется.
      «Только бы не загорелся, — подумал я, наблюдая за самолетом Лукашевича. — 
Только бы дотянул до аэродрома».
      К счастью, все обошлось благополучно. После посадки подруливаю машину 
прямо к КП.
      Там полно людей. Отзываю командира полка в сторону.
      — Ну, что там? — спрашивает он.
      — Километрах в пяти от нас немецкие танки. Виктор Петрович спешит к 
телефону и докладывает в штаб дивизии обо всем, что мы успели увидеть. Я слушаю 
разговор и думаю: неужели там и теперь не поверят нам?
      — Всем подготовиться к взлету! — приказывает Виктор Петрович.
      Идем к самолетам. У машины Лукашевича — несколько техников. Они забивают 
деревянной пробкой пробоину.
      У меня не выходят из головы мысли о городе. Если бы в штабе дивизии 
поверили нашему первому докладу, возможно, мы на какоето время задержали бы 
перед Николаевом внезапно появившиеся вражеские войска. А теперь нашей пехоте 
придется очень тяжело.
      Взлетая с аэродрома, самолеты через несколько минут пикируют на колонну 
противника севернее Николаева. Стреляем по машинам и разворачиваемся на восток.
      Гдето недалеко от Херсона, сказали нам, есть село Чернобаевка. Ориентир 
единственный: там много других самолетов. Опять летим ближе к Днепру. Мы должны 
будем сесть еще на этой, правой стороне реки. Но левый берег оттуда совсем 
близко!..
      На аэродроме Чернобаевки просторное поле было все заставлено самолетами и 
напоминало скорее какуюнибудь авиационную выставку, чем фронтовой аэродром. Мы 
с Лукашевичем приземлились на узенькой свободной полосе и, свернув в сторону, 
очутились по соседству с «чайками». Пока рулили к этому местечку, заметили 
машины почти всех существовавших в то время типов. Здесь стояли старенькие 
И15бис, высокие, длинноносые, ИЛ2, притаившиеся среди прочих СУ2, И16, 
новенькие ЛАГ3, МИГи… Их было много. Они напоминали разных птиц, которые 
опустились здесь от усталости, чтобы передохнуть. Это была сила, от этого 
зрелища создавалось впечатление организованности — самолеты каждого типа 
размещались рядом по краям аэродрома, но теснота и то, что сюда прилетали и 
прилетали новые группы, напоминали о том, что авиация отступает, что она 
скопилась здесь потому, что с юга было море, а с севера надвигались танки 
вражеской армии.
      Куда перелетать — пока никто не знал.
      Самолеты, грозные в полете, здесь, в таком положении, были беспомощными, 
вызывали сочувствие.
      Через несколько часов возле аэродрома Чернобаевки начали рваться бомбы, 
сброшенные «юнкерсами». Немцы бомбили дорогу, по которой отходили к Днепру наши 
войска. К этому времени всем полкам, которые сидели здесь, уже было определено 
место базирования за Днепром.
      Взрывы бомб подняли эту огромную стаю самолетов почти за несколько минут. 
Я никогда не видел такого зрелища: взлетали почти одновременно «чайки», СУ2, 
И16, ЛАГи, МИГи, разбегаясь с разных направлений. Случалось, что один самолет 
почти перепрыгивал через другой.
      Мы с Лукашевичем задержались и взлетели со свободного аэродрома. Скоро 
под крыльями засверкал широкий, спокойный Днепр.
      
7. Ой, Днипро, Днипро!..
      
      Не успели мы осмотреться в Чаплинке, освоиться с новым аэродромом, как 
нам приказали идти на прикрытие Каховской переправы. Сюда стекались потоки 
беженцев с охваченной огнем правобережной Украины. Нельзя было позволить 
обнаглевшим завоевателям безнаказанно расстреливать и топить наших людей.
      Низовье седого Днепра. Широко расступились здесь берега реки, открывая 
вольный простор ее могучему течению. Редкая птица, писал Гоголь, долетит до 
середины Днепра. И впрямь, сколько времени понадобится ей, чтобы перемахнуть 
такую водную гладь! А уж о медлительном пароме и говорить нечего.
      Вот маленький катер еле тащит огромную баржу с людьми, повозками и 
машинами. Смотришь, как он надрывается, и невольно начинаешь сомневаться: 
хватит ли у него сил добраться до левого берега?
      На паромах и баржах — исключительно гражданское население. Значит, наша 
армия сражается стойко и не намерена отходить за Днепр. Это радует. И я 
мысленно повторяю девиз, который ежедневно читаю в глазах боевых друзей, 
который не раз видел в печальных глазах украинских крестьянок: «Ни шагу назад! 
Не пустим врага за Днепр!»
      С рассвета до позднего вечера мы барражируем над заданным районом. Этот 
новый вид боевой работы требует от каждого из нас не только мужества, но и 
мастерства, изобретательности.
      Одной из тактических новинок, родившихся в полку, были так называемые 
«ножницы». Я не склонен приписывать себе авторство в изобретении этого приема, 
но смело утверждаю: он мог возникнуть только в полетах строем пары, за который 
я ратовал и боролся. Если изобразить «ножницы» графически, то такой полет будет 
напоминать цепочку восьмерок. Два самолета, следуя по одному маршруту, 
периодически расходятся и снова сходятся. Они имеют возможность не только 
прикрывать друг друга, но и обозревать большое пространство. Со временем 
«ножницы» стали нашим веским тактическим «козырем».
      В те дни, когда мы, истребители, охраняли переправы через Днепр, сражаясь 
с «мессерами», наши ИЛы под прикрытием МИГов ходили штурмовать вражеские войска 
на дорогах Заднепровья.
      Возвратившись однажды с боевого задания, я зашел на КП и увидел 
телефонистку Валю с заплаканными глазами, Меня удивили и обеспокоили ее слезы. 
Мы привыкли видеть девушку всегда веселой и жизнерадостной.
      — Фигичев чтото не возвращается, — сказал Никандрыч, когда я 
поинтересовался, что расстроило Валю.
      — Когда он вылетел?
      — Да давно. Уже третий час пошел.
      — Третий?! — неосторожно воскликнул я, но тут же, спохватившись, 
поправился: — Аа, всего лишь третий. Тогда рано еще беспокоиться. Ведь на ИЛе, 
как на волах, движешься медленно, но зато спокойно.
      Валя попросила Никандрыча разрешить ей еще раз позвонить в штаб дивизии и 
на соседние аэродромы.
      — Звоните! Конечно, надо искать! — ответил начальник штаба.
      Я подождал, пока Валя поговорит со штабом дивизии. Ей сказали, что о 
Фигичеве никаких сообщений не поступало.
      — Не грусти, скоро сам позвонит! — попробовал я ободрить девушку, но, не 
найдя больше нужных слов, вышел из землянки — не переношу женских слез.
      Возвратившись на стоянку, я сообщил товарищам о Фигичеве и о слезах Вали.
      — Уже плачет? — удивился один из летчиков. — Чтото рано она начала по 
нему убиваться.
      — А что ты принимаешь за «не рано»? — спросил я.
      — Самые скороспелые черешни не успели бы созреть за время их знакомства. 
А любовь не черешня.
      — На войне чувства обострены и любовь может возникнуть внезапно.
      — Лично я запретил бы такие связи.
      — Как это запретил? Разве чувства можно запрещать?
      — Да, можно! Командиру эскадрильи не к лицу заниматься такими делами.
      — Крепко загнул!
      — Верно сказал! — поддержал моралиста другой летчик. — Если мы начнем 
разводить здесь лирику, воевать некогда будет.
      — Главное, некстати это, — отозвался еще один товарищ. — Только полюбят 
друг друга и тут на тебе: погиб человек! Война есть война. Здесь, как писал 
Маяковский, не место любовной кляузе.
      — Словесной!
      — Все равно!
      Внутренне я согласен был с теми, кто осуждал Фигичева — Валя только 
вступала в самостоятельную жизнь. В этом возрасте девушки доверчивы и очень 
отзывчивы на все хорошее: Видимо, настойчивые ухаживания Фигичева она искренне 
приняла за любовь и сама влюбилась.
      …По телефону передали приказ лететь на штурмовку. Дорога на Чернобаевку 
уже хорошо нам знакома. Мы не раз ходили туда штурмовать вражеские войска. 
Почемуто у меня появилась надежда увидеть гденибудь на земле сбитый самолет 
Фигичева. Ох уж эта мне любовь!..
      С задания возвратились в сумерках. На КП я застал командира полка, 
Никандрыча и Валю у телефона. По их лицам понял, что никаких вестей о Фигичеве 
все еще нет. Я тоже ничем не мог их порадовать.
      — Завтра сам полечу! — сказал Виктор Петрович. — И найду Фигичева.
      На следующее утро Виктор Петрович действительно решил лететь. Ему 
понадобился ведомый.
      — Разрешите мне вас прикрывать? — обратился я к Иванову.
      Командира удивило мое предложение.
      — Что ж, попробуй. Но ты ведь не привык летать ведомым?
      Полетели. Я действительно уже давно не летал в роли ведомого. А эти 
обязанности выполнять не так просто.
      Виктор Петрович пилотирует превосходно. То взмывая ввысь, то снижаясь до 
бреющего, он внимательно смотрит, нет ли на земле следов упавшего ИЛа.
      И я все время думаю о Фигичеве. Мысленно вижу даже, как он пробирается на 
восток, к Днепру. Если разыщем его, комуто из нас придется сесть, чтобы 
забрать летчика.
      Такие случаи уже были. Я читал о них в газете. В дни боев на ХалхинГоле 
истребитель С. И. Грицевец именно так увез изпод носа самураев своего 
командира. За этот подвиг его наградили второй Золотой Звездой Героя Советского 
Союза.
      Я сейчас тоже сел бы в тылу у врага. Во имя дружбы, по велению долга и 
сердца, ради плачущей девушки…
      Но заднепровская земля не потребовала от меня такого подвига. Мы 
возвращаемся на аэродром. Теперь я думаю о Викторе Петровиче. Если на нас вдруг 
нападут «мессершмитты», я буду защищать командира до последнего вздоха.
      Открывают огонь вражеские зенитки, но мы обходим их. Это единственная 
опасность, с которой мы столкнулись в полете.
      Домой возвратились в подавленном настроении. Никаких следов Фигичева 
найти не удалось. Неужели погиб? Не хочется мириться с этой мыслью.
      У КП показалась Валя. С минуту постояв, она всплеснула руками и, как 
птица, полетела нам навстречу.
      — Пришел! Пришел! — радостно кричала она. — Не ранен? — спросил я, когда 
сияющая Валентина остановилась перед нами.
      — Цел и невредим — по ней видно! — ответил за нее Виктор Петрович.
      Фигичева мы застали на КП. Вид у него был бодрый, подтянутый, лицо 
тщательно побрито, бакенбарды аккуратно поправлены.
      Фигичев рассказал, что его подбила зенитка и он еле перетянул через Днепр.
 Сел на лешковских песках. Долго бродил по степи, пока нашел нашу пехотную 
часть, оставил там самолет, а сам на попутных машинах добрался до Чаплинки.
      — Почему же не сообщил о себе? — строго спросил командир полка.
      Оглянувшись — не слушает ли Валя, — Фигичев тихо ответил:
      — Не хотел, пусть попереживает, — и звонко рассмеялся.
      Мне не понравилось и то, что он сказал, и его смех.
      — Вскружил девушке голову и рад? — дружески упрекнул его я.
      Затем разговор зашел об ИЛе. Фигичев был недоволен своим переходом на 
штурмовик.
      — К черту эти одиночные полеты! Все зенитки лупят по тебе одному. Шутка 
ли?
      — А броня?
      — Ну и что же из этого. Броню тоже пробивают снаряды.
      — Значит, и на ИЛе надо уметь воевать?
      — А как же? — И самокритично добавил: — А мы пока не умеем. Нужно учиться.

      Благодатное, теплое лето прошло. Я это понял както вдруг, заснув однажды 
на земле, под крылом самолета. Проснулся с насморком и головной болью. Но в 
санчасть не пошел и вскоре вылетел на боевое задание.
      Над селом появился Ю88, и я, взлетев позрячему, бросился его 
преследовать. Заметив меня, он сразу же освободился от бомб и нырнул в облака. 
Показался на секунду в просвете и, свалившись в крутое пике, снова растворился 
в белесой мгле. Я тоже перевел свой МИГ почти в отвесное пикирование.
      Облака становятся все гуще и гуще. Когда же, наконец, они кончатся и 
покажется земля? Вдруг я ощутил резкий удар, в глазах потемнело, и на какойто 
момент я потерял связь с окружающим миром. Очнулся, вокруг светло, чувствую, 
что продолжаю падать, но не могу сделать ни малейшего движения, чтобы вывести 
самолет из пикирования. Такое состояние, очевидно, наступило от резкого 
снижения — я падал с высоты трех тысяч до тысячи метров.
      Вот уже ясно различаю очертания местности. Наконец нащупываю ручку 
управления и тяну ее на себя. Самолет делает глубокую просадку и, едва не задев 
землю, выравнивается. Осматриваюсь. «Юнкерса» уже не видно. Но мне теперь не до 
него. Восстановив ориентировку, иду на свой аэродром.
      Посадил машину нормально. А подняться с сиденья не смог.
      — Что с вами? — испуганно спросил Чувашкин. — На вас лица нет! Идемте в 
санчасть.
      Когда с помощью техника я сошел на землю, понял, что заболел. Теперь мне 
уже не миновать лазарета.
      Два дня я пролежал в постели с высокой температурой.
      На третий день жар прошел, и мне захотелось встать. Подошел к окну и 
ужаснулся: мой самолет стоял рядом со скирдой соломы. Если во время бомбежки 
она загорится, машине несдобровать. Я собрался было пройти на стоянку, как 
вдруг сквозь гул моторов услышал свист падающих бомб.
      В палату вбежала женщинаврач. Она упала на пол и, схватив носилки, 
потянула их на себя. Я не мог удержаться от смеха, хотя и понимал, что неудобно 
смеяться над пожилой женщиной.
      Раздался взрыв, другой. На пол посыпались осколки оконного стекла.
      Но внезапно бомбежка прекратилась. Прямо в халате я побежал на стоянку, 
которая находилась рядом с санчастью.
      — Как же вы «мессеров» допустили до аэродрома? — накинулся я на летчиков.
      — Да мы только что с задания возвратились, — оправдывались они. — Не 
успели даже заправить самолеты.
      В это время в небе показалась группа «хейнкелей». Они тоже заходили на 
поселок. Взлетать было уже поздно, и я лег на землю рядом со скирдой. Снова 
засвистели бомбы. Они падали совсем близко. Но и на этот раз ни я, ни мой 
самолет не пострадали.
      Вернувшись в санчасть, я сбросил халат и стал надевать обмундирование.
      — Куда вы? — удивленно спросила врач.
      — Не могу больше ползать по земле, доктор!
      Я вовремя явился к самолету: наша эскадрилья вылетала на штурмовку. 
Поднявшись в воздух, я окинул взглядом поселок и — ахнул: рядом с аэродромом, 
на усадьбе МТС, стояли ряды комбайнов. С высоты они очень походили на 
автомашины и танки. Так вот почему нам не помогает никакая маскировка самолетов.
 Пока эта техника находится здесь, не будет нам покоя…
      Вечером стало известно, что с каховского плацдарма противник перешел в 
наступление. Полку приказали рано утром перелететь под Мелитополь. Ой, Днипро, 
Днипро, и с тобой приходится расставаться! Надолго ли — не знаю. Но уверен, что 
рано или поздно мы вернемся к тебе.
      …На новом аэродроме мы приземлились после штурмового удара по вражеским 
войскам. Каждый израсходовал свой боекомплект полностью, а здесь не оказалось 
ни горю чего, ни боеприпасов. Мы затащили самолеты в лесопосадки, забросали их 
ветками и от нечего делать стали «травить баланду». Даже в небо посматривали 
лишь изредка.
      А чего за ним наблюдать? Кто сюда залетит? Попробуй разыщи нас в таком 
глухом уголке. И всетаки, когда в воздухе послышался гул самолета, мы 
насторожились. Интересно, кто же это летит? Комдив! Егото УТИ4 нам хорошо 
знаком.
      Самолет идет низко над землей, на уровне макушек деревьев, с теневой 
стороны лесопосадок. Очень хорошо маскируется, хотя в воздухе никакой опасности.
 Видно и «мастерство» летчика, особенно по тому, как он заходит на посадку.
      — Комдив с инспектором. Вдвоем пилотируют.
      — Достанется нам за то, что бездельничаем.
      — Не бойся, прежде чем сесть, они еще за земной шарик заденут.
      — Не каркай!
      Самолет вдруг действительно резко просел, чиркнул крылом по земле и 
рухнул.
      Ктото захохотал, но, поняв, что неуместно, сразу умолк. Бежим к самолету.
 Если бы такое произошло с кемнибудь другим, а не с нашим начальством, можно 
было бы от души посмеяться. Их падение оказалось и комичным и удивительно 
счастливым.
      Когда мы помогли им выбраться изпод сломанной машины, комдив, несмотря 
на то, что рана на щеке мешала ему говорить, начал отчитывать инспектора:
      — Я же тебе передал ручку!
      — А я считал, что вы сами будете сажать.
      Подъехала машина и увезла пострадавших. Теперь можно было и пошутить…
      Несчастье с УТИ спасло и нас и командира БАО от обычных грозных разносов 
комдива. Машины с горючим и боеприпасами пришли с опозданием изза того, что их 
бомбили по дороге. Но они всетаки пришли, и мы, заправив самолеты, вскоре 
вылетели штурмовать вражеские войска, продвигающиеся к Мелитополю и Сивашу.
      На полеты я пришел не сразу. Собрав летчиков, я рассказал им о Чкалове и 
Супруне, о том, что мне было дорого в них: беззаветная отвага, решительность, 
широкая эрудиция, глубокие знания. Я говорил о многом, а все свел к испытанному 
вертикальному маневру, к резкости и перегрузке при пилотировании, к расчетам 
при стрельбе. Это были первые крупицы нашего боевого опыта, мои личные 
наблюдения и выводы.
      В тот день я с каждым из молодых «подрался» в воздухе, над аэродромом. А 
вечером, за ужином, спросил ребят:
      — Ну как, завтра снова будем гоняться друг за другом или?..
      Они не дали договорить:
      — На фронт!
      — В полк!
      Утром наша группа в четком строю пар сделала круг над Володарском и взяла 
курс на запад, к Мелитополю. Никитин, Труд и Супрун шли ведущими. Поглядывая на 
них, я вспомнил свои первые боевые полеты над Прутом, первые успехи и неудачи. 
На минутку показалось, что я тоже только сейчас лечу на фронт. Молодой задор 
охватил меня, хотелось вот так, с ходу, ринуться с этими парнями в бой и 
сокрушать врага. Я подумал о том, что уже сделали мы, живые и павшие, в первые 
дни войны. Да, Прут и Днестр находились далеко отсюда, но борьбе с врагом мы 
отдали все что могли. Перед теми, которые встают сейчас рядом с нами, наша 
совесть чиста. Это поймут они в первых же испытаниях.
      Показался Мелитополь. Южнее его горела Акимовка.
      Аэродром встретил нас необычным оживлением. Проворно, почти торопливо 
подкатывали к самолетам бензовозы, метались на стоянках техники.
      Мы направились группой на КП. И здесь, у землянки, на меня наскочил 
выбежавший по ступенькам посыльный. За дверью ктото громко, приподнятым тоном 
разговаривал по телефону. Чувствовалось чтото новое, небудничное в нашей 
установившейся жизни отступающей части.
      Командир полка ставил задачу летчикам. Наше появление, мой доклад о 
прибытии на минуту прервали деловой разговор. Все присутствовавшие загляделись 
на уже знакомых пополненцев в регланах и шлемофонах. Виктор Петрович выслушал 
мой доклад, спросил:
      — Ну, полетишь с молодежью на штурмовку?
      — Давайте задание. Ребята рвутся в бой.
      — Это хорошо. Бои идут рядом. Надо помочь нашим наступающим частям.
      — Наши наступают?
      — Не слыхал? Двинулись в направлении Каховки. Мы бьем по опорным узлам 
обороны немцев, — бодро звучавшим голосом командир рассказал о том, что 
происходило на фронте.
      Услышать о наступлении наших войск было очень радостно. Летчикам, 
ежедневно обозревавшим весь район нашего фронта с воздуха и по картам, особенно 
было понятно значение дорог крымского направления, перехваченных вражескими 
войсками. Очевидно, командование решило возвратить утраченные здесь позиции.
      — Посылайте их на Акимовку, Никандрыч, — распорядился командир полка, 
указав на меня.
      От учебного полета к боевому во фронтовых условиях — поистине один шаг. 
Изучен маршрут, определены заходы на цель, выслушаны напутственные слова 
командира полка. Может быть, мы, бывалые, уделили даже слишком много внимания 
первому боевому вылету новичков. Нам, встретившим врага у границы, не пришлось 
ни услышать напоминаний, ни почувствовать пожатия руки старшего командира.
      Летим к Акимовке. Под крыльями наших самолетов — зажигательные бомбы. 
Надо сбросить их точно на опорные пункты.
      За мной пикируют самолеты Комлева, Никитина, Труда, Супруна. Молодые 
летчики атакуют с азартом, сбрасывают бомбы почти у самой земли. Пусть 
почувствует враг силу нашего оружия.
      После нашего налета противник оставил Акимовку. Весть об отступлении 
немцев пришла вместе с благодарностью пехотинцев. Молодые летчики чувствовали 
себя за ужином именинниками. Баянист играл для них веселые песни. Всем хотелось 
верить, что местный успех наших войск на юге разрастется во чтото большое.
      С таким настроением мы летали несколько дней. Наш полк поддерживал 
наступающие части. Продвигались они очень медленно: для быстрого рывка явно не 
хватало сил.
      В один из таких дней меня послали на разведку, по существу, в наш тыл — к 
Орехову.
      — Обрати внимание на дороги. Есть неподтвержденные сведения, что там 
появились немецкие мотоциклисты, — уточнил задание Виктор Петрович.
      Я вылетел в паре с капитаном Барышниковым уже перед вечером. Осеннее небо 
синело кучевыми облаками. По дорогам двигались на запад, к Днепру, небольшие 
группы наших войск — подкрепление. Западнее Мелитополя шли тяжелые бои. Но как 
очутились в нашем тылу немецкие мотоциклисты? Ведь если они появились у Орехова,
 то завтра и танки выйдут в тыл нашим наступающим войскам. Неужели здесь 
повторится то же, что было под Котовском и Николаевом?
      На дорогах — машины, повозки, беженцы; все движется на юговосток. Уже 
виден Орехов. Чтобы не пропустить ничего существенного, летим на малой высоте. 
Правее Орехова в небе рвутся зенитные снаряды. Наши или нет? Чтобы уточнить, 
надо подойти ближе к разрывам. Через несколько минут все проясняется: нас 
обстреливают «эрликоны».
      Мой ведомый вдруг отваливает и делает разворот. Не могу понять его 
действий, ведь нам надо пройти дальше, чтобы определить, какие именно войска 
противника заняли Орехов. Но ведомый уже скрылся в южном направлении, очевидно 
его подбили. Теперь выполнение задачи лежит на мне.
      При подходе к Орехову с севера впереди вижу густую сеть из огненных трасс.
 Если лететь прямо на них, могут сбить, если не пробиваться дальше — ничего не 
увижу. Меняя курс, набираю высоту и ныряю в облака. Да, одному в таком полете 
трудно: все «эрликоны» целятся в тебя. Лишь за облаками ухожу из поля зрения 
зенитчиков. Пролетев немного на север, пикирую почти до самой земли и, выскочив 
на дорогу, иду на Орехов со стороны Запорожья, из вражеского тыла.
      У самого Орехова вижу скопление немецких танков, автомашин, артиллерии… 
Одних танков более сотни… Проношусь над ними, под разрывами зенитных снарядов.
      Возвращаюсь в полк. Южнее Орехова на дорогах только повозки беженцев. 
Лечу и думаю: как мало людей сейчас знает, какая угроза нависает над ними. 
Смертоносная лавина вотвот хлынет на эти села, на эти просторы. В такие минуты 
чувствуешь, какая большая ответственность время от времени ложится на фронте на 
каждого рядового воина, какое значение для жизни других имеют его действия, его 
верность долгу. Только что я увидел то, чего еще никто не видел, о чем 
конкретно никто на нашем участке фронта не знает. Если бы знали, никто бы 
сейчас не посылал частей в наступление, не направлял бы резервы западнее 
Мелитополя. Ведь всем нашим войскам надо немедленно готовиться отразить удар с 
севера, чтобы не оказаться в окружении.
      На аэродроме подруливаю самолетом прямо к КП. Здесь все летчики. Они уже 
оставили машины, ждут отправления в общежитие. Расправляя карту, я приглашаю 
командира полка в сторонку. Я должен рассказать правду о виденном. Здесь никому 
не нужны ни преуменьшения, ни преувеличения. Но как сказать о том, что я 
чувствую, что я думаю после этого полета? Я не могу быть безразличным. Я помню 
Николаев.
      — Что там? — Виктор Петрович испытующе смотрит на меня.
      — Плохо! — У Орехова черно от немецких танков и машин.
      — Точно?
      — Как то, что я стою перед вами. После моего подробного доклада командир 
спешит к телефону и на ходу спрашивает:
      — Почему ведомый пришел раньше?
      — Не знаю, товарищ командир.
      Среди летчиков не видно моего ведомого. Но сейчас не до него, поговорю с 
ним потом. Товарищи бросают в мою сторону тревожные взгляды, но никто ни о чем 
не спрашивает. Моя тайна понятна им без слов: севернее нас, уже в нашем тылу, 
наступает противник.
      Командир полка выходит с КП:
      — Сейчас же перелетаем в Володарское!
      Да, в ту осень учебные аэродромы очень быстро превращались во фронтовые. 
Сумерки тоже стали подходящим временем для перелетов.
      На второй день наш полк рано утром вылетел на штурмовку, а мне выпало еще 
раз лететь на Орехов.
      Этот вылет оказался для меня слишком тяжелым и слишком продолжительным.
      Другого такого не было до конца войны.
      
8. Самолет на дорогах
      
      Когда идешь на разведку, в полете все внимание сосредоточиваешь только на 
противнике. Наши позиции, все, что не относится к твоему заданию, проплывают 
под крыльями почти незамеченными. Память лишь на несколько минут фиксирует 
видимое, а надолго сохраняет лишь заданное ей. Из первого полета на Орехов я 
привез впечатление о противнике, своих войск в этом районе для меня словно не 
существовало. Но вот я снова лечу со своим ведомым Степаном Комлевым на Орехов… 
Утро. По долинам и балкам стоит, как вода, почти белый туман. Он низко стелется 
по земле, скрывая от взгляда с воздуха строения, дороги, деревья. На минутку 
представляешь себе тишину и свежесть осеннего утра в степном селе, но глаза 
ищут то, что принесла сюда война.
      Мы летим вдоль дороги, идущей к Орехову от Полог. Теперь меня интересует 
все: войска и наши и противника. Обзор с воздуха помогает командованию 
составить представление о расположении сил, о линии фронта.
      Вчера вечером мне нужно было уточнить, где находится противник; сегодня, 
хотя никто не ставил именно такую задачу, я сам хочу проследить, где наши 
войска, сколько их.
      Перед вылетом мы условились с Комлевым о взаимодействии в районе 
разведки: если понадобится чтото рассмотреть, я снижаюсь один, он остается на 
высоте.
      Балка, туман. Пикирую почти до самой земли. По дороге движутся на Орехов 
наши машины. Взмываю вверх и через некоторое время опять «зондирую» туман, 
застилавший долину. Снова наши войска. Значит, немцам не удается пройти здесь 
победным маршем. Будут бои!..
      Еще одно пикирование у самого Орехова.
      Немцы!
      Они растеклись по проселкам, укрылись в посадках, садах. Куда ни бросишь 
взгляд — наткнешься на вражеский танк, на солдат, приметных по внешнему виду, 
на характерные по форме чужие машины и тягачи. Стараюсь запомнить, где, в каком 
месте и что обнаружил, разворачиваюсь. Чем скорей я передам штабам увиденное, 
тем ценнее для них мои сведения.
      На обратном маршруте я еще раз пикирую к земле: нужно выпустить по 
вражеским машинам реактивные снаряды, подвешенные под крыльями моего МИГа. Бить 
по машинам такими снарядами большое удовольствие. Можно хорошо поохотиться. Но 
почему ведомый резко спикировал вслед за мной?
      Еще взгляд на высоту, и поведение ведомого становится понятным. За нами 
идет четверка «мессеров». Они, конечно, безошибочно приняли нас за разведчиков 
и попытаются сделать все, чтобы нас уничтожить.
      «Мессеры» уже пристраиваются ко мне и к ведомому. Наша малая высота сразу 
поставила нас в затруднительное положение. Комлева атакуют. Я, дав мотору 
форсаж, резкой горкой иду ему на выручку. Очень хорошо, что не использовал 
реактивные снаряды, теперь они пригодятся. Стреляю по «мессеру» — снаряд 
оставляет ослепительную огненную трассу и исчезает в воздухе. Не попал! Но 
«мессер», увидев мою «маленькую ракету», шарахнулся в сторону. В хвосте у 
самолета Комлева другой вражеский истребитель. Достать бы его вторым снарядом!
      Пуск. Второй снаряд тоже прошел мимо. Бью пулеметным огнем. Удачно. 
«Мессершмитт» задымил. Вспыхнув, он скрылся подо мной.
      А где же Комлев? В трудные минуты всеми чувствами тянешься к напарнику. Я 
не успел осмотреться, как услышал удары по моему самолету.
      В воздухе мотор машины чувствуешь так же, как собственное сердце. Слух 
сразу уловил перебои в его работе. Посмотрел на приборы — скорость падает. 
Теперь мысли только о том, чтобы подальше оттянуть от расположения вражеских 
войск. Немецкие танки стали в эти минуты непосредственной угрозой для меня. 
Если посажу самолет здесь, у Орехова, который еще виден мне, окажусь в плену.
      Добивать поврежденный самолет, пока он не рухнет на землю, — к этому у 
врага особое пристрастие. «Мессершмитты», уверенные в своей безопасности, 
поочередно заходили и расстреливали дымящий, медленно терявший скорость и 
устойчивость самолет. Врагам, конечно, хотелось увидеть падение МИГа, взрыв, 
огненный столб. Но я еще мог бороться. Спустился ниже на сиденье, чтобы меня 
защищала бронеспинка, и стараюсь уклоняться от новых попаданий.
      В эти горькие минуты я постиг одну методическую тонкость стрельбы 
немецких истребителей по моему самолету. Они сначала выпускали длинную очередь 
из пулемета, потом посылали несколько снарядов. Это открытие спасло самолет и 
мою жизнь. Услыхав, как тарахтят в бронеспинку пули, я отсчитывал эти удары 
почти так же, как толчки пульса, и улавливал момент, когда надо было, теряя 
драгоценную высоту, бросить самолет влево или вправо. Пушечная трасса 
проносилась мимо. Я летел дальше.
      Три «мессершмитта» поочередно заходили и стреляли по мне, как по мишени. 
Я знал, что они не оставят меня, пока не увидят мой самолет на земле.
      Орехов остался далеко позади. Я планировал над самой дорогой. На ней не 
было никаких признаков жизни. Значит, передний край находился близко. Но земля 
наша, здесь можно садиться.
      Выскочил на железную дорогу. Вот будка обходчика. На лужайке девочка 
пасет корову. Наверное, эта картинка отвлекла мое внимание — может быть, нервы 
не выдержали. Или немецкие летчики разгадали мою хитрость. Я услыхал взрыв 
снарядов. Управление отказало. Самолет пошел к земле. Он уже не подчинялся мне.
      Грохот пролетающего надо мной «мессершмитта». Треск чегото ломающегося 
под машиной. Резкое торможение тела, устремленного вперед. Удар о приборную 
доску. Мысль о том, что я забыл снять очки. Боль. И — провал в бездну…
      По моему самолету продолжали стрелять «мессеры». Они, конечно, хотели, 
чтоб сгорели самолет и я. Но жизнь полна удивительных противоречий. Именно 
стрельба по моему МИГу и гул моторов «мессершмиттов» спасли меня от гибели. 
Сильные звуки вывели меня из обморочного состояния.
      Первая мысль была о том, что надо вылезти из кабины и уйти от самолета. 
Попробовал — нет сил подняться. А нужно, обязательно нужно перевалиться через 
борт.
      Капает кровь… Может быть, именно вид собственной крови, стекавшей с лица 
на грудь, помог мне воспрянуть духом. Потрясшая меня мысль о том, что выбит 
глаз и что я свое отлетал, пробудила меня окончательно.
      С трудом перевалился через борт, соскочил по крылу на землю и, 
пересиливая боль, побежал в сторону железнодорожной насыпи, к мостику.
      Сзади разорвался снаряд. Я прижался к ложбинке и ожидал, когда вспыхнет 
самолет. Гудение нарастало снова — надо было быстрее укрыться. Очевидно, 
преследователи заметили, что я спрятался, и, покружившись, ушли на Орехов.
      Гдето недалеко перестрелка и вой мин. Нужно выходить из укрытия. Вынул 
пистолет. Однажды я уже заряжал его для себя, теперь снова, но не надо 
торопиться.
      Подошел к будке. В глубине двора стоит полная пожилая женщина. По мере 
моего приближения на ее лице усиливается выражение ужаса. Она закрывает его 
ладонями, плачет.
      — Мамаша, здесь наши или немцы? — спрашиваю.
      — Наши, сыночек, наши!
      Как много смысла бывает в простом слове! Каким емким содержанием может 
наполняться оно! «Наши» — ведь это так много значит сейчас для меня. Кругом 
стало вроде бы светлее.
      — Дайте мне воды умыться, — прошу хозяйку. Женщина быстро выносит ведро 
воды и прямо из него льет в мои ладони. Я плескаю себе в лицо раз, второй — и 
вдруг замечаю, что вижу обоими глазами. Мне хочется воскликнуть чтото 
радостное, но я только повторяю несколько раз подряд «хорошо».
      — Та що ж хорошего, сынок, увесь у крови.
      — Ничего, мать, кровь обмоется. Главное, что глаз цел. Я с ними еще 
поквитаюсь.
      И она радуется. Объясняет мне, где медпункт, спрашивает, голоден ли. Я же 
думаю о том, как поднять безжизненно распластанный на земле самолет, как 
вывезти его отсюда. По выстрелам нетрудно определить, что бой идет недалеко от 
будки. Задерживаться здесь нельзя.
      На окраине села я увидел наших бойцов с оружием в руках и в касках. Они 
провели меня по ходу сообщения на свой командный пункт. Командир стрелкового 
полка, удерживавшего оборону у села Малая Токмачка, выслушал меня и пообещал 
выделить мне солдат и машину, чтобы вы везти самолет изпод обстрела, но 
вначале он послал меня на перевязку. Я пробовал отказаться.
      — Связной, проводи старшего лейтенанта к медпункту! — приказал майор и 
приложил к глазам бинокль.
      К сараю ближайшего двора подносили на носилках раненых. Их здесь было 
много. Перебинтованных размещали на повозках и увозили. Перевязку делали прямо 
посреди двора.
      Я ждал своей очереди, смотрел, думал. Мимо меня пробегал какойто человек 
в халате, давно утратившем свою чистоту.
      — Летчик? — спросил он, остановившись, хотя по моей одежде и так было 
видно, кто я.
      — Летчик.
      — Пойдемте.
      Я сделал несколько шагов за ним, как вдруг над нами прожужжал снаряд и 
тут же ахнул взрыв. Почти никто не обратил на это внимания. Я смотрел на 
осевший набок соседний дом. Из него через несколько минут двое солдат принесли 
мальчика лет восьми. Малыш был только в стареньких штанишках. Солдаты держали 
своими руками ребенка под мышки, и я сразу почемуто увидел синие, безжизненно 
повисшие детские тоненькие руки, затем лицо, удивительно спокойное, маленькое, 
бледное, с большими, широко открытыми глазами. В глазах не было ни слез, ни 
мольбы, ни ужаса, казалось, они только спрашивали всех нас, взрослых, на ком 
останавливались: «Видите, что со мной сделали? Зачем так сделали со мной?»
      Я еле смог оторвать взгляд от его лица и тут увидел распоротый животик…
      Много я испытал за минувшие месяцы войны на фронте, потерял не одного 
своего друга. Мое восприятие крови, ран уже притупилось. Наверно, боль, гнев, 
жажда мести врагу до краев наполнили душу и не было уже в ней места для 
страданий. Да, это было почти так. Но когда я увидел этого мальчика, все во мне 
перевернулось. Такие потрясения очищают человека от всякого огрубения. Я забыл 
о своей никчемной ране.
      Мальчика подхватили санитары и унесли в помещение.
      Звук полета снаряда повторился, и снова ударил взрыв, ближе. Осколки 
просвистели над нами. Человек в халате, стоявший рядом со мной, схватился 
руками за свою ногу. Я увидел на нем пробитый сапог.
      Забинтовав руку, я возвратился к командиру полка. Там шел неутихающий бой,
 рвались снаряды, трещали пулеметы и автоматы.
      Вскоре атака немецкой пехоты была отбита. Командир полка положил бинокль 
и повернулся ко мне. На его уставшем, черном от пыли и загара лице мелькнула 
улыбка.
      — Подлечился? Ну что ж, бери людей и укатывай свой самолет побыстрее, 
пока они приутихли.
      Командир приказал сержанту, стоявшему возле него, взять солдат, 
автомашину и отправиться со мной.
      Только мы подъехали к самолету, по нас открыли стрельбу вражеские 
минометы — очевидно, это место просматривалось противником. Пришлось спрятаться 
за будку и ждать вечера. Лишь с наступлением темноты мы взялись за работу.
      В полете МИГ3 легок и послушен. Одно движение ручки управления изменяет 
его положение, бросает в переворот. Лежащий на земле с убранными шасси, он 
тяжел и непокорен. Почти до полуночи возились мы, пытаясь поднять и поставить 
самолет на колеса, но нам удавалось только переваливать машину с одного крыла 
на другое.
      — Пора возвращаться в полк, — сказал сержант, вспотевший, как и все мы, 
от стараний. — В три часа ночи мы снимаемся отсюда.
      Услышав это, я уставился на него, меня охватила растерянность. Неужели 
придется бросить самолет?
      Солдаты полезли в кузов машины.
      Грузовик уже гудел мотором. Я, скованный безвыходностью, думал о том, что 
делать дальше.
      «Пойду с этой частью! — решил. — Куда они, туда и я, пока отойдем 
подальше от Орехова». Схватив свой реглан, планшет, лежавшие в стороне, я тоже 
быстро залез в кабину.
      По дороге снова думал о самолете. Покидать его нельзя. Как же я 
возвращусь в полк без своего оружия? Воинский долг, совесть не позволяли мне 
покинуть, поджечь или взорвать самолет, в котором был поврежден только мотор. 
На этом МИГе еще можно было воевать и воевать!..
      Командир полка остался мной недоволен.
      — Не можете поднять — сжигайте! — решительно сказал он. — Мы оставляем 
позиции.
      Поджечь самолет — сейчас тоже было нелегкой задачей. Надо в темноте, под 
обстрелом возвращаться к нему, поснимать пулеметы, забрать с собой парашют… 
Иначе у меня не поднимется рука уничтожить свою машину. Но самая правильная 
мысль, кажется, и осеняет человека в наиболее трудные для него минуты. Почему я 
пытался поднять самолет на руках, чтобы выпустить шасси? Можно ведь подкопаться 
под него и таким образом поставить его на колеса! Конечно же, это и легче и 
быстрее.
      — Ладно, — согласился командир полка. — Берите несколько человек, 
попробуйте.
      Он, кстати, значительно подобрел ко мне после того, как мы вместе с ним в 
его землянке поужинали, поговорили о жизни, о войне. Да разве он мог не 
понимать меня? Я хотел того же, чего хотел он сам, — спасти самолет.
      Мы уже были в машине, когда в темноту ктото бросил:
      — В двенадцать быть здесь!
      Я выскочил из кабины и наткнулся на командира.
      — Разрешите нам взять пару бутылок КС. Если не поднимем, тогда…
      — Разрешаю.
      — А если поднимем, товарищ командир, я прошу ваших солдат последовать со 
мной.
      — Двигайтесь на Пологи. Мы отходим в том направлении.
      — Есть! — Я схватил в темноте его руку и крепко пожал ее.
      Это было прощанье с хорошим человеком. Его солдаты, наша машина и я в 
Малую Токмачку больше не возвратились. Нам понадобилось немного времени, чтобы 
сделать подкоп под самолет, поставить его на колеса, положить его хвост на 
кузов. Без промедления наш спаренный агрегат — ЗИС и МИГ — двинулся по дороге 
на Пологи.
      В ночном путешествии с самолетом на прицепе никому из нас не пришлось 
даже вздремнуть. Переезды, мосты, повороты, встречные машины — везде надо было 
осмотреться, предупредить, чтобы не задеть крыльями. Продвигались медленно, но 
без приключений. Только утром остановились у крайней хаты небольшого села.
      Собственно, мы бы и здесь не сделали остановки, если бы не стадо коров. 
Оно двигалось, заняв всю дорогу. Мы вынуждены были подождать. Из кабины я 
увидел у ворот женщину. Наверно, она тоже выгнала со двора свою корову и 
смотрела, пока пастух пройдет дальше, за село. Я засмотрелся на нее, 
прислонившуюся к столбу, печальную.
      — Вот бы попросить у нее чегонибудь перекусить, — посоветовал сержант. 
Напоминание сержанта было своевременным: ведь со мной три человека, которые 
много потрудились, не спали.
      — Доброе утро! — поприветствовал я женщину, приблизясь к ней.
      — Здравствуйте, — тихо ответила она.
      — Не найдется ли у вас чегонибудь покушать? Она все еще не шелохнулась и 
не сводила с меня своих грустных глаз.
      — Найдется, — сказала она поукраински и вздохнула, — А вы, значит, 
оставляете нас? На немцев?
      Я посмотрел на ее старенькие туфли с мужской ноги — мужа ли, сына.
      — Кушать у нас всего хватит. Земля родила… Кому это все теперь 
достанется?
      Ее глубокую грусть и задумчивость выражала не только поза — одинокая 
женщинамать у ворот, — но и ее лицо, глаза. Она смотрела на нас, на наш 
самолет, на меня, перебинтованного.
      Затем я увидел, как она повернулась, услышал, как она сказала: «Идемте. 
Зовите товаришив», как на ее ногах хлопали большие мужские туфли, но меня 
словно притянула к себе эта земля, словно приковали к ней тяжелые, как камень, 
слова этой женщины: «Оставляете нас».
      Я обернулся и быстро пошел к машине. Шофер уставился на меня, ждал, что 
скажу.
      — Поехали! Стадо прошло, не видишь! Поехали!
      Машина двинулась дальше, мимо дворов. Да, мы действительно оставляли эти 
живописные, чудесные украинские села, этих трудолюбивых людей, добытые ими 
богатства, как оставили Молдавию, Прибалтику, Белоруссию, большие просторы 
земли русской… Знаешь это, помнишь об этом каждый день, гдето в душе эта мысль 
отложилась в скипевшийся ком злости, непримиримости к врагу, но сознавать это 
перед глазами простой женщины — жены и матери — невыносимо. Нет, я больше не 
зайду ни в одну хату, ни в один дом, пока не смогу прямо посмотреть в глаза 
женщине, ребенку.
      — Не зайду!
      Мы остановились уже за селом: надо было спросить у ребят дорогу. Они 
слетелись к нам, как воробьи, их вдруг собралось очень много. Один перед другим 
они старались объяснить нам, куда ехать, глазели на самолет. А солдаты между 
тем обнаружили в их руках пчелиные соты с медом.
      — Где добыли? — уставился сержант на одного пацана.
      — Там пасеку раздают людям.
      — И нам можно?
      — Берите наш, только дайте табаку.
      Солдаты выменяли на махорку несколько сотов, и мы двинулись по указанной 
дороге. Вскоре под леском остановились, чтобы перекусить тем, что было. 
Подогрели в котелках соты, натопили меду, у солдат в мешках оказался хлеб, и 
завтрак удался на славу.
      Среди дня мы въехали в Пологи. Кирпичные дома, улицы — я уже давно не 
видел этого. Остановились на площади и принялись за большую, крайне нужную 
работу: надо снять крылья и уложить их в кузов. Дальше с целым самолетом ехать 
было почти невозможно. Военные машины, колонны беженцев загромождали все дороги,
 того и гляди зацепишься за чтонибудь. Ключей нет, но есть молоток, зубила. 
Помощников хоть отбавляй — все мальчишки городка. Шутка ли, прямо среди площади 
разбирают самолет.
      Когда работа подходила к концу, я спросил ребят, где у них больница: с 
глазом у меня творилось чтото неладное. Целый отряд мальчишек привел меня в 
госпиталь. Доктор, осмотрев рану, сказал сестре:
      — Запишите его. Надо положить.
      — Не могу, — сказал я. — У меня самолет.
      — Где?
      — Стоит на площади.
      — Вы чтонибудь понимаете? — обратился к сестре врач. Пришлось объяснить 
все подробно.
      — Что ж, хотите остаться без глаза, пожалейте самолет.
      Такое категорическое противопоставление мне не понравилось. Я попросил 
врача перевязать рану и отпустить меня. Видя мое упрямство, он распорядился 
перевязать рану, сделать укол и удалился.
      Девушки — медсестры и санитарки, обрабатывая рану, все еще уговаривали 
меня остаться в госпитале.
      — У нас был вчера один летчик, — сказала сестра, отдирая присохший к 
виску бинт.
      — Вчера? — переспросил я ее, вспомнив о Комлеве.
      — Да. Мы ему оказали помощь.
      — Он сейчас у вас?
      — Нет, отправили дальше, в тыл.
      — А нельзя ли узнать его фамилию?
      — Почему же нельзя? Пойдите, девушки, посмотрите в книге эвакуированных.
      «Неужели Комлев? Куда же он подался? Далеко завезут — скоро в полк не 
возвратится», — думал я, вспоминая подробности вчерашнего вылета.
      — Тяжело был ранен?
      — Легко. Сел за нашим селом. В комнату вошла санитарка.
      — Лейтенант Комлев.
      — Знаете его? — спросила медсестра. Я, наверно, вздрогнул.
      — Вместе летели.
      — Остались бы, залечили рану…
      Нежно звучавший девичий голос, прикосновение ее рук, взгляд красивых 
голубых глаз проникали в мою душу. Но бинт уже тщательно затянут и завязан, 
шлем надет.
      — До свидания, девушки!
      — До свидания!
      Медсестра улыбнулась, и я увидел ее чудесные белые зубы. Еще раз 
посмотрел в лицо.
      Вышел из помещения и отчетливо услышал отдаленную артиллерийскую канонаду.
 Ребята поджидали меня за воротами.
      — Поехали, — бросил я на ходу, приближаясь к машине. Моя команда — 
солдаты и сержант, стоявшие на земле, — не шелохнулась. — Что случилось?
      — Не слышите? За Пологами дорога на Куйбышево уже перерезана.
      Если бы можно было ехать на восток, от Полог наш путь лежал на районный 
центр Куйбышево, далее на Розовку, а оттуда к Володарскому, где базировался мой 
полк. Эти названия больших населенных пунктов, которые я уже помнил наизусть, 
обозначали прямую, хотя и дальнюю дорогу к своим. Их звучание как бы сокращало 
расстояние, отделявшее меня от своего полка. И вдруг все рушилось.
      Как бы подтверждая только что услышанное от солдат, возле нас 
останавливались все новые и новые машины.
      И главное — они подъезжали к нам уже не с той стороны, откуда мы въехали 
в город, а с востока. Ктото из прибывших принялся рассказывать, как немцы 
подожгли шедшие впереди него машины. Я вспомнил о Комлеве, он был гдето там.
      Нас окружали грузовики, повозки. Дальше стоять на месте было нечего.
      — Заводи!
      Я помнил о наступлении наших войск у Мелитополя. Следовательно, надо 
продвигаться на юг, чтобы там с войсками отступать на восток. У меня была карта,
 по ней нетрудно было определить, куда устремились немецкие дивизии и танки, 
если они уже обошли Пологи с востока.
      К морю! — вот куда.
      Чем скорее, рассудил я, проскочим к городу Осипенко, тем больше надежды 
на то, что пробьемся в Володарское.
      Володарское… Оно теперь казалось мне недосягаемо далеким.
      В Пологах наш ЗИС до предела загрузили попутчики. В те дни все живое 
неудержимо тянулось на восток, и, если этот поток встречал преграду, он 
немедленно отыскивал другое русло, и вся его стихийная сила устремлялась туда. 
В кузове нашей машины сидели раненые, бойцы, отбившиеся от своих частей, не 
дошедшие до фронта резервники. По одному их внешнему виду можно было определить,
 что этим людям уже досталось от войны немало, что у них было одноединственное 
желаниепробиться к своим, отдохнуть, помыться, сбросить грязное белье, поесть 
вволю и снова идти в бой, хоть к черту в пекло! Такое желание, такая воля 
человека, потерявшего связь с родной частью, мне была теперь очень понятной. В 
первый же день мытарств по фронтовым дорогам я убедился, что стремление 
пробиться на восток и гдето там влиться в свои или новые части было тоже 
проявлением высокого человеческого духа. Обстоятельства нередко требовали от 
людей настоящего подвига. Они не имели ничего общего с паникерами, трусами, с 
теми, кто в подобной обстановке бросал винтовку в кусты, спешил облачиться в 
гражданскую одежду, заботясь только о собственном спасении.
      К Верхнему Токмаку мы подъехали к вечеру и вынуждены были остановиться на 
самой окраине. Здесь только что побывали вражеские бомбардировщики. Горели хаты,
 на улице лежали разбитые повозки, лошади. Воронки от больших и малых бомб, 
казалось, еще дымились. Экипаж нашей машины и наши попутчики бросились 
подбирать разбросанное взрывом оружие. Я прихватил несколько гранат и 
полуавтомат, нацепил все это на себя, солдаты затащили в кузов ручной пулемет. 
На одной из брошенных сломанных повозок сержантшофер обнаружил бутыль спирта и 
тоже под всеобщий гул одобрения водворил на машину.
      В центре села стояло много военных грузовиков, тягачей, орудий. Я 
протиснулся сквозь беспорядочно забитую транспортом площадь к группе высших 
командиров, прислушался, о чем они говорят.
      Черниговка, Андреевка, Володарское… Упоминание об этих селах мне сказало 
все. Никто из них не называл Мелитополя, Акимовки… Значит, наши войска в этом 
районе уже не наступают, а отходят.
      Я вижу мощные орудия. Но на их лафетах и на машинах ни одного ящика со 
снарядами. По петлицам определяю, что здесь и пехотинцы, и артиллеристы, и 
связисты — все смешались. Каждый из них, отдельно взятый, обладает силой, 
готовностью сражаться, но вместе они просто обыкновенная толпа, которую 
объединяет одно стремление: двигаться на восток. Я тоже такой. Я тоже хочу 
немедленно уехать отсюда, чтобы не быть отрезанным от своих, чтобы меня не 
накрыли здесь бомбы. Я не имею права задерживаться здесь долго. Поэтому я 
слушаю, стараясь определить, кто из них самый сильный, самый решительный, за 
кем можно было бы пойти на все опасности. Я решил, что буду держаться именно 
этой группировки войск, спаянной одним твердым намерением.
      Совет командиров решил: выступаем завтра на рассвете.
      Возвратясь к своей машине, над которой возвышался киль самолета, я увидел 
на ней еще больше солдат, чем было. Как только я сообщил им, что выезжаем утром,
 люди разошлись устраиваться на ночлег.
      Мы тоже подъехали к незанятой хате. Во дворе увидели хозяйку. Сержант 
первым выпрыгнул из кабины, очевидно не полагаясь на мое умение завязывать 
контакты с местным населением. Нам, сидевшим в кузове, был слышен их разговор. 
Он начал издалека, о трудном времени, о том, что уже почти сутки он и его 
товарищи ничего не ели. Но хозяйка сразу разрушила все хитросплетения его речи:
      — Ой, бидненьки ж мои! То заизжайте ж у двир. Оце тильки перед вечером 
бомбами таких гарних валашкив побыло. Наварю вам и нажарю. Ижте, бидненьки мои!.
.
      Поужинали мы очень плотно и сытно. Я поручил сержанту распределить, кто и 
когда будет стоять на посту у машины, он повторил мое приказание и удалился. 
Попросив разбудить меня на рассвете, я, уставший, сразу уснул. Проснулся я сам 
и глазам своим не поверил: за окном уже стоял почти день. Машина так и стояла 
под хатой.
      Одеваясь, бросился искать солдат. Неужели покинули меня?
      Куда там покинули! Они все блаженно спали у соседей. Я начал их тормошить 
и ругать. Тут я понял свою роковую ошибку — бутыльто со спиртом в хату не 
забрал, она оставалась в машине! Когда я уснул, они, орлы, пилигуляли почти 
всю ночь.
      Отчитал как следует виновников, пригрозил наказаниями, какие были в моей 
власти. Да что с этого? Потерянного времени не возвратишь. Машины, тягачи, 
броневички, стоявшие вчера на площади, на поддержку и дружбу которых мы 
рассчитывали, уже были далеко отсюда. А в утренней тишине отчетливо слышалась 
западнее и восточное Большого Токмака гулкая артиллерийская перестрелка.
      Что делать? Как быть? Двигаться одному на восток —бессмысленно. Наскочат 
вражеские мотоциклисты, сразу перестреляют нас, и конец. Патронов у нас очень 
мало, людей всего пятеро.
      Но терять время тоже нельзя. Решаю ехать до ближайшего большого села, 
расположенного западнее, — до Черниговки. Я запомнил рисунок этого села во 
время полета над ним: оно узкой полосой тянется по балке на много километров. 
Не может быть, чтоб там не нашел попутчиков!..
      Ехали проселочными дорогами, вдоль посадок. Самолет мой грохотал на 
крутых поворотах, на переездах через канавы, на спусках. До чего дошло — 
мотаюсь с ним по степным оврагам… И неизвестно, выкарабкаемся ли мы с ним из 
этой дыры. Повсюду стреляют, и кажется, что эти звуки сплетаются над тобой, 
скрещиваются, а ты под ними словно в яме.
      У крайних хат Черниговки мы увидели наших военных.
      Сразу стало веселее. Я подошел к молодому артиллерийскому командиру, 
представился, сказал, кто я, откуда и что со мной случилось.
      — Держись с нами, — сказал он, не глядя мне в глаза. — Мы ведем 
арьергардные бои, сдерживаем наступающие немецкие части.
      По его тону не трудно было понять, что дела плохи.
      — Вон там штаб укладывается. Свяжитесь с ними, — посоветовал мне командир.

      Со штабными машинами, среди которых был и броневичок, мы выбрались на 
другую окраину села. Тут, у лесополосы, собралось уже несколько десятков машин, 
самоходных гаубиц, много солдат и командиров, по виду — преимущественно 
штабного народа. Стояли и совсем брошенные, с открытыми дверцами, наполовину 
«раздетые» грузовые автомобили.
      Когда над нами появились вражеские самолеты, все убежали от машин и 
орудий в лесополосу. Но вот настала тишина, мы возвратились к колонне. Стоим, 
чегото ждем. Я перехожу от одной кучки людей к другой, пытаюсь расслышать 
чтото более определенное о здешней обстановке, о намерениях командиров. 
Говорят, что днем никуда прорваться нельзя. Надо ждать ночи, собраться всем в 
один кулак и двигаться.
      Ясно — будем ждать ночи.
      А может быть, самим попробовать? Может, вся эта боязнь и суматоха лишь 
порождение паники? Может, там, южнее, тишина и спокойствие?
      Осматривая брошенные грузовики, я заметил, что одна новенькая полуторка 
была совсем исправна. Горючее тоже есть. Позвал сержанта. Тот продул 
бензопровод — завелась. Теперь мы можем двигаться двумя машинами. Я сел за руль.
 Пассажиров сразу набежало и ко мне полнымполно.
      Нет, стоять до вечера не будем, и мы отправляемся в объезд Черниговки. 
Немного проехали — увидели в лесочке «эмку», какуюто спецмашину. Завернули 
туда в надежде разузнать чтонибудь от начальства. Вижу, по дорожке между 
деревьями возбужденно прохаживается, скорее мечется молодой, красивый, статный 
генерал. Я спрашиваю, как можно добраться с моим самолетом до Володарского.
      Он так подавлен своими заботами, так сосредоточен на чемто, что 
некоторое время просто молча смотрит на меня невидящими глазами.
      — Что за самолет? — вдруг обронил генерал. Я понял, что нечего мне было 
соваться к нему с такими вопросами. Он, видимо, ничего не знает о расположении 
наших и вражеских войск, как и я, и думает, наверно, сейчас о десятках, о 
сотнях своих бойцов, которых потерял, о том, как и куда ему вывести остатки 
дивизии.
      Мне стало не по себе от взгляда этих невидящих, красных, воспаленных от 
пыли, недосыпания, а может быть, и слез, молодых глаз.
      — Как мне быть, товарищ генерал? — все же решился я повторить вопрос, 
объяснив еще раз, кто я и чего хочу от него.
      — Как быть?.. Вон там, ниже, в овражке, штаб ВВС. Пусть они советуют.
      ВВС — это звучит знакомо и обнадеживающе. Значит, здесь штаб какойто 
армии, ибо только при армиях есть штабы военновоздушных сил. Мне нужно увидеть 
авиационного командира.
      В овраге — пепел сожженных бумаг, разбросанные противогазы, какието 
перевернутые ящики. Среди людей издали узнал по голубым петлицам авиатора. Это 
был полный, невысокого роста генералмайор, дававший какието указания штабным 
командирам. Я так обрадовался ему и другим авиаторам, что не дождался даже 
окончания разговора.
      — Разрешите обратиться, товарищ генералмайор?
      — Обращайтесь, — ответил он.
      Я рассказал о своем путешествии с МИГом на прицепе. Генерал внимательно 
посмотрел на меня. В его спокойных, но уставших глазах я прочел одобрение того, 
что я делал до сих пор. Но он не высказал мне его.
      — Знаешь что, старший лейтенант, — заговорил он, продолжая заниматься 
своим — запихивать в разбухшую полевую сумку какойто сверток. По его голосу я 
почти догадался, что он скажет дальше. Генерал посмотрел сурово мне в лицо: — 
Если ты сам выберешься отсюда, будет очень хорошо. А самолет сожги.
      — Понятно, товарищ генерал. Но тяжело… Свой МИГ.
      — Сожги. С ним из окружения не выбраться.
      — Есть сжечь.
      Я отдал честь, повернулся и пошел, взбираясь по крутой тропинке. Только 
поднялся на гору, заметил в поле небольшую скирдочку.
      Пламя охватило солому, загорелся самолет.
      Я и моя команда смотрели на это грустное зрелище, пока остов МИГа не 
привалило жаром от соломы. Потом я вскочил в свою полуторку, сержант в ЗИС. 
Куда я хотел ехать, наверное, сам себе не отдавал отчета. Может быть, просто 
подальше от этого села, чтобы не видеть больше костра, не видеть беспомощных 
генералов, командиров, этих могущественных и никчемных сейчас гаубиц на 
гусеничном ходу.
      Мы подъехали к стоявшему в отдалении ряду хат. Навстречу мчались повозки, 
запряженные лошадьми. Их было около десяти. Повозочные стояли на ногах и что 
было силы секли кнутами лошадей. Мы подвернули к одной хате, выступавшей к 
дороге.
      Из погреба вылезла женщина и, пригибаясь, подбежала ко мне.
      — Ой, що ж вы робите з нами? Як побачать же машину, спалять же нашу хату.
      В воздухе свистели пули. Мы завели машины. Прижимаясь к садам, я поехал 
впереди. Надо было возвращаться к посадке, к скрытой стоянке. Через некоторое 
время я оглянулся, ЗИСа позади не было. Подождал у посадки. Сержанта я считал 
своим самым надежным попутчиком. Но теперь вспомнил, как он предлагал мне 
гражданскую одежду, рассказывал, что уже раз таким образом выбирался из 
окружения. Я тогда категорически отказался от его услуг и ему посоветовал идти 
вперед воином, смело смотреть в глаза опасности.
      Знать, не дошли до него мои слова.
      К стоянке, куда я вернулся, прибывали все новые машины. На одной из них я 
увидел много девушек. Присмотрелся к ним и узнал знакомую медицинскую сестру, 
которая перевязывала мне глаз. Значит, госпиталь оставлен, раненых тоже не 
успели вывезти. Что было бы со мной? А где теперь Комлев?
      На моей машине сидит несколько десятков солдат. Они боятся оставить ее, 
ждут ночи. Я в кабине, думаю о том, какой трудной будет езда в темноте, а 
водить я умею плоховато. Встав на подножку, спрашиваю:
      — Есть среди вас шоферы?
      — Есть, — откликается боец.
      — Иди сюда, принимай машину!
      Шоферсолдат обрадовался такому случаю. Проверив мотор, скаты, он сел за 
руль и, с благодарностью взглянув на меня, улыбнулся.
      — Пробьемся? — спросил я, чтобы услышать его голос.
      — Вместе со всеми — обязательно! Нам бы только через Берду, через 
Каратыш… Берега у них крутые, я здешний, знаю.
      — Раз лучше меня знаешь эту местность, тебе и руль в руки.
      Солнце, просвечиваясь сквозь разрывы в облаках, опускалось в степи, за 
посадки.
      Наверное, так бывает во время «психической» атаки: надо идти вперед, 
только вперед, не обращая внимания на свист пуль, на падающих рядом убитых и 
раненых товарищей. Побеждают те, кто не дрогнул, не повернул обратно.
      Всех, кто был в овраге, в лесополосе, кто ждал ночи, чтобы прорваться на 
восток, пехотный полковник построил в колонну, разместил между машинами и дал 
команду двигаться вперед. Как только мы оказались на открытом месте, перед нами 
повисли осветительные ракеты, по нас ударили пулеметы.
      Началось чтото кошмарное. Крики, стоны. Люди один за другим падают на 
землю.
      — Вперед! Вперед! — надрывается полковник, размахивая пистолетом. Он 
бежит вдоль колонны, нагибается над упавшими, кричит: — Встать! Почему ползете, 
как скоты?! Идти надо, идти, разве не понимаете? Так прямо в плен приползете. 
Чтобы вырваться отсюда, нужно бежать, бежать!
      Свистят пули. Рвутся мины. Движение застопорилось. Хочется обойти упавших,
 обогнать передних и броситься вперед. Я вышел из кабины и стою рядом с кузовом 
полуторки. Полковник подходит ко мне и кричит прямо над ухом:
      — Летчик, а ну вперед, покажи пример!
      — Хорошо, — ответил я, но тут же подумал, что за мной не пойдут и я 
окажусь один среди поля.
      — Броневичок поедет впереди. Давай! — словно поняв мои сомнения, говорит 
полковник.
      Подгоняю машину к броневичку, и мы, увлекая остальных, катим дальше, к 
лесополосе. Над нами вспыхивают ракеты. Светло как днем. Фашисты бьют спереди и 
с боков.
      Стремление пробиться за посадку захватило всех. Никакого чувства страха. 
Знаем: за лесополосой все это должно кончиться. Только бы дойти…
      Впереди уже показались черные тени. А вот и сама лесополоса. Бросаемся в 
нее, рассчитывая здесь укрыться, но на нас нажимают задние. Ревут машины, 
трещат деревья. Выскакиваю снова на поле и вижу: весь огонь сосредоточен теперь 
по тем, кто только выходит из Черниговки на открытую дорогу. Броневик покатил 
вдоль посадки. Полковника здесь нет, приходится распоряжаться мне. Подзываю 
двух солдат с автоматами в руках.
      — Просмотрите посадку, нет ли там немцев. Они уходят. Машины теперь 
выстраиваются вплотную. Среди них и моя. На ней полно людей.
      Через несколько минут возвращаются наши автоматчики, докладывают:
      — Все проверили, никого там нет. Броневичок разворачивается и едет влево, 
вдоль посадки. Машины следуют за ним. Я подбегаю к своей полуторке.
      — Поехали.
      — Не заводится, товарищ командир.
      Колонна идет вперед. Мы остаемся одни, в темноте.
      Солдаты прыгают из кузова нашей машины, догоняют других. Вся колонна 
теперь повернула туда, влево, я даже вижу ее в скупом свете молодого месяца.
      Шофер приспосабливает насос, чтобы продуть трубку. Вдруг там, на бугре, 
слева взлетает каскад ракет и вспыхивает яростная пальба: строчат автоматы, 
пулеметы, бьют минометы. Загорается сразу несколько машин. Отсветы пожара 
разливаются по всему полю. Стрельба усиливается.
      Слышу: мотор полуторки заработал.
      — Давай вправо! Там чернеет лог, видишь?
      — Вижу.
      Вот так проверили… «Никого там нет…» На три шага отошли и вернулись… 
Струсили. Сколько жизней унес их обман!..
      Теперь оставшиеся автомашины повернули за нами. Пешие тоже. Движемся без 
остановок, но единым потоком. Чувствую себя каплей в этой людской реке. Ктото 
пробудил в людях чувство локтя и вселил в них презрение к страху. Кто? Невольно 
думаю о полковнике. Это он — пусть грубо и властно — поднял людей и не позволил 
им опустить руки.
      На рассвете подошли к реке. Первыми переправляются артиллерийские упряжки.
 Но вот орудие перевернулось и потащило за собой лошадей. Погибли и все солдаты,
 сидевшие на лафете. Домой напишут — «пропали без вести».
      Машины обходят глубокое место и прокладывают другой путь.
      Ожидая очереди у переправы, я прислушиваюсь к разговорам:
      — Один генерал застрелился под Черниговкой.
      — Жалко девушек. Всех автоматчики перебили.
      — Куда мы едем?
      — На Володарское.
      …Днем нашу колонну еще раз обстреляли немецкие мотоциклисты. Подъехали к 
Володарскому. Дорога проходит у самого аэродрома. Там ни одного самолета. Куда 
улетели? Никто не знает. Заехали в поселок, может быть, узнаю чтонибудь о 
своем полке.
      Но сначала нужно завернуть на аэродром и достать горючего. В баке бензина 
осталось очень мало.
      На складе горючего не оказалось. Тогда я вспомнил, что бензовозы ездили 
заправляться на край леса. Там тоже была закопана в землю цистерна. Разыскал ее,
 открыл и обрадовался — она была наполнена первоклассным авиационным бензином!
      Заправил машину, налил бочку про запас и стал думать: как поступить с 
оставшимся горючим? Ну конечно, сжечь, чтобы не досталось врагу. Но каким 
образом? Придумал. Отрезал шланг, смочил бензином, один конец опустил в бак, 
другой поджег и бросил.
      На бешеной скорости мы помчались в сторону. Вдруг видим: стоят машины. 
Пока мы с солдатом искали бензин и заправлялись, их собралось в лесу очень 
много. Они растянулись почти до самого бензосклада. На грузовиках сидели люди. 
Хочу крикнуть им, чтобы убегали отсюда, и не могу: горло сдавили спазмы. 
Страшная картина встала в моем воображении.
      — Поворачивай назад! — кричу шоферу.
      На полной скорости несемся назад, к бензоцистерне. Шофер посматривает на 
меня, я на него. Оба понимаем, что играем со смертью. Последние секунды пути 
были похожи на воздушный бой. Успеем выдернуть шланг — спасем людей, себя, не 
успеем…
      Уже виден дымок. Значит, шланг еще тлеет на поверхности. Подбежав к 
цистерне, я выдергиваю шланг из горловины и отбрасываю в сторону. На лбу 
выступают капельки холодного пота. Я радуюсь, что нас выручил счастливый случай,
 а точнее, собственная неопытность. Бензин, оказывается, сразу испарился, а 
резина тлела очень медленно.
      Наш просчет обернулся удачей. Мы возвращаемся в лес, я разыскиваю 
командира колонны и докладываю о найденных запасах бензина. Туда направляются 
десятки грузовиков. Мы едем впереди, показывая дорогу.
      Как только стемнело, колонна двинулась в путь, на Донбасс. Там, говорят, 
возводится линия обороны, значит есть и наши войска.
      Это был еще один тяжелый переход. В некоторых селах уже стояли немцы, и 
мы вынуждены были пробиваться в обход по разбитым проселочным дорогам, вброд 
через реки, то и дело толкать машины. И всетаки к утру мы добрались до 
СтароБешева, где были наши войска.
      В штабе ВВС, который находился в этом же селе, мне сказали, что наш полк 
базируется западнее Ростова. Я немедленно отправился туда на своей полуторке. 
На прицепе тащил еще легковую, а в кузове вез палатки и колья. Все попутные 
машины обязаны были чтото эвакуировать в тыл.
      Не доезжая до Таганрога, остановился в станционном поселке переночевать. 
Забираться в город на ночь было незачем: я видел, как к городу группа за 
группой шли немецкие бомбардировщики. Мое решение оказалось правильным. Только 
я устроился на ночлег в домике у элеватора, к нам постучали:
      — Чья машина?
      — Моя.
      — Сейчас же уезжайте отсюда! A Таганроге немецкие танки, идут сюда. Мы 
будем взрывать элеватор.
      Немецкие танки в Таганроге! Попал бы я ночью как кур во щи. Наверно, 
утром город был еще наш, а к вечеру все переменилось.
      Прибыв в Ростов, я узнал, что и наш полк в эту ночь приземлился чуть 
южнее города. Там я и нашел его. Много я пережил за эту неделю, многое 
изменилось к худшему и на фронте. Но знакомые, родные лица однополчан, встреча 
с командиром, с Фигичевым, Лукашевичем, Селиверстовым, Никандрычем, Валей, 
дежурившей у телефона, снова вернули мне силы. Я увидел, что менялись только 
места базирования полка, а люди остались такими, какими были, — стойкими, 
выносливыми, честно и храбро выполняющими свой долг.
      Виктор Петрович, пожимая мне руку, спросил:
      — Что, Покрышкин, на самолет выменял полуторку?
      — Почти так, товарищ майор. Тащил МИГ, пока было можно. Пришлось сжечь.
      — А глаз цел?
      — Цел, товарищ командир,
      — Ну, хорошо. Были бы глаза целыми, чтобы видеть и уничтожать врага. 
Отдохни, подлечись и приезжай к нам. Полк перебазируется в СултанСалы, ближе к 
немцам. Вот так, Покрышкин. Мы знали, что ты вернешься. Кто из летчиков уже 
ходил по земле, того сломить не такто просто.
      Разбитая бровь болела. Два дня я провел в санчасти, лечился, отдыхал, 
писал письма родным. Открывал и заветную тетрадь. На этот раз ее, как и 
остальные мои личные вещи, сохранили. Вспомнив населенные пункты, через которые 
проходил, хотел было записать их. Но потом решил, что Пологи, Черниговку мне не 
забыть никогда и без тетради.
      …Лечение кончилось. Надо воевать! На той же полуторке, которая эти два 
дня стояла около санчасти, я уехал в СултанСалы. На дороге встретились два 
потока: один — те же эвакуированные, только уже из русских придонских колхозов, 
другой — наши войска, идущие к фронту.
      Войск было много, свежих, хорошо вооруженных. Таких сил я не видел еще за 
все месяцы войны. Чувствовалось, что под Ростовом готовится большое сражение.
      На аэродроме в СултанСалы я услышал тяжелую весть:
      — Вчера похоронили Кузьму.
      — Селиверстова? — машинально спросил я.
      — Дрался с «мессерами» под Таганрогом… Упал недалеко от аэродрома… 
Похоронили там, на холме.
      Его могила была видна от КП. Я пошел туда, чтобы своей рукой бросить на 
могильный холмик горсть донской земли.
      Кузьма не много сбил вражеских самолетов, но скольким из нас он спас 
жизнь в воздушных боях! Скромный, застенчивый человек, прямой и честный товарищ,
 настоящий боевой друг.
      Я постоял у свежей могилы с дощатым обелиском. Техник вырезал из дюраля 
звездочку и под ней, после фамилии, имени и отчества летчика, написал 
чернильным карандашом: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и 
независимость нашей Родины!»
      Сколько обелисков с такими надписями осталось на просторах от Прута до 
Дона! Я вспоминал о наших первых могилах у западных границ СССР. Эта, над 
которой я склонился, была самой крайней на востоке. Будут ли они появляться еще 
дальше, за Доном? Тяжело было думать об этом…
      Возвратившись на КП, я попросил, чтобы меня сразу же послали на боевое 
задание. Виктор Петрович понимающе посмотрел на меня, сказал свое обычное 
«хорошо» и вдруг спросил:
      — Ты чтонибудь слышал о летчике Посте?
      — Читал о нем, товарищ командир.
      — Знаешь, что такое глубина зрения? Я растерялся, не зная, что отвечать.
      — Так вот, — продолжал Иванов, — человек определяет расстояние двумя 
глазами. Есть такие исключительные люди, которые могут это делать и одним. Но 
ты, Покрышкин, не одноглазый Пост, который прекрасно летал и над сушей и над 
водой. По крайней мере нет нужды экспериментировать. Поезжайка ты на своей 
полуторке за Дон и организуй там переучивание молодых летчиков на МИГ3. Они у 
нас летают на «чайках» и на «ишаках», а нам могут подбросить и новенькую 
технику.
      Я не соглашался. Школьным, тыловым душком отдавало от этого задания. А 
мне хотелось воевать, сражаться. Виктор Петрович тем же спокойным тоном 
продолжал:
      — Сначала денька тричетыре порассуждай с ними по теоретическим вопросам, 
поделись опытом, свои выводы преподнеси. За это время глаз подживет, и тогда ты 
с каждым полетаешь. Словом, хорошо получится. Так что не капризничай. Комуто 
ведь надо готовить молодежь.
      Я пожал Виктору Петровичу руку. Простился с друзьями и поехал машиной на 
задонский аэродром. Со мной отправились Никитин, Труд, Супрун и пятеро совсем 
молодых летчиков, еще не нюхавших пороха войны. Второй раз мне пришлось взяться 
за подготовку летной молодежи.
      
9. Низкое небо
      
      Стояла осень. Здесь, в Зернограде, ее солнечные, прохладные дни 
напоминали о мирных днях ласкового бабьего лета, а сельские степи с 
лесополосами, скирдами золотистой соломы — об украинских равнинах, 
причерноморских богатых краях, оставленных нами.
      В эти дни конца октября 1941 года я, как и каждый фронтовик, жил, 
волновался тем, что происходило на своем фронте, и судьбой Москвы. У Ростова 
шли напряженные бои за город, немцы рвались к нему, чтобы перерезать железную 
дорогу, связывающую Кубань и весь Кавказ с центральной частью России, лишить 
север богатств юга. Ростов героически защищался: здесь стойко дрались войска и 
ополченцы, сюда непрерывно подходили резервы из тыловых пунктов формирования и 
военных заводов, к которым уже приблизился фронт.
      При первом взгляде на карту можно было сразу понять, что немцы 
намереваются захватить Ростов обходом на Новочеркасск и Шахты. Это предвидело 
наше командование. В этом районе сосредоточивались большие силы.
      Тревожили, заставляли глубоко задумываться сообщения о битве под Москвой, 
у Ленинграда. Чем короче были эти сообщения, тем больше говорили они нам о 
напряженной, трудной обстановке. Газеты приходили с опозданием. Но их, 
приносивших уже устаревшие вести, ожидали каждый день. Упоминание о населенных 
пунктах, расположенных недалеко от Москвы и Ленинграда, где шли бои, вызвали во 
мне воспоминания о моей жизни. В Ленинграде я учился на авиатехника, стал 
планеристом, в Москве бывал.
      Близился праздник Октября, все ждали торжественного заседания. Выступит 
ли Сталин? Что он скажет в этот великий день? Неужели не прозвучит 
величественно и радостно голос столицы?
      Где сходилось двое или трое, там говорили в эти дни о Москве, о нависших 
над ней черных тучах.
      И вот пришло известие о торжественном заседании в Москве, о военном 
параде на Красной площади, о выступлении И. В. Сталина. Его уверенноспокойные 
слова внесли в нас еще большую веру в нашу победу.
      В Зернограде мы жили по распорядку прифронтовой военной школы: занятия в 
классе, политбеседы, учебные полеты на УТИ4 и на МИГ3. Наш аэродром был 
расположен у самого поселка совхоза, нам отвели удобные служебные помещения, и 
ничто не мешало размеренной работе. Основным вспомогательным материалом для 
занятий были боевой опыт полка и мои записи в тетради.
      Теоретическая подготовка называлась у нас «тактикой». Такое высокое 
наименование разборов воздушных боев, полетов, эпизодов войны возвышало сам 
предмет, подчеркивало необходимость знания опыта своих товарищей. Постоянное 
напоминание печати, партийных и комсомольских органов о том, что надо 
повседневно учиться на боевом опыте, сделало для нас, фронтовиков, такую учебу 
жизненной потребностью, правилом, законом.
      В самом деле, ведь новое пополнение прибывало в авиацию из школ, которые 
готовили молодых летчиков по старой, давно составленной программе, для таких 
машин, как «чайка», И16. Прибыв на фронт, летчик сразу попадал в почти новый 
для него мир: тактические навыки, приобретенные в школе, были явно 
недостаточными по сравнению с тем, чего требовала от летчика война. Значит, 
здесь, в полку, мы, старшие товарищи, должны были позаботиться о том, чтобы 
пополнение сразу вооружалось опытом, приобретенным нашей кровью, чтобы оно не 
повторяло наших ошибок. Поэтому командиры полков ставили учебу летчиков в один 
ряд с боевой работой.
      Значение неустанного повышения профессионального военного мастерства я 
понял после своих первых неудач и побед над врагом. Передавать опыт молодым 
было для меня самого очень полезным: в таких беседах глубже осмысливалось 
главное, существенное, восстанавливалось в памяти забытое.
      Я рассказывал молодым истребителям о преимуществе пары перед тройкой, о 
наиболее выгодных заходах при штурмовке наземных объектов, о том, как 
маневрировать в зоне зенитного обстрела, о вооружении и тактике вражеской 
авиации. Были самокритично разобраны причины моих неудач, ошибки Семенова, 
Миронова и других однополчан. Я рисовал на классной доске силуэты вражеских 
самолетов и объяснял, под какими ракурсами, с какого расстояния по ним нужно 
вести огонь. Не забыл рассказать и о двух сантиметрах, спасших мне жизнь.
      Завершающим этапом обучения явилась практическая отработка элементов 
воздушного боя на МИГе. Ребята «дрались» с азартом, приемы выполняли с 
академической тщательностью и порой забывали, что фронт совсем рядом.
      Однажды, когда два молодых летчика вели поединок, в зоне вдруг появился 
«юнкерс88». Он шел прямо на аэродром. Я и встревожился и обрадовался; сейчас 
«мои курсанты» покажут, на что они способны.
      Но что это? «Юнкере» уже на подступах, а наши истребители продолжают 
кружиться, преследуя один другого, Неужели они не видят его?
      Я кинулся к своему МИГу и взлетел. Вражеский разведчик, однако, успел 
сбросить бомбы (они упали гдето на окраине) и скрылся в облаках. Если бы между 
самолетами была радиосвязь, я бы, конечно, навел ребят на противника, ведь они 
все еще продолжали «бой».
      — Видно, вы уже переучились, — сказал я этим двум молодцам, когда они 
явились ко мне с докладом.
      Летчики, ничего не поняв, смотрели на меня невинными глазами.
      — «Юнкерса» видели?
      — Какого «юнкерса»? — с улыбкой спросил один из них.
      — Рядом с вами прошел и бомбы сыпанул. Эх вы, истребители!
      На разборе полетов пришлось разъяснить всем молодым летчикам, что и в 
тылу надо чувствовать себя, как на войне.
      Этот случай окончательно укрепил меня в мысли, что молодежь пора 
отправлять на фронт.
      Затянувшаяся учеба в тылу расхолаживала их, притупляла у них бдительность.
 В тот же день я послал в полк донесение: переподготовка закончена. Вскоре 
приехал начальник штаба и привез разрешение на перелет. В один из последних 
дней октября мы возвратились в полк: я на УТИ, а все молодые летчики на МИГах.
      А настоящие воздушные бои на нашем фронте происходили все реже и реже. 
Непогода прижала авиацию к земле. Летать группами стало почти невозможно: 
пойдешь — и растеряешь всех.
      Вскоре в районе Ростова обстановка изменилась. Немцам не удалось обойти 
город с севера. Изматывая противника, наши войска готовились перейти в 
наступление.
      Неутихающий гул битвы долетал и до нашего аэродрома. Мы сильно переживали,
 что не можем оказать настоящей поддержки своим наземным войскам. Более 
доступным видом боевой работы была для нас воздушная разведка и штурмовка 
вражеских войск малыми группами.
      В один из таких серых, угнетающих дней меня вдруг вызвали по телефону на 
командный пункт. Я хотел было взять с собой планшет, но, выглянув за дверь, 
понял: карта мне не понадобится. Облака висели так низко, что не видно было 
другого края аэродрома. Правда, я уже давно подумывал о полете на предельно 
малой высоте. Его можно было бы сравнить с пешеходным путешествием, поскольку 
ориентироваться пришлось бы по телеграфным столбам, развилкам дорог, посадкам и 
строениям. Но для такой детальной ориентировки необходимо хорошо знать 
местность на маршруте.
      Когда я пришел на КП, Виктор Петрович, подав руку, усадил меня рядом с 
собой, как для сугубо личного разговора. Справившись о моем самочувствии, он 
спросил, знаю ли я, что наш полк представлен к званию «Гвардейский».
      — В старой русской армии были лейбгвардии Семеновский и Преображенский 
полки, в гражданскую войну была Красная гвардия. А теперь вот будет и Нский 
гвардейский истребительный полк, — сказал командир полка. — Думаю, что мы 
заслужили такую честь. Ну, а теперь к делу: надо лететь.
      — Сейчас?
      — Да. Только что звонил комдив. Получено важное задание из штаба фронта.
      — Если лететь, то только одному.
      — Безусловно. При такой погоде там, где пройдет один, двое ни за что! 
Надо, Покрышкин, найти танки генерала Клейста.
      О танковой группе Клейста я уже коечто знал по сводкам Советского 
Информбюро. Она наносила нам ощутимые удары. Пройдя западнее Орехова, через ряд 
районов Донбасса, танки вышли к Дону.
      Здесь они предприняли попытку взять Шахты, форсировать Дон и обойти 
Ростов. Но, получив сокрушительный контрудар под Шахтами, группа Клейста 
откатилась назад и кудато исчезла под покровом осенних туманов.
      «Надо найти танки Клейста!» — задание очень конкретное. Кто, кроме 
летчиков, в этих условиях мог за одиндва часа обшарить все прифронтовые дороги,
 посадки, села и сказать: танки вот здесь?!
      Никто.
      Нужно было только увидеть их, только сообщить, где, в каком месте они в 
данное время, и командованию фронта станут совершенно ясны все оперативные 
планы вражеской группы «Юг». Надо было знать, куда направлены танковые силы 
врага, — вот что было решающим для наших войск, обороняющихся в этом районе.
      — Дайте мне двухкилометровку, — попросил я Никандрыча. Моя карта малого 
масштаба не годилась для такого полета.
      Штаб полка сообщил в дивизию, что на поиски танков Клейста вылетаю я. 
Только Никандрыч положил трубку, позвонили к нам. Комдив вызывал меня к 
телефону.
      — Покрышкин, надо найти танки!
      Это был приказ и просьба вместе. Комдив повторил его для того, чтобы я 
еще больше проникся важностью задания. Он понимал, что одних слов «надо найти» 
мало. Нужно было сказать еще чтото.
      — Мы сегодня уже потеряли два «маленьких» в этом поиске. Они разбились в 
тумане. Ты знаешь, зачем я говорю тебе об этом?
      — Знаю. Я должен возвратиться, товарищ комдив.
      — С данными!
      — Все понятно.
      — Посмотри на Чалтырь. Там наши окружили вражеские войска. Но главное — 
танки!
      — Есть главное — танки!
      — Представим тебя к ордену.
      — Задание будет выполнено!
      Сначала я мысленно прошел по намеченному маршруту. Выйдя к Новочеркасску, 
повернул на юг, потом взял вправо и полетел вдоль дороги, ориентируясь по 
телеграфным столбам. Увидев линию железной дороги, повернул снова вправо.
      Мне нужно было заранее определить время пролета каждого ориентира. Я 
проиграл и несколько вариантов восстановления потерянной ориентировки.
      После тщательной подготовки сел в кабину МИГа и взлетел. Сразу же вошел в 
облака, снизился. Высота двадцать пять — тридцать метров, видимость крайне 
ограниченная, горизонт закрыт, земля просматривается только прямо перед 
самолетом.
      Строго придерживаюсь ориентиров. Вот станица Богаевская. От нее дорога 
идет на Новочеркасск. Я лечу на Чалтырь. К городку беспечно движутся немецкие 
мотоциклисты. Если он окружен нашими, вокруг него должны быть свои войска. Я 
вижу только немцев. Лечу так низко, что, кажется, слышу тарахтение мотоциклов.
      Вот и Чалтырь. На южной окраине замечаю много танков. Чьи? Наши? Подхожу 
ближе и различаю на бортах у них белые кресты. То же самое обнаружил и на 
западной окраине — десятки танков. Видимо, это часть группы Клейста.
      Захожу еще раз, чтобы внимательней просмотреть дворы и улочки. И вдруг 
замечаю, что в Чалтыре наша пехота ведет оборонительный бой. Значит, окружены 
здесь не немецкие, а советские войска. Неужели в вышестоящих штабах не знают об 
этом? Нужно немедленно лететь в полк.
      Вернувшись на аэродром, сразу же докладываю в штаб дивизии о нашем 
окруженном гарнизоне. Мне верят неохотно. Но вылетевшие вслед за мной другие 
разведчики подтвердили мои данные. Через несколько часов комдив снова приказал 
мне отправиться на разведку, на этот раз с заданием найти основную группировку 
вражеских танков.
      Теперь я избрал новый маршрут — над проселочными дорогами и лесопосадками.
 Танки, решил я, не будут держаться открытых трактов.
      К вечеру погода стала еще хуже. В холодном воздухе замелькали снежинки. 
За линией фронта снизился до предела.
      Над заданным районом — западнее Новочеркасска — я кружил долго, уже 
горючего осталось в обрез, а никаких признаков танков не обнаружил. Меня 
охватило чувство близкое к отчаянию. Не нашел, не оправдал доверия. Неужели их 
здесь нет? А если они завтра нанесут из этого района удар по нашим войскам? Что 
скажут тогда обо мне командиры и товарищи?
      Я уже рисковал упасть гдето на землю при возвращении, когда решил 
просмотреть еще одну степную лесополосу.
      Отлетев немного от дороги, я вдруг увидел на поле несколько широких 
следов.
      След гусениц!
      И вдруг три ряда плотно поставленных один к одному немецких танков! 
Дыхание захватило. Они! Такая большая группа — машин двести! Вот она, главная 
сила Клейста!
      Танкисты, конечно, не ожидали появления советского самолета в таком небе 
— они, разложив костры, грелись. Когда же увидели над самыми головами самолет, 
бросились врассыпную, к своим машинам. Как мыши в норы, они ныряли в люки.
      О бензине я забыл — да разве можно было думать еще о чемнибудь, кроме 
как о танках! Надо было пройти над ними еще разок, чтобы не ошибиться в 
подсчете, в месте их расположения. Но это уже было ошибочное решение. Теперь 
меня встретили таким зенитным огнем, что когда я вскочил в облака, то они были 
освещены трассами, словно молниями. Пришлось сразу же отвалить в сторону. В эти 
минуты я, как никогда, заботился о том, чтобы поскорее возвратиться домой.
      Памятные ориентиры встали надежными стражами на обратном маршруте и не 
подвели меня.
      Глубокое, могучее чувство боевой радости, фронтовой удачи! Разгаданы 
вражеская тайна и хитрость. Я почти бегом бежал от самолета к КП. Моего 
возвращения здесь ожидали уже с большой тревогой. Телефонистка Валя, увидев 
меня, заулыбалась.
      — Нашел? — спросил командир полка.
      — Нашел! — ответил я.
      Валя подала мне в руки трубку. Комдив ждал на другом конце провода. Он 
выслушал мой доклад, поблагодарил и не задал ни единого вопроса для уточнений. 
Донесение о танках Клейста надо было срочно передать в другие, высшие штабы.
      За ужином, в общежитии, что бы я ни делал в этот вечер, у меня перед 
глазами так и стояло впечатление той минуты, когда я видел следы на пашне, 
затем в три ряда танки и пылающие костры у лесополосы. Эта картина врезалась 
мне в память навсегда.
      Разведчику трудно самому оценивать добытые им сведения о противнике. Но 
увиденные мной в этой мгле осеннего вечера немецкие танки были такой крупной 
«находкой», что о ней то и дело говорили в штабе в течение целой недели. Их 
словно выхватили из темноты лучом прожектора и уже не выпускали изпод этого 
бдительного света. На второй день рано утром ктото полетел посмотреть на поля 
Каменного Брода, где я обнаружил танки. Их там уже не было. Но следы от них 
ничто спрятать не могло!
      Группу Клейста встретила наша армия прочной обороной у Ростова. Там 
вспыхнула яростная, небывалая битва. Немцам тогда удалось на несколько дней 
ворваться в город. Но подготовленная оборона не позволила врагу захватить город 
с ходу. Существенные потери противника сразу же сказались. Враг вполз в Ростов, 
но при первом штурме наших войск не выстоял, проворно бежал на запад. Когда 
наши освободили этот красивый, спаленный войной южный город — первый в ходе 
Отечественной войны! — я чувствовал, что в этой славной победе армии и народа 
была частица и моих сил.
      Удар наших войск по врагу под Ростовом вскоре отозвался гулким раскатом 
нашей победы под Москвой. Наступление Советской Армии под Тихвином, разгром 
вражеских полчищ на московской земле и на других участках фронтов были 
замечательным новогодним подарком народу, радостными провозвестниками нашей 
окончательной победы. Но ее солнечный день был еще далекодалеко, за туманами, 
вьюгами, дождями, за грозными испытаниями еще нескольких лет войны.
      
10. Зима больших надежд
      
      Зима обрушилась на землю морозами, метелями и пронизывающими ветрами. 
Казалось, она загонит в укрытия все живое. Но именно в эту лютую пору 1941 года 
Советская Армия совершила свой беспримерный подвиг. Разгром немцев под Москвой 
придал нам новые силы, еще больше укрепил нашу веру в победу над гитлеровскими 
захватчиками.
      Здесь, на юге, фронт проходил по реке Миусу. Наш полк базировался в 
пригородном поселке.
      Боевая работа полка оставалась прежней: разведка, штурмовка вражеских 
войск и аэродромов. Летали почти по одним и тем же маршрутам, на одни и те же 
объекты.
      Перед самым Новым годом большую группу летчиков вызвали в штаб дивизии. 
Провожавший нас Никандрыч шепнул мне:
      — Дырочку на гимнастерке заготовь.
      Я понял его намек. Приказ командования фронта о награждении мы уже читали.
 Фигичев, Крюков, Середа и я ждали этого вызова.
      Штаб дивизии находился в поселке Ровеньки. Здесь я встретил много старых 
знакомых.
      Принимая из рук комдива орден, каждый невольно вспоминал и тех, кто не 
дожил до этого радостного дня. А как хотелось видеть рядом Миронова, Соколова, 
Дьяченко, Назарова и Атрашкевича!
      После вручения наград состоялась конференция, на которой с докладом 
выступил инженер дивизии. Он говорил о современной авиации — нашей и фашистской,
 старался всячески доказать превосходство отечественных самолетов — МИГ3, И16,
 «чайки» — над немецкими. Зачем это понадобилось ему, не знаю. Ведь все, кто 
его слушал, уже раз встречались с «мессершмиттами» и «юнкерсами» в много 
воздухе, вели с ними бои и, следовательно, хорошо знали, что они собой 
представляют.
      После доклада попросили выступить летчиков — поделиться боевым опытом и 
высказать свое мнение о наших и вражеских истребителях. Слово предоставили мне. 
Сравнивая МИГ3 с МЕ109, я откровенно сказал, что наш самолет, несмотря на 
многие его достоинства, всетаки очень тяжел и на малых высотах уступает 
«мессершмитту» в маневренности. Слабовато у него и вооружение. В заключение я 
пожелал советским авиаконструкторам побыстрее создать новые, более совершенные 
машины.
      Мои слова были сразу же расценены как непатриотические. Яде, мол, не 
прославляю отечественную боевую технику, а пытаюсь дискредитировать ее. Получив 
такую пощечину, вряд ли кто захочет откровенно высказывать свое мнение. И я 
решил больше никогда не выступать на подобного рода совещаниях. В полк 
возвратился в подавленном состоянии. Лишь боевые вылеты помогли освободиться от 
этого неприятного осадка на душе.
      В канун 1942 года на нашем фронте наступило затишье. Даже авиация не 
проявляла обычной активности. Приближался новогодний праздник.
      В полку и дивизии подводили итоги, подсчитывали, кто сколько совершил 
боевых вылетов и сбил вражеских самолетов. И на войне у нас было развернуто 
социалистическое соревнование.
      Вечером накануне встречи Нового года к нам в землянку забежал адъютант 
эскадрильи.
      — Послушайте, что происходит, — сказал он, отозвав меня в сторону.
      — Что же именно?
      — Коекто поступает несправедливо. Я лично сам готовил сведения и знаю: у 
вас больше всех боевых вылетов и сбитых самолетов. А первое место почемуто 
дали капитану Фигичеву.
      — Вот и хорошо.
      — Что же тут хорошего?.. — растерялся адъютант. — Ведь показатели у него 
ниже…
      — Одни ниже, другие выше. Сбитыхто самолетов у него больше.
      — Да нет же, — горячился адъютант. — Вот тут у меня все записано… — И он 
начал разворачивать свои бумаги. — Я о вас беспокоюсь, о вашей чести.
      — Спасибо, — не сдержался я. — О своей чести я позабочусь сам, и не здесь,
 а в полетах. А Фигичев заслуживает первенства. Сегодня такой подарок ему 
особенно кстати. Жених!
      — Это верно, — вздохнул адъютант и, козырнув, вышел из землянки.
      Разговор с адъютантом всетаки задел меня. Оказывается, там, в дивизии, 
не забывают тех, кто их критикует. Не осмелившись отказать мне в награде, они 
решили всетаки ущемить меня при подведении итогов соревнования. Что ж, пусть 
это останется на их совести. Я солдат, и надо быть выше мелких обид.
      В душе я, конечно, рад был за Валентина Фигичева. Лучшего свадебного 
подарка и не придумаешь. А Валя и Валентин действительно уже зарегистрировали 
брак в местном загсе. Значит, жизнь ничем нельзя остановить. Любовь не умолкает 
даже тогда, когда грохочут пушки. Волновало лишь одно: только бы у них все 
получилось понастоящему, без фальши и обмана. Ведь о Вале вздыхал не один 
«добрый молодец».
      Вечером, когда все летчики полка собрались в столовой на ужин, Виктор 
Петрович Иванов поздравил нас с праздником, пожелал в наступающем году боевых 
успехов, а затем произнес хороший сердечный тост в честь новой семьи, 
сложившейся на фронте.
      После ужина Фигичев пригласил нас к себе на квартиру за домашний стол.
      Правда, свадьба проходила пофронтовому. Гости пришли без подарков. Стол 
не оглашался «выстрелами» шампанского. Закусывали только сибирскими пельменями 
с уксусом. И всетаки было весело и подомашнему уютно. Мы пили за счастье 
новобрачных, за боевые успехи, пели под гармошку песни, кричали «горько»…
      Глубокой ночью стали расходиться.
      Утром мое звено вызвали на КП.
      Мороз жуткий, над землей дымка, а вылетать надо немедленно. Остывшие 
моторы заводятся не сразу… Выруливаю свой МИГ на взлетную полосу. Двигатель 
попрежнему «чихает», на высоких оборотах не тянет. За мной стоят самолеты 
Лукашевича и Карповича. Время идет, пора вылетать, а мотор барахлит. Оставляю 
свою машину и иду к Лукашевичу. Он вылезает из кабины и уступает самолет мне.
      Взлетаю, набираю высоту, разворачиваюсь. Где же Карпович? В воздухе его 
нет. Какойто самолет катится по аэродрому. Наверно, у Карповича отказал мотор, 
и он решил вернуться. Мой тоже время от времени дает перебои. Что же делать? И 
мне возвратиться? Но разве можно с этого начинать новый год? Нет. И я иду на 
задание один.
      Внизу, сколько глазу видно, заснеженные просторы. Горизонт затянут 
морозной дымкой. Хорошо видны лишь шахтерские поселки, железная дорога и черные 
заводы угасшего Донбасса. А мне нужно искать скопление вражеских танков и машин,
 колонны войск. Снижаюсь, чтобы лучше различать населенные пункты: все живое 
холод загнал в помещения. Где дымок, там и люди.
      Кабина у меня открытая: еще летом мы отказались от фонарей. Но мне 
достаточно тепла от радиатора. Только вот мотор изредка пугает перебоями, его 
хлопки отдаются в сердце.
      На земле ничего интересного не видно. Выходит, гитлеровцы предпочитают 
боям праздник, отсиживаются у печек? Что ж, и об этом важно знать. А это что за 
темные кучки на снегу? Снижаюсь и вижу: у костров — группы людей, а поодаль — 
заиндевевшие танки.
      Открываю огонь. Гитлеровцы, словно зайцы, бегут к танкам, под защиту 
брони.
      Возвратившись домой, я доложил о результатах разведки.
      — А что с машиной Карповича?
      — Прогрелась — взлетел.
      Взлетел… Именно в эти минуты Карпович отчаянно боролся за жизнь.
      В землянку ворвался грохочущий рев мотора. Самолет шел над поселком, едва 
не задевая за крыши домов. Вот он развернулся и пошел на посадку. Наблюдая за 
ним, мы сразу поняли, что произошло чтото неладное: казалось, машина вела 
пилота, а не он ее. Самолет плюхнулся на землю, пробежал сколько мог и 
остановился. Лопасти винта сразу же замерли.
      Подбежав, мы увидели сначала развороченный снарядом борт МИ Га, а потом и 
летчика, безжизненно упавшего грудью на приборную доску. Вся кабина была залита 
кровью. И как он только привел самолет?
      Карпович летал на разведку в район Сталино. Там всегда мы натыкались на 
мощный заслон зенитного огня. Как все произошло, мог рассказать только сам 
летчик. А его в бессознательном состоянии увезли на медпункт. На последнем 
дыхании он дотянул самолет до аэродрома.
      А вскоре мы с горечью узнали, что Карпович, возможно, к нам уже не 
вернется. Ему оперировали раздробленную осколками руку.
      В полк прибыла новая группа молодых летчиков — с виду очень хрупких 
парней. С ними нужно было комуто заниматься. Когда Виктор Петрович вызвал меня 
к себе, я сразу догадался зачем. Он составлял учебную программу для специальной 
эскадрильи. Командиром туда назначили капитана Павла Крюкова, а меня — его 
заместителем.
      Крюкова я знал давно. Коренастый, невысокого роста и немного медлительный,
 он с первых дней войны стал для меня образцом. Пал Палыч, как мы любовно 
величали его, храбро воевал на ХалхинГоле, за мужество был награжден орденом 
Красного Знамени. Я уважал этого летчика не только за его боевые заслуги, мне 
нравились его рассудительность, душевная чуткость.
      Для учебы нам дали десять стареньких И16 и перебросили на отдельный 
аэродром. Наш полк и после того, как стал гвардейским, все еще воевал на 
устаревших самолетах.
      Среди новичков сразу выделились своей бойцовской хваткой Вербицкий, 
Науменко, Мочалов и Бережной. Им пришлось по душе фронтовое обучение. После 
занятий в землянке — у классной доски и с макетами самолетов — мы чуть ли не 
каждый день летали «сдавать экзамены» в боевых условиях. Нашей учебной 
эскадрилье целиком доверили штурмовку вражеских эшелонов и станций. Старик И16,
 вооруженный реактивными снарядами, становился грозой для вражеских 
железнодорожников.
      В те дни у нас родился новый прием штурмовки. Обычно истребители 
атаковывали цель с большой высоты и обстреливали ее с крутого пикирования. Мы 
же летали теперь в низком небе, под облаками, нередко во время снегопадов. В 
таких условиях прицельный огонь можно вести только с пологого пикирования. 
Попробовали — получилось неплохо. При атаке объемных целей — автомашин, 
паровозов — новый метод оказался даже эффективнее, чем старый. И это вполне 
естественно: продолжительность ведения огня увеличилась, а дальность стрельбы 
сократилась. Но нужно было бояться просадки самолета и столкновения с землей.
      Способ штурмовки с переменным профилем пикирования быстро освоили все 
летчики нашей эскадрильи. И он им понравился. Нередко они применяли его и при 
штурмовке объектов с обычной высоты: заходили на атаку круто, а перед тем как 
открыть огонь, уменьшали угол пикирования. Отстрелявшись, истребители 
стремительно проносились над загоревшимися машинами и снова уходили на высоту.
      Однажды нашу эскадрилью навестили комдив и инспектор Сорокин. На этот раз 
они приземлились удачнее, чем в Астраханке, и мне не удалось избежать 
неприятностей.
      В тот день я проводил занятие в классе. На доске были начерчены две схемы 
пикирования: прежняя и новая. Придирчиво осмотрев их и выслушав объяснения 
молодых летчиков, комдив раскричался:
      — Неправильно! Все это чьито выдумки. Где наставления?
      — Нет наставлений, товарищ генерал, — доложил Крюков, поглядывая на меня.
      У нас, и даже в полку, действительно не было тогда никаких учебных 
пособий. При подготовке молодежи мы опирались в основном на собственные знания 
и фронтовой опыт.
      — Сорокин, дайте им правильное объяснение! Инспектор начал повторять 
давно известные, но устаревшие истины, дополняя их примерами из опыта войны. В 
основном он оперировал фактами из нашей боевой практики в Молдавии. Но ведь на 
занятии разбирался совершенно новый, только что освоенный прием штурмовки. 
Почему комдив не пожелал этого понять? Почему инспектор не осмелился поддержать 
Крюкова и меня?
      — Надо учить людей по наставлениям! — заключил комдив. Крюкову и мне он 
объявил по выговору за незнание тактики. Правда, мы быстро забыли об этом 
инциденте, поскольку были уверены в своей правоте. Приемы, которым мы учили 
молодежь, прошли проверку огнем, их эффективность подтвердили многие наши 
победы.
      Летали мы часто. Штурмовали железнодорожные станции и эшелоны в пути. 
Самым трудным было приучить молодежь при любых обстоятельствах держать 
интервалы. При появлении «мессершмиттов» они обычно начинали прижиматься друг к 
другу, а все вместе — ко мне. И вместо того чтобы, все внимание уделять цели, 
приходилось следить за своими летчиками, чтобы не столкнуться.
      По возвращении домой я всегда садился последним. Пока ребята один за 
другим совершали последние круги над аэродромом, мне удавалось выполнить 
несколько фигур высшего пилотажа. В частности, я отрабатывал один оригинальный 
маневр, на который меня натолкнул случай.
      Однажды над аэродромом появились наши истребители конструкции Яковлева. 
Они летели четверками и, снижаясь на большой скорости, расходились парами в 
разные стороны.
      — Цирк! — воскликнул ктото из летчиков.
      Дело знакомое: ребята получили новые самолеты и теперь хотели блеснуть 
перед нами, так сказать, произвести впечатление. Наблюдая за их «веерами», я 
заметил, как ведущий одной пары крутнул на горке «бочку». В авиашколе мы 
называли ее кадушкой. При таком медленном вращении вокруг своей оси машина 
опускает нос и теряет высоту. Кажется, летчик выполнил «бочку» одними элеронами 
и плохо скоординировал свои движения. Следовавший за ним, как при атаке, 
ведомый сразу проскочил над ведущим и вырвался вперед. Теперь ведущий, как бы 
уйдя «под мотор» своего ведомого, очутился ниже и сзади.
      Когда я увидел все это, меня осенила мысль: а ведь так можно уходить 
изпод атаки противника!
      На следующий день, возвратившись с задания, мы с Николаем Искриным, как 
заранее условились, набрали над аэродромом высоту. «Атакуй», — передал я 
покачиванием крыльев. Искрин пошел в атаку. Вот он уже на расстоянии, 
позволяющем открыть огонь. Я делаю замедленную «бочку» и сразу же теряю высоту 
и скорость. Ведомый проносится надо мной. Теперь уже я под ним. Стоит только 
немного поднять нос самолета — и могу стрелять по Искрину.
      С тех пор я стал каждый день шлифовать этот прием.
      Верил, что в предстоящих воздушных боях понадобится и эта находка. Надо 
только все хорошенько продумать и отработать каждый элемент.
      Зима. Короткие, хмурые, промерзшие насквозь дни. Только успеешь за ночь 
отогреться, как утром снова стужа берет тебя в тиски. Кабина И16 не 
обогревается. Подготавливая самолет к полету, техник и механик тщательно 
очищают его от снега. Но стоит подняться в воздух, и в кабине начинают гулять 
вихри снега.
      В одном из полетов я не обратил внимания на то, что мое лицо припорошено 
снежком, и поплатился за это. Случайно взглянув на прибор, я увидел, что щеки у 
меня совсем белые. Начал оттирать их, да поздно спохватился. К вечеру 
обмороженные лицо и шея распухли. За такой вид друзья прозвали меня Мустафой. 
Несколько дней подряд лечился, смазывая гусиным жиром обмороженные места.
      Както на аэродроме приземлился самолет соседнего полка. Он подрулил 
прямо к нашей землянке, и все мы невольно обратили внимание на обмороженное 
лицо летчика — черное, с рыжеватой бородой. А когда пилот вылез из кабины, мы 
чуть не ахнули. Это был здоровенный, широкоплечий детина. Настоящий богатырь! И 
как он только помещался в кабине И16, да еще в меховом комбинезоне!
      Окинув нас взглядом, незнакомец улыбнулся и поднял руку:
      — Привет геройскому воинству! — Подошел и протянул мне широченную ладонь: 
— Сержант Фадеев. Я назвал себя.
      — Аа, Покрышкин!.. Газеты читаем.
      Я тоже сразу вспомнил имя Фадеева. С ним было связано много фронтовых 
историй, похожих на легенды.
      Фадеев сразу объяснил, почему он оказался на нашем аэродроме:
      — Дрались. Горючки не хватило. Как от вас позвонить в наш полк? Зачем 
пропадать двум ужинам?
      — Почему двум? — удивился я.
      Пришли на КП. Пока Фадеев терзал своими ручищами телефонный аппарат и 
грохотал могучим басом, вызывая полк, я с любопытством смотрел на него. 
Вспомнились слышанные о нем рассказы.
      Вадим Фадеев служил в нашей дивизии. Летчики рассказывали, как в первые 
дни войны, еще на территории Молдавии, он с группой истребителей уничтожил 
колонну румынских кавалеристов, направлявшуюся на фронт. Фадеев первым ринулся 
на них и спустился так низко, что лошади, услышав над собой рев мотора, 
ошалели: перестав повиноваться всадникам, они мчались куда попало. Вся колонна 
рассыпалась по полю. Расстреляв патроны, Фадеев настигал конников и рубил их 
винтом самолета…
      Разошлась среди летчиков и совсем недавняя история, которая произошла с 
ним под Таганрогом. Возвращаясь со штурмовки на поврежденном самолете, Фадеев 
приземлился между нашими и немецкими окопами — на нейтральной полосе. Противник 
сразу же открыл по истребителю огонь. Но Фадееву удалось добежать до наших 
траншей. Когда летчик увидел, сколько здесь бойцов, он вырвал у одного из них 
винтовку, снял реглан и, взобравшись на бруствер, заорал своим могучим голосом:
      — Вперед!!!
      Его увидели и услышали солдаты нескольких подразделений. Летчик побежал с 
высоко поднятой винтовкой на позиции врага. Из всех окопов и ходов сообщения за 
ним устремились бойцы. Это уже была настоящая лавина. Немцы оторопели от 
неожиданности и не успели открыть организованный огонь. Наша пехота ворвалась 
на их позиции. Началась рукопашная схватка. Фашисты дрогнули и побежали. 
Преследуя их, советские бойцы быстро заняли господствующую высоту. Туда 
немедленно подошли наши свежие силы и закрепились.
      Когда через некоторое время на высоту пришел командир дивизии, Фадеева 
там уже не было: он буксировал свой самолет. Но комдив разыскал героя. Обняв 
летчика, он сказал, что для дивизии было очень важно овладеть этой высотой, 
заверил, что непременно представит его к награде. Говорят, что Фадеев на все 
похвалы ответил шуткой:
      — Эх, если бы среди вас оказался ктонибудь догадливый и обеспечил бы мне 
сейчас пару вкусных обедов…
      Вскоре я поверил, что могло быть именно так. Мы зашли в столовую. Фадеев 
разделся, и я увидел на его гимнастерке новенький орден Красного Знамени. 
Официантке он сказал: «Мне две порции, пожалуйста». Достал из кармана 
гимнастерки помятую бумажку и положил перед ней. Я взял ее и прочел вслух: 
«Сержанту Вадиму Фадееву во всех БАО отпускать по две порции питания. С. 
Красовский». Командующего нашей воздушной армией мы хорошо знали, и в 
подлинности выданной Фадееву записки никто не усомнился…
      Позже Вадим Иванович Фадеев стал всем нам, а мне, может быть, особенно, 
большим другом. Улетая от нас, он, как обычно, поднял руку и приветливо 
крикнул:
      — До встречи, друзья!
      …На основной аэродром наша эскадрилья перелетела, когда в воздухе уже 
запахло ранней южной весной. Таял снег, темнели холмы и дороги. В полк влилась 
целая группа молодых летчиков, хорошо подготовленных к боям. Возвратились из 
госпиталей и многие ветераны — Комоса, Федоров, Речкалов.
      …В эти дни в моей жизни произошло очень важное событие. На партийном 
собрании, которое проходило прямо на аэродроме, меня приняли в члены партии. А 
через несколько дней тут же, у самолета, я получил партийный билет. Комиссар 
полка Михаил Акимович Погребной и секретарь партбюро Павел Крюков пожали мне 
руку и пожелали новых боевых успехов. Я заверил, что оправдаю высокое звание 
коммуниста.
      Летали мы попрежнему на стареньких, залатанных МИГах и «ишачках». 
Вооруженные реактивными снарядами И16 казались нам все еще надежными и даже 
грозными истребителями. Один бой мне особенно хорошо запомнился. Както группа 
МИГов отправилась на штурмовку вместе с шестеркой И16 соседнего полка. Когда 
мы сбросили бомбы и отстрелялись, на нас вдруг навалились двенадцать 
итальянских истребителей «макки». Они шли развернутым фронтом, крыло к крылу.
      Первой ринулась в лобовую атаку эскадрилья И16. Мы были немного в 
стороне и стали набирать высоту, чтобы атаковать противника сразу вслед за 
«ишаками». «Макки» перед опасностью сомкнулись еще плотнее. Когда они подошли 
на дальность выстрела реактивного снаряда, один И16 залпом выпустил по ним 
шесть своих «эрэсов». Словно огненные стрелы, снаряды понеслись навстречу 
вражеской группе и, взорвавшись, поразили сразу пять самолетов.
      Это произошло у всех на глазах. Пять «макки» вспыхнули и рухнули на землю.
 Уцелевшие шарахнулись в сторону и бросились наутек. Более удачного залпа 
«эрэсами» я не видел за всю войну.
      Немецкая авиация в ту зиму подновила свою технику. На нашем фронте вместо 
«хеншеля126» над передним краем стала летать «рама» — «фоккевульф189». 
Вскоре наши наземные войска ее просто возненавидели. Она подолгу висела над 
артпозициями и окопами, корректируя огонь своей артиллерии. Наши пехотинцы не 
знали, что предпринять против этого наводчика. Они связывали с «рамой» все 
неприятности: внезапные артиллерийские обстрелы, налеты «юнкерсов», тяжелые 
потери, неудачные контратаки. И если наш истребитель сбивал ФВ189, ему 
аплодировали все, кто наблюдал за боем. Летчики тоже считали за большую удачу 
свалить корректировщика на землю.
      Весной 1942 года изза «рамы» погиб наш товарищ, чудесный летчик Даниил 
Никитин. Вот как это произошло. Возвращаясь с боевого задания, он увидел, что 
над нашим передним краем висит ФВ189. Никитин с ходу атаковал его, но 
выпущенная им пулеметная очередь прошла мимо, поскольку «рама» искусно 
маневрировала. Летчика огорчил промах. Он уже собирался повторить заход, когда 
с высоты на него свалилась пара «мессеров», прикрывавшая своего корректировщика.
 Прорваться к «раме» в этой обстановке было невозможно, да и горючего у нашего 
истребителя осталось в обрез. После короткого боя с «мессерами» Никитин 
возвратился на аэродром.
      В те дни мы с Даниилом летали на одном самолете, сменяли друг друга. 
Поэтому я его встретил первым. Спрыгнув с крыла на раскисшую землю, он 
выругался. Такое с ним бывало очень редко. Значит, случилось чтото неладное.
      — Ты чего такой злой?
      — Понимаешь, был рядом с ней и промахнулся. Жаль, винтом не рубанул по 
килю. Не сбил… Позор!
      И он рассказал, что произошло с ним в воздухе. Мне стало ясно, что 
Никитин, увидев «раму», просто погорячился — уж очень хотелось свалить эту 
ведьму. А если бы он, набрав высоту, обрушился на нее сверху стремительным 
ударом, наверняка добился бы успеха. Такая внезапная атака почти всегда 
неотразима. Свое мнение я тут же высказал товарищу.
      На следующее утро Никитин снова первым вылетел на разведку. А я на УТ2 
отправился на соседний аэродром, где находились наши мастерские: надо было 
опробовать отремонтированный МИГ и пригнать его в полк.
      Все это решил сделать к возвращению Никитина. Не хотелось, чтобы самолет 
простаивал на аэродроме. И всетаки я немного не уложился в срок. Летел и ругал 
себя за опоздание. Но каково же было мое удивление, когда я, вернувшись, увидел 
нашу стоянку пустой.
      — Подбили, наверное, — грустным голосом сказал техник.
      Я тоже об этом подумал: «Значит, гдето сел на вынужденную. Такой летчик 
самолета не бросит».
      До вечера ждали, звонили, разыскивали. После ужина летчики собрались в 
землянке. Все думали о Никитине. Его школьный товарищ Андрей Труд, наверно, уже 
в десятый раз прокручивал на патефоне одну и ту же заигранную пластинку. И 
только потому, что в записанной на ней песенке были слова: «Тебя здесь нет…» Я 
не выдержал и остановил патефон:
      — Хватит, Андрей, этой сентиментальной тоски.
      Скрипнула дверь. Не он ли? Нет, вошел адъютант командира эскадрильи.
      — Звонили из штаба дивизии, — доложил он. — Самолет упал на переднем крае.
 Летчик не выпрыгнул.
      Утром группа наших товарищей выехала на передовую. Командир стрелкового 
батальона показал им через амбразуру наблюдательного пункта место, где упал 
самолет. И рассказал о последнем воздушном бое Никитина с четырьмя 
«мессершмиттами».
      Сначала над передним краем повисла «рама». Вдруг откуда ни возьмись 
высоко над ней появился наш истребитель. Он, словно сокол, стремительно упал с 
заоблачной выси на вражеского корректировщика и открыл огонь. Тот сразу 
загорелся и рухнул на землю. А на нашего МИГа набросились четыре «мессера». 
Никитин бился отчаянно. Одного фашиста он поджег, другого — таранил. У его 
машины тоже отлетело полкрыла. Самолет вместе с летчиком врезался в 
заболоченный луг.
      Под покровом ночи наша полковая группа добралась до этого места. Там 
валялись лишь обломки крыльев и хвостового оперения. Мотор и кабина самолета 
вошли в землю на несколько метров. Барахтаясь в грязи, авиаторы попробовали 
откопать останки машины и вытащить тело Никитина. Но мешала вода, которая 
моментально заполняла яму. А откачать ее было просто невозможно. Стало ясно, 
что, совершив героический подвиг, Даня сам навсегда похоронил себя на 
болотистом берегу реки Миуса, вблизи села Мамаев Курган.
      А через несколько дней полк с почестями похоронил Лукашевича. Его жизнь, 
испытанная в боях с «мессерами» и в зенитном огне «эрликонов», оборвалась от 
нелепого случая.
      К тому времени уже все наши летчики отказались от фонаря на кабине МИГ3. 
На большой скорости он не открывался, и в критический момент летчик не мог 
выброситься с парашютом. Но в мастерской, где ремонтировалась машина Лукашевича,
 пренебрегли мнением летчиков и поставили фонарь.
      И вот печальный результат: едва Лукашевич взлетел, как управление машиной 
вдруг заклинилось и она камнем понеслась к земле. А пилот не смог открыть 
фонарь и оставить кабину. Он погиб под обломками самолета, в фюзеляже которого 
под тягой нашли забытый слесарем медный молоток.
      Вместе с Лукашевичем мы проложили немало боевых маршрутов на карте и в 
небе. Его нелепая смерть и гибель Никитина сильно подействовали на меня. Я стал 
раздражительным.
      В один из хмурых дней этой бесцветной весны меня вызвали в штаб дивизии. 
Заместитель комдива сообщил, что на нашей территории недавно приземлился 
летчикхорват на «мессершмитте109».
      — Думаем назначить тебя в спецгруппу, — сказал он. — Нужно полетать на 
«мессершмитте» и изучить его досконально. Пойдешь?
      Я, не задумываясь, ответил:
      — Пойду.
      Оружие врага… Наземные войска, захватив трофеи, использовали немецкие 
автоматы, пушки, винтовки, громили тех, кто пришел с ними на нашу землю. Мы, 
летчики, до сих пор видели на своих аэродромах только обломки вражеских 
самолетов. Нука попробую «худого» в воздухе. Как он покорится мне?
      Меня так тянуло скорее перескочить со своего аэродрома в Новочеркасск, 
куда надлежало прибыть, что я, получив разрешение от Виктора Петровича на вылет 
с Искриным, не посчитался с сильным боковым ветром — самолет развернулся, и 
подломилась стойка шасси.
      — Разгильдяй! — выругал командир полка, выслушав у КП мое ничем не 
оправданное нарушение правил взлета. — Вон видишь террикон? — вдруг спросил он.
      — Вижу, — ответил я, посмотрев туда, куда показывал командир рукой.
      — Тебе нужно в том направлении. Иди пешком!
      Виктор Петрович серьезно обиделся на меня. Надо было подождать. Я знал, 
когда он успокоится, то даст другой самолет.
      Поселки, терриконы, шахты, дороги и степь. Тронутая теплом, она 
пробуждалась после снега.
      Рыжая лиса, услышав гул мотора самолета, просто растянулась в беге. 
Искрин, сидевший в задней кабине, первым увидел лису. В его глазах загорелся 
охотничий огонек, и он чуть не вывалился из кабины. Я тоже заразился желанием 
припугнуть зверя, погоняться за ним. Снизился так, что елееле не задевал 
колесами прошлогоднюю стерню. Лиса, сообразив, что ей по прямой не уйти от 
чудовища, наседавшего на нее, начала петлять. Свернув несколько раз за ней, 
слыша за спиной улюлюканье и хохот Искрина, я и в самом деле проникся идеей 
придавить лису колесами шасси. Но, пребывая в плену азарта, я вспомнил о 
Викторе Петровиче.
      Что сказал бы Виктор Петрович, увидев, как я гоняюсь за лисой на 
самолете? Что я делаю?
      Мой УТ2 взмыл над равниной. Искрин притих за моей спиной, наверное 
недовольный таким неожиданным финалом. Простор сразу стал шире и приятнее.
      Еще в воздухе я различил на аэродроме среди наших самолетов три 
«мессершмитта».
      Это была местная затея: потренировать летчиков на «мессерах» и 
попробовать использовать их для свободной «охоты» и разведки тылов противника. 
На аэродроме, куда я прилетел, меня встретил командир спецгруппы генерал 
Науменко. Он приказал сразу же идти знакомиться с немецкими самолетами.
      Техник, принимавший участие в восстановлении двух «мессеров», уже назубок 
знал эту машину. Он объяснил мне систему управления, назначение всех кнопок и 
приборов. Я посидел в кабине истребителя, пощупал все руками и отправился к 
генералу за разрешением подняться в воздух.
      — Лети! — сказал он, с нетерпением ожидая, когда прирученный 
«мессершмитт» будет кружить над аэродромом.
      Я запустил мотор, вырулил, взлетел. Сделал два круга. Машина шла легко. 
Ничего необычного в ее поведении я не заметил. Увидев, что звезды, нарисованные 
бледной краской прямо на крестах, еле заметны, я невольно подумал: а вдруг меня 
встретят в воздухе наши? Несдобровать тогда. Но все обошлось благополучно.
      Приземлился. Командира группы почемуто обеспокоило мое возвращение.
      — Почему так мало летал? — спросил он. — Чтонибудь случилось?
      — Ничего не случилось, — ответил я. — Хочу пойти на высоту.
      На следующий день я испытал «мессершмитт» в высшем пилотаже. Летчику 
нужно не много времени, чтобы оценить машину, если она легко делает горку, 
быстро набирает скорость на пикировании, если он в бою догонял ее на вираже и 
вместе с тем видел, какие дыры в крыльях оставляют снаряды установленных на ней 
пушек. Я опять сравнивал «мессершмитт» с нашей новой машиной ЯК1 и снова 
приходил к выводу, что в этих самолетах есть что сравнивать.
      Через полчаса кувыркания в воздухе я совсем забыл, что в моих руках чужой 
самолет, и, когда заметил вдали наш бомбардировщик СБ, очевидно возвращавшийся 
домой, спокойно направился к нему. Летчик увидел меня внезапно с близкого 
расстояния. Наверно, именно так шарахаются овцы, когда увидят голову волка, 
продравшего крышу сарая. Покачиванием крыльев я несколько раз передал сигнал «Я 
свой», но «бомбер» так рванул прочь, что я даже начал опасаться за его судьбу.
      Немедленно отправился домой. При подходе к аэродрому проскочил мимо 
заходившего на посадку У2. Его летчик тоже не обратил внимания на звезды. 
Увидев меня, он перевалил машину на крыло и тут же, за аэродромом, плюхнулся на 
пашню. Экипаж выскочил из кабины и, не выключив мотора, бросился к лесополосе.
      На КП, куда я пришел для доклада, меня ожидали неприятности. Сначала 
летчик У2, узнав, что «мессер» наш, ругал и самолет и меня. Потом позвонили из 
Миллерова.
      — Кто у телефона?
      — Дежурный, — ответил я, случайно взяв трубку.
      — Что у вас там за чертовщина? — гремел голос.
      — Какая чертовщина? — таким же тоном спросил я.
      — Кто разрешает гоняться на «мессершмиттах» за нашими самолетами?
      Я опешил. Что сказать в ответ? Я ни за кем не гонялся, но как это 
доказать, если экипаж бомбардировщика именно так расценил мои действия?
      Голос в трубке требовал наказать виновного за то, что СБ сел на 
вынужденную в плавнях. Я передал трубку командиру спецгруппы. А потом мне 
пришлось подробно объяснять, как все произошло.
      Несколько дней мы летали на «мессершмиттах» только в пределах своего 
аэродрома. Затем Науменко послал одного из нас — капитана — «прощупать передний 
край», то есть проверить, как там отнесутся к появлению «мессершмитта» со 
звездами. «Мессершмитт» не возвратился.
      К вечеру генерала пригласили на КП пехотной дивизии. Я отправился вместе 
с ним. По дороге строили разные догадки. Что же случилось? Но все моментально 
прояснилось, когда на командном пункте мы увидели нашего капитана. Он сидел в 
уголочке с разукрашенным синяками лицом. Капитан бросился нам навстречу, как 
бросаются осужденные на казнь к своим избавителям. На обратном пути он с 
горечью рассказал, что с ним произошло.
      В полете у его машины заклинило мотор, и он вынужден был приземлиться у 
самого переднего края нашей обороны с убранными шасси. Бойцы окружили 
«вражеский» самолет и даже несколько раз пальнули по нему для острастки. Летчик,
 выбравшись из кабины, заговорил с ними на русском языке. Тутто и началось.
      — А, предатель! — воскликнул один из бойцов. — Бей его!
      И уже никакие заверения: «Товарищи, я наш!» — не могли сдержать гнева 
толпы. Перед ней был «мессершмитт», на крыльях которого изпод звезд явственно 
проступали ненавистные чернобелые кресты.
      — Если бы не подоспел комиссар батальона, — сказал капитан, — приговор 
мне, как «изменнику», был бы приведен в исполнение. Но тумаков досталось. А за 
что?
      — За эксперимент, — ответил я, смеясь.
      — Покорнейше благодарю. Синяки я согласен разделить на всех нас поровну. 
Больше я на нем не ездок!
      — Как так? — насторожился генерал.
      — Сегодня же уезжаю в свой полк — и все! На аэродроме я увидел Виктора 
Петровича. Он ходил вокруг одного из немецких истребителей, осматривая его со 
всех сторон.
      — Какую науку уже взял от него? — спросил Виктор Петрович, кивнув на 
«мессершмитт».
      Я коротко рассказал о своих наблюдениях. Мои полеты на «мессершмитте» не 
были бесполезными. Я теперь лучше знал и его положительные качества и 
недостатки. А когда знаешь противника, легче бить его в бою.
      — Хорошо, — сказал Виктор Петрович. — А воевать ты не разучишься в этой 
«академии»? Наш полк перебазируется в другой район.
      Под Харьковом уже шли упорные бои на земле и в воздухе. Там будут 
сражаться мои товарищи. Значит, и мне нечего здесь отсиживаться. Я не намерен 
ожидать тумаков или чегонибудь похуже от своих же солдат.
      Мы еще немного походили вокруг «мессеров». Виктор Петрович внимательно 
слушал мои объяснения, даже коечто записывал. Он сказал, что прилетел 
поторопить мастерские с ремонтом наших машин. Но я понял и то, чего не сказал 
Виктор Петрович. Наш полк, уже носивший имя гвардейского, был накануне 
серьезных боевых испытаний. Прорыв нашей обороны под Харьковом разрастался в 
новую катастрофу. Туда и направлялся полк. Виктор Петрович хотел, чтобы я был 
вместе со всеми: мой опыт, мои руки бойца были нужны, очень нужны полку.
      Через несколько дней меня, наконец, освободили от сугубо специальных 
занятий. Захватив свой маленький чемоданчик и реглан, я торопливо зашагал к У2.
 Летчик армейской авиации согласился попутно забросить меня в полк.
      Мы взлетели. Весенняя, покрытая изумрудной зеленью степь радовала глаз. 
Однако вскоре на горизонте, слева по маршруту, появились темносерые пятна. Но 
эти были не тучи, как показалось мне вначале. Это зловещими столбами дыма и 
пыли вылезала из окопов война.
      
11. Лето, отданное врагу
      
      Пилот, неподвижно сидевший в передней кабине, оглянулся, и наш У2 сразу 
пошел на снижение. По привычке я посмотрел сперва вверх, потом на землю. На 
аэродроме, расположенном рядом с селом, стояло множество самолетов.
      В полку меня ожидало какоето новое назначение. Я уже слышал, что наша 
эскадрилья получила самолеты ЯК1, что ее командиром стал капитан Анатолий 
Комоса, что Матвеева перевели в другую часть, а нам прислали нового начальника 
штаба.
      У командного пункта я увидел группу летчиков. Еще издали узнал Крюкова, 
Фигичева, Федорова, Труда, Речкалова, Искрина, Науменко, Вербицкого, Мочалова, 
Бережного… После крепких рукопожатий посыпались вопросы, реплики:
      — Ну, как «мессеры»? Лучше наших ЯКов?
      — А сколько «худой» берет снарядов?
      — Подсчитаешь в бою, когда по тебе выпустит!
      — Долго, сатана, стреляет.
      — Все равно у него есть своя ахиллесова пята. Точно?
      — Конечно!
      — Отпустите, братцы, — взмолился я, чувствуя, что разговор затягивается.
 — Надо же доложить о прибытии. Потом все расскажу.
      — Давай иди, но учти: сейчас уезжаем.
      В землянке темно. Свет коптилки освещает только тех, кто у самого стола. 
Командир полка, сидя на табуретке, держит трубку телефона, читает с листа 
боевое донесение за день. После очередной длинной фразы он заметил меня, я 
отдал честь. Он кивнул: «Подожди».
      Подошла Валя. Ее лицо поразило меня своей бледностью. Она приветливо 
улыбнулась. Я подал ей руку. Ее глаза пытались мне чтото сказать.
      Слушая донесение, я представлял, чем был для полка минувший день. Он 
дышал жаром, дымом и пылью Молдавии. Словно бы на этих рубежах война снова 
начинала свой девятый вал. Немцы наводили переправы на Северном Донце, как год 
тому назад — на Пруте. Истребители разведывали переправы, штурмовали войска, 
занимавшие плацдармы. Однако здесь почти каждый вылет истребителей происходит в 
содружестве с ИЛами. Эти ширококрылые, упрямые горбатые машины занимают добрую 
половину аэродрома. С такими близкими и мощными напарниками на штурмовку ходить 
интересней, чем одним.
      — Совсем? — вдруг слышу обращенный ко мне вопрос командира.
      — Да. Эксперименты окончены.
      — Хорошо! Куда же тебя определить? — Виктор Петрович Иванов внимательно 
смотрит на меня. — Командир вашей эскадрильи уже назначен. Пойдешь к нему 
заместителем?
      — Мне все равно, лишь бы воевать.
      — За этим дело не станет. Комэск часто болеет, поэтому тебе придется 
водить эскадрилью.
      — Разрешите идти? — говорю я, вспомнив, что меня ожидают летчики.
      — Иди. Завтра соберем ребят, расскажешь о «мессершмитте».
      — Есть!
      Меня подхватили крепкие дружеские руки и подняли в кузов. Когда ехали, 
Комоса протиснулся ко мне.
      — С тебя причитается.
      — За что? Аа!
      — Тото! — Комоса засмеялся. Глаза его теплились.
      Проезжая мимо белых украинских хат, мимо стада коров, поднимавшего пыль и 
расползающегося по дворам, думалось о том, что от нас зависит отстоять тишину 
этого села, не дать нарушить ее лязгом гусениц танков и взрывами бомб. Хотелось 
быстрее включиться в боевую работу.
      Утром, до получения приказа на вылет, командир полка собрал у КП все 
эскадрильи, пригласил садиться на землю и предоставил мне слово. Я увидел весь 
полк. Летчики, штабисты, техники. Они сами произвольно поделились на три группы,
 придерживаясь комэсков. Вокруг Фигичева было больше всего близких мне ребят: 
эскадрилья все еще летает на наших стареньких МИГах, на которых мы начинали 
войну.
      В эскадрилье Комосы были летчики, овладевшие ЯКом после того, как мы так 
много учили их с Крюковым под Ровеньками искусству вождения устаревшего 
«ишачка». Комоса выглядел уставшим, понурым. Виктор Петрович, комиссар и 
начштаба сидели впереди всех на скамейке, доставленной сюда снизу.
      Родной полк. 16й гвардейский! Стоя перед всеми, ощущая на себе 
сосредоточенные, серьезные взгляды, я глубже почувствовал значение полетов на 
«мессершмитте», полезность их. Я знал чтото такое, чего не знали другие, и 
теперь должен всем поведать о своих выводах. И я все рассказал о 
«мессершмитте109». Он теперь был для меня не тем абстрактным противником, 
которого я видел на расстоянии или в прицеле. Я вертел перед глазами моих 
слушателей его макет, то обстреливал его, то бросал в пике, то вел его на себя, 
то сам прижимал его на вираже. Я пробовал разъяснить, на что способен «мессер» 
в воздушном бою, на каких маневрах его лучше подловить.
      Не успел я ответить на все вопросы, приказ штаба дивизии поднял всех на 
ноги. Надо сопровождать старых знакомых — СУ2.
      — Кто ведет вашу группу? — обращается к Комосе начальник штаба. — Вы 
сами?
      Комоса, стоявший рядом, кивнул на меня: Покрышкин, он с «мессерами» 
теперь на «ты».
      — Я плохо знаю этот район. Разрешите сходить в этом вылете ведомой парой.
      Мы молча направляемся к стоянкам.
      — Вот твой самолет, — указывает Комоса на ЯК и все так же медленно, без 
особого энтузиазма двигается дальше.
      У самолета меня встречает соскучившийся Чувашкин. Он чемто взволнован.
      — Товарищ капитан, это машина не моя. Вы были когданибудь недовольны 
мной?
      — А вы от меня слышали об этом?
      — Нет. Тогда вам надо попросить командира полка.
      — Не волнуйся. Будем работать вместе.
      — Спасибо. Мы слишком много пережили, чтобы все забыть. Эта машина 
неплохая, я осмотрел ее тоже.
      К самолету, вижу, бегут две девушки, тащат, держа на весу, парашют в 
чехле.
      — Что это, Чувашкин? — удивился я.
      — Ансамбль песни и пляски, — широко улыбается он. — Укладчицы парашютов.
      Девушки в столовой или в штабе — явление обычное. Но девушки на аэродроме,
 у самолетов — это ведь не к добру. Такой предрассудок бытует в авиации издавна.
 А они вот весело, с улыбкой, словно забавляясь, подают мне на крыло парашют. Я 
мельком взглянул на них и чтото прошипел…
      Взлетаем. Комоса почемуто никак не может завести мотор своего самолета. 
Очевидно, неисправность. А бомбардировщики уже над нами. Ждать, пока взлетит 
командир и его ведомый, больше нельзя.
      В воздухе нас шесть вместо восьми.
      Четверка идет выше моей пары, непосредственно прикрывающей СУ2. В моей 
группе не хватает пары Комосы. Непредвиденная задержка с вылетом смазывает все 
договоренности на земле. Радиосвязи нет, вынужденно взятая на себя роль 
ведущего группы сводится к нулю.
      Под нами на запад зигзагообразной лентой тянется Северный Донец и гдето 
далеко впереди пропадает в утренней дымке. Моя пара на большой скорости 
переходит с фланга на фланг группы бомбардировщиков, идущих ниже, впереди, 
готовая отразить удар «мессершмиттов», если они появятся.
      Мы чтото вроде телохранителей. Но это определение чисто внешнее. На 
самом деле для каждого истребителя, сопровождающего другие самолеты, эта роль 
исполнена большого смысла и значения. Ты летишь ради того, чтобы СУ2 поразили 
цель и невредимыми возвратились домой. Их задача становится твоей задачей. 
Значит, надо заботиться о том, чтобы подопечные самолеты без потерь вышли на 
объект, точно ударили. А доверие к нам, истребителям, к нашему боевому 
мастерству, разве это не обязывает, не приковывает к этим медлительным, 
нагруженным бомбами самолетам? Там ведь ребята думают об удаче.
      Девятка СУ2 плотной группой идет навстречу опасностям. Летчики, конечно, 
видят, что высоко над ними вьется четверка ЯКов, а непосредственно возле них 
только пара. Мне понятно их отношение к моей паре: «Чтото маловато вас, „яшки“,
 и я стараюсь частой сменой места со своим напарником Бережным — „ножницами“ — 
демонстрировать „мощь“: будьте, мол, уверены! Немного волнуюсь, давно не летал 
в бой, отвык от напряжения боевого полета.
      Весенние облака. Голубое небо. Зеленый простор внизу. Белые горы 
Лисичанска. Их сразу фиксирует память. В каждом полете первонаперво будешь 
искать глазами этот ориентир.
      Дым расползся по берегу Донца. СУ2 с ходу сбрасывают бомбы на переправы, 
на войска. С разворота они устремляются домой. Первое звено быстро отрывается. 
Второе также. Передо мной уже не строй эскадрилий, а то, что мы 
пренебрежительно называем «колбаса». Вот и прикрой их, если они так растянулись.
 Каждый из них спешит на свой аэродром.
      А «мессершмитты» на высоте поджидали именно этих минут беспечности. Они 
вывалились изза облаков несколькими парами. Их восемь, нас шесть. Вступать с 
истребителями в драку им ни к чему, им цель нужна поважнее. Я понял их тактику 
с первого захода. Они сразу полезли на отставших бомбардировщиков.
      Мы с Бережным бросились «мессершмиттам» наперерез, стреляя в упор. 
«Мессеры», выйдя из атаки, взмыли к облакам. Один с дымом потянул на запад, 
сопровождать его отвалил еще один.
      Я проводил их взглядом с усмешкой — теперь осталось шесть, и нас тоже 
столько. Ведь там, под облаками, наша четверка: больше их сюда не пустят, 
навалятся сейчас. Но, посмотрев вокруг, под облака, я не обнаружил там ЯКов. 
Где же они?
      В трудную минуту мне не раз приходилось искать тревожным взглядом 
товарища, как, впрочем, случалось в бою комуто искать и меня. Но исчезновение 
нашей четверки из виду сейчас, уход за облака — это глубоко встревожило меня. 
Бомбардировщики, заметив опасность, растянулись еще больше. «Мессершмитты» 
снова падают на них с высоты. Не на нашу пару истребителей. Чтобы сбить 
когонибудь из нас, им необходимо повозиться, а одиночный бомбардировщик — 
верная добыча. Это мы знаем. Потому бросаемся от одного к другому, подставляем 
свои машины под удар, стреляем — лишь бы сорвать их атаку. Вот один пошел колом 
в землю, и сразу же «мессершмитты» отвалили, оставили нас в покое. Видимо, 
жертвой стал ведущий.
      Мы с Бережным, проносясь над бомбардировщиками, пересчитываем их, не 
доверяя своим глазам. Все целы! Как нам удалось защитить их? Трудно самим 
поверить в это. СУ2 возвращались домой. Переправы были уже далеко позади. Небо 
в тихих облаках и голубых проталинах. Земля в майской зелени. А я, чем ближе к 
аэродрому, тем становился злее.
      На войне, оказывается, бывает так же, как и в жизни. Мы с Бережным 
невероятным напряжением сил защитили бомбардировщиков, а в донесении будет 
фигурировать шестерка, «надежно прикрывшая»…
      Такого прощать нельзя! Сопровождение бомбардировщи ков требует тоже своих 
твердых правил и законов. Их надо знать и соблюдать. Без этого перебьют их, как 
куропаток. Уже скрылись вдали белые горы, черные тучи дыма. Но они стоят перед 
глазами. Они заставляют думать. Там сражение только разгорается. Новые бои 
потребуют от нас новых подвигов. Четверка уже дома. Летчики все вместе 
поджидают нас.
      — Чего ушли за облака?
      Я водил группу, я отвечал за бомбардировщиков. Я имею право спрашивать, 
переполненный напряжением боя. Старший четверки озирается на своих товарищей. 
Он, конечно, хочет, чтобы говорили все. Ему нужна поддержка.
      — Искали «мессеров».
      — И нашли?
      — Чтото не попадались.
      — А своих бомбардировщиков на обратном пути видели?
      — Вы были с ними…
      — Да, мы были с ними. А где были вы?!
      Нас окружают другие летчики. Комоса тоже подошел. Я приумолк, ожидая его 
вмешательства. Он не проронил ни слова.
      — Мы вдвоем с Бережным не дали врагу сбить ни одного нашего. А почему мы 
не видели никого из вас в этой схватке? За облаками спокойнее. Я буду водить 
группы, — мне пришлось обращать это предупреждение к рядовым летчикам и к 
комэску тоже. — Со следующего вылета буду водить. Но если впредь кто уйдет со 
своего места прикрытия, я его сам расстреляю. Отвечу за это, но расстреляю как 
предателя.
      Только это слово, эта угроза могли передать мое возмущение, мое волнение, 
мою обеспокоенность положением в эскадрилье. Было ясно, что так, как мы летали 
только что, больше летать нельзя. Я сейчас думал о наземниках, о 
бомбардировщиках и о себе. Я не собираюсь погибнуть, как придется. Нам надо еще 
много воевать. Летом сорок первого года мы, необстрелянные, встречали врага на 
границах с большей яростью и сплоченностью, чем коекто встречает его здесь, в 
глубине нашей территории.
      От места, где мы стояли, начинался длинный ряд «Ильюшиных». Я посмотрел 
на них, и мне стало радостно на душе. Я сказал, что на Пруте и на Днепре у нас 
не было столько замечательных штурмовиков. Мы должны гордиться тем, что рядом с 
нашими ЯКами вон сколько их стоит теперь на аэродроме. Не будем терять их, ни 
одного!
      Летчики разошлись к своим самолетам. Комоса сказал:
      — Правильно. Действуй. Я сегодня себя чтото очень плохо чувствую. Язва 
мучает.
      В этот же день, в перерыве между вылетами, у нас в эскадрилье состоялся 
еще один разговор.
      Название этому боевому порядку сопровождения штурмовиков и 
бомбардировщиков родилось здесь же, но сущность его созрела раньше. Он вырос из 
нашего опыта. «Этажерка»! Да, именно она даст об этом порядке схематическое 
представление. Внизу бомбардировщики или штурмовики — первая площадка, затем 
группа непосредственного прикрытия, с превышением пар друг над другом — вторая 
и выше сковывающая группа. Главный принцип взаимодействия между «этажами» 
таков: ни при каких обстоятельствах не увеличивать установленное превышение, 
держаться всем на дальности огня и маневра.
      Верно, новое прививалось нелегко, были и срывы. Мне еще пришлось однажды 
испытать трудные минуты, когда меня оставили мои напарники по группе.
      В этом вылете мы сопровождали две девятки ИЛов. Они наносили удар по 
скоплению танков в лесу около Изюма. При подходе к цели сковывающая группа ЯКов 
ушла за облака. Мы остались парой с Науменко.
      Штурмовики удачно отбомбились ампулами с зажигательной смесью КС и стали 
на обратный курс. Я уже облегченно вздохнул: задача успешно выполнена, и 
«мессершмитты» нам не помешали. И тут они оказались легки на помине. Шесть штук,
 как осы, устремились на ИЛов. Идя им наперерез, я выбирал, где ведущий. Во что 
бы то ни стало надо сбить его. В этом спасение и ИЛов и наше. Однако ведущий 
увертывался от моих атак. Мы с Науменко бросались с одного фланга на другой, 
отгоняя атакующих и одновременно отбиваясь от наседавшей на нас пары. От жары 
перегревшегося мотора и нервного напряжения гимнастерка была мокрая от пота и 
неприятно липла к телу. Казалось, не будет конца этой неравной схватке. Сколько 
проклятий было высказано в адрес ушедшей четверки ЯКов! Но вот подвернулся 
удачный момент. Пара «мессеров» пошла в атаку на отставших двух ИЛов, и тут 
ведущий попал мне в прицел. В упор в левый борт я расстрелял его, и мои расчеты 
оправдались. Остальные «мессершмитты» сразу же прекратили атаки и отвалили в 
сторону.
      И на этот раз нам повезло: все подопечные, даже без пробоин, пришли домой.

      На аэродроме со своими уже давно севшими «коллегами» по группе произошел 
бурный разговор, который оказался, к счастью, последним.
      В налетах на Изюм, Сватово, Старобельск наш полк вместе с 
бомбардировщиками и ИЛами крепко сколотил новый боевой порядок — «этажерку». И 
хотя обстановка в небе оставалась напряженной, мы не потеряли ни одного своего 
«Ильюшина» или СУ2. В эти дни нашему полку на аэродроме в Славяносербске 
командующий воздушной армией генерал К. А. Вершинин вручил гвардейское знамя, и 
мы, стоя на коленях, приняли священную клятву гвардейцев: сражаться за Родину 
до последнего вздоха.
      В нашем новом строю все осмыслено, испытано в деле, мы коллективно 
отражали нападение «мессеров» на наших подопечных ИЛов. Каждый строго сохранял 
свое место и действовал по разработанному на земле плану боя. Но вскоре в одном 
из вылетов именно я оторвался от своей группы. Мы сопровождали 18 ИЛов. Я шел 
парой с Науменко, в непосредственном прикрытии. Комоса опять не взлетел, нас 
осталось двое вместо четверых. На высоте четверка МИГов, ведомая Фигичевым, шла 
с бомбами под крыльями. После окончания штурмовки ИЛов Фигичев тоже спустился 
со своего верхнего «этажа», чтобы сбросить бомбы. «Мессершмитты», напав в этот 
момент на нашу группу, застали нас всех в невыгодном положении: у нас не было 
высоты.
      Науменко ринулся на пару «мессершмиттов», устремившихся к МИГам, которые 
беспечно пикировали на цель. Я бросился на вторую пару, прорывающуюся к ИЛам. 
Они были совсем близко от меня. Нужно одного снять, чтобы потом успешно 
отбиваться от всей группы, да и захотелось добавить к недавно сбитым Ю88 и 
МЕ110 еще одного МЕ109. Это вдохновило меня на дерзость. Я решил преследовать 
и догнать «мессеров», шарахнувшихся от меня вверх.
      Они пользовались излюбленным приемом — уходили в сторону солнца. Слепящий 
свет мешал мне видеть серые силуэты, но через несколько секунд заметил, что 
быстро отстаю. Меня это удивило: ЯК1 не уступал ME109 в скорости. Вскоре я 
догадался, что имею дело с «мессерами» новой модификации — МЕ109ф, о которых 
нас уже информировали.
      Посмотрел вниз. Наших там уже не было. Значит, я остался один с парой 
грозных врагов. К тому же они находятся со стороны солнца и имеют преимущество 
в высоте.
      Поняв трудность своего положения, я переложил машину на крыло, чтобы уйти 
к своим. Но оторваться от зависнувших надо мной врагов было не такто просто. 
Они быстро догоняли меня.
      О помощи нечего было и думать. Приходилось рассчитывать только на себя. 
Развернувшись навстречу «мессерам», я решил им показать, что бежать не 
собираюсь и готов сразиться. Но они не приняли лобовой атаки, ушли на высоту и 
снова повисли надо мной, как занесенный меч.
      Что делать? У них преимущество в высоте и скорости. Подо мной земля, 
занятая врагом. Горючего у меня в обрез — только дойти до аэродрома. Если оно 
кончится или я в чемлибо допущу просчет, фашисты расстреляют меня, как мишень. 
Остается один выход — применить хитрость.
      Еще ничего не придумав, разворачиваюсь на восток и даю полную скорость, 
выжимаю из своего ЯКа все, что он может дать. «Мессершмитты» бросаются за мной, 
как две стрелы, пущенные туго натянутой тетивой лука. Вот они уже на дальности 
прицельного огня. Я резко перевожу самолет в пикирование. От стремительного 
падения машина дрожит, в ушах появляется сверлящая боль.
      Приотставшие было «мессершмитты» вновь догоняют меня. Я уже чувствую их 
за спиной, знаю, что ведущий пары вотвот откроет по мне огонь. И в эти секунды 
я вспомнил о маневре, который отработал во время полетов на «мессершмитте». 
Если этот «крючок» подведет меня, придется расплачиваться жизнью.
      Резко бросаю самолет на горку и закручиваю спираль. В глазах темно от 
перегрузки. В верхней точке перевожу машину через крыло на горизонт. И тут 
происходит как раз то, на что я рассчитывал. «Мессершмитт», обогнав меня, 
оказывается впереди, в какихто пятидесяти метрах, и сам попадает в перекрестие 
моего прицела. Даю в упор длинную очередь из пушки и пулеметов. «Мессер» на 
мгновение как бы повисает в прицеле, а затем, перевернувшись, идет к земле. 
Рядом, чуть не задев меня, проскакивает его ведомый.
      Я бросаюсь за ним, но он, видимо, не настроен драться. Что ж, это и меня 
вполне устраивает. Проследив за взрывом сбитого МЕ109ф, ухожу за облака и беру 
курс на восток, домой!
      Тревожит, что крайне мало осталось горючего. Если Фигичев не разделался с 
той парой «мессеров», которая пошла за ИЛами, она на обратном пути может 
встретиться.
      Но радость победы быстро заглушает эту тревогу. А вид белых гор 
Лисичанска окончательно меня успокаивает. Ведь от них наш аэродром совсем рядом.

      Треск пуль об обшивку самолета моментально отрезвляет меня. Быстрым, 
почти машинальным движением ручки и рулей делаю «бочку» со снижением. Этот 
маневр я тоже отрабатывал давно, еще зимой. Почему именно сейчас он пришел мне 
на память, не знаю. Видимо, во мне все время жила готовность его выполнить, и 
только не было подходящей ситуации. Цель этого маневра — затормозить самолет, 
чтобы вперед вырвались атакующие.
      Надо мной проскакивают два «мессершмитта». Задираю нос ЯКа и вдогон даю 
длинную очередь по ведомому. «Мессершмитты» резко уходят вверх. Довольно 
испытывать судьбу. Сваливаю продырявленного ЯКа в облака и, посматривая вокруг, 
быстро иду на аэродром.
      Невольно анализирую свою ошибку. Почему так случилось? Да потому, что мой 
самолет проецировался на фоне белых облаков, как на экране. А главное — я 
проявил беспечность. Одержал победу и успокоился.
      Вот, наконец, и моя тихая стоянка. Снимаю шлемофон и вижу: один наушник 
поцарапан пулей. Теперь я был всего на один сантиметр от смерти.
      Новый начальник штаба стоит на крыше землянки и в бинокль наблюдает за 
стоянкой. Он, конечно, видит, как одни летчики осматривают мой шлемофон, а 
другие считают пробоины в кабине и плоскостях.
      Среди собравшихся на стоянке — Фигичев и мой ведомый. Я не сетую на них, 
они совершенно правы в том, что не оставили ИЛов ради меня. Но и друзья не 
упрекают меня за горячность, видят, что я и сам недоволен собой, своими 
стихийными действиями.
      Но от расспросов не уйдешь. Каждому интересно узнать, что произошло в 
воздухе с товарищем.
      — Выходит, ты наскочил на ту пару «мессеров», которую я отпугнул от звена 
Фигичева. Она шла за нами почти до самого аэродрома, — пояснил Науменко.
      — Видимо, она, — согласился я.
      — Ну, значит, недаром мы с тобой отрабатывали уход изпод огня «бочкой». 
В Ровеньках начали, а сегодня пригодилось, — напомнил мне Искрин о наших с ним 
экспериментах.
      — Точно. Пригодилось. Крутнул не задумываясь. Поэтому и схватил только 
полдюжины пробоин.
      Нужно идти на КП докладывать и, между прочим, указать место, где упал 
первый на моем счету «мессершмитт109ф».
      А могло быть и наоборот, что он, летчик с мощного, обновленного «мессера»,
 шел бы в эти минуты с подобным рапортом к своему начальнику. Могло. Но сейчас 
догорал в нашей степи он!
      Выслушав мой рапорт, командир приказал мне срочно выехать в штаб дивизии.
      Комдив встретил меня вопросом:
      — На «мессершмиттах» летал?
      Врать я не мог, а признаваться не хотелось: боялся, что снова заставят 
экспериментировать. Поэтому ответил неопределенно:
      — Совсем немного, товарищ генерал.
      — Раз летал — направляйся на знакомый тебе аэродром и пригони машину сюда.

      Эпопею с «мессершмиттами» я считал уже оконченной и забытой. А она снова 
всплыла.
      — Разрешите спросить, — обратился я к генералу, — надолго меня привяжете 
к нему?
      — На сколько понадобишься кинооператорам. Это им нужно. Воздушные бои 
хотят запечатлеть для истории. Будешь имитировать воздушный бой с нашими 
самолетами.
      «Какая же это будет история, — подумал я, — если для нее нужно специально 
разыгрывать бои? Ведь всего в двух шагах, на фронте, вдоволь настоящих 
поединков с врагом». Но приказ есть приказ: придется потрудиться для 
кинооператоров. Искусство, говорят, требует жертв.
      Я возвратился на свой аэродром и оттуда вместе с Искриным полетел на УТ2 
в Н.
      Когда мы прилетели в назначенный пункт, Искрин пересел из второй кабины в 
первую и вдруг обнаружил неполадки в моторе. Пришлось задержаться, чтобы их 
устранить.
      А я направился к ангару, возле которого стоял мой старый знакомый. Мне 
сразу разрешили забрать МЕ109 — никому здесь он был не нужен.
      По дороге я увидел на аэродроме самолет с красной зигзагообразной стрелой 
на фюзеляже. Он показался мне знакомым. Кажется, прошлым летом я видел его в 
полку Маркелова. Только теперь он был изрешечен пулевыми пробоинами.
      — Как он сюда попал? — спросил я у техника, хорошо зная, что полк 
Маркелова базируется намного севернее нас.
      — Сам удивляюсь, — ответил техник, продолжая осмотр машины. — И самолету 
удивляюсь и летчику. После стольких попаданий…
      — Летчик ранен?
      — Мало сказать — ранен.
      — Кто он?
      — Какойто Середа.
      — Середа?!
      — Вы знаете Середу? Его только что увезли в госпиталь. Какая досада! Если 
бы я прибыл сюда чуть раньше, повидался бы с другом.
      — Кто приготовит «мессершмитт» к вылету? — переменил я тему разговора.
      — Если вам разрешили забрать эту бутафорию, тогда я. И с превеликим 
удовольствием. Мне кажется, я вас здесь уже видел.
      — Точнее, в кабине этого «мессершмитта».
      — Все понятно, капитан. Идемте.
      Мы шли рядом. Я сказал, что с капитаном Середой познакомился еще в 
прошлом году, когда вместе получали первые ордена. Техник подробно поведал 
только что услышанное о полете капитана Середы. Его слова относил горячий 
июньский ветер, и мне надо было почти прислоняться к плечу спутника, чтобы 
ничего не пропустить. Судьба летчика и чтото большее — обстановка на фронте — 
заставляли слушать, волноваться.
      Гдето севернее Миллерова Середа искал наши танки, потерявшие связь со 
штабом. Большую группу танков. Своих! Никто ничего не знал о них после того, 
как штабу стало известно, что они остались там, за Миллеровом, без горючего. 
Предполагалось, что они окопались и вели бои, как артиллерия. Середа облетел, 
осмотрел весь заданный район, но танков не обнаружил. Он уже решил идти домой, 
как увидел на дороге небольшую колонну солдат. Это были наши пехотинцы, и шли 
они по направлению от фронта на Миллерово. Не мог Середа возвратиться домой, не 
добыв сведений о танках, не выполнив приказа. И он, выбрав ровное поле, сел на 
своем истребителе возле колонны. Он обрадовался, увидев наших солдат. Они 
остановились, но никто не подходил. Почему они все безоружны?
      Середа, не выключая мотора, выскочил из кабины и остановился около крыла. 
Обстановка показалась ему подозрительной, и он не решился отходить от самолета. 
Отсюда стал подзывать к себе солдат. Один из них подошел к нему. Наш, но почему 
он без петлиц на гимнастерке и без ремня?
      — Танков здесь не видели?
      — Каких танков?
      — Наших, конечно.
      — Нет, не видели.
      — Откуда идете?
      — Нас ведут… в плен. За колонной спрятались немцы.
      — У, гад! — воскликнул Середа. — Почему же не сказал сразу!
      Пока он залезал в кабину, по нему успели выпустить несколько очередей 
немецкие автоматчики, сопровождавшие колонну военнопленных. Один из них 
подбежал очень близко, разряжая свой автомат. Середа рывком дал газ, резко 
развернул самолет, свалил несколько немцев крылом, струёй воздуха. Разбежался, 
взлетел. Был тяжело ранен. Терял сознание. Еле удерживал ручку управления. 
Наверное, по этой причине полетел прямо на юг, к морю. Залетел к немцам. Уже от 
Таганрога взял правильное направление и приземлился здесь.
      В санчасти, куда доставили Середу, летчик прежде всего попросил сообщить 
в полк о прорыве нашего фронта. Его рассказ молниеносно облетел весь аэродром. 
Так он дошел и до меня.
      Слушая этот рассказ, я представлял, что происходит теперь под Миллеровом, 
мысленно видел колонну военнопленных… Трудно было понять наше положение, если 
оно привело к такой сдаче в плен. Но меня возмущало поведение того солдата, 
который не мог сразу сказать летчику, чтобы немедленно взлетал. Неужели он 
посчитал, что истребитель умышленно сел за линией фронта?
      Мы остановились у «мессершмитта», в тени ангара. Техник бегло осмотрел 
его.
      — Гоните его, капитан, куда вам угодно, — сказал он, вытирая руки.
      Я запустил мотор, опробовал и вырулил на старт. Взлетел. Мотор вдруг 
начал барахлить, а через несколько секунд совсем остановился. Я еле дотянул до 
аэродрома. Садился при сильном боковом ветре. Чтобы не наскочить на другие 
самолеты, вынужден был развернуться. Одна «нога» подломилась, и машина, резко 
крутнувшись, свалилась на крыло.
      В этот момент я почемуто подумал не о сломанном «мессершмитте», а об 
УТ2. Увидев, что Искрин еще не взлетел, я вылез из кабины и махнул ему. Он 
подрулил ко мне. Бросив «мессера», я вскочил в УТ2, и мы улетели.
      Возвращаясь в полк, я не жалел, что попавший в наши руки «мессершмитт» 
стал металлоломом и что кинооператоры не оставят для истории разыгранных над 
аэродромом воздушных боев.
      На следующее утро я с группой ЯКов вылетел сопровождать СУ2 на бомбежку 
вражеских войск. Странная сложилась ситуация: мы летели на запад, а с севера, 
окружая нас, наступали немецкие части.
      Снова один самолет из нашей шестерки остался на аэродроме: на разбеге 
отказал мотор. Такие случаи за последнее время участились изза того, что 
машины были старые, изношенные.
      С боевого задания я возвращался в прескверном настроении. Перед глазами 
стояли только что виденные неприятные картины. Степные дороги за Миллеровом 
были буквально забиты вражескими войсками. Чувствовалось, что на этом участке 
противник сосредоточил большие силы. Танки его находились уже у нас в тылу. 
Гитлеровцы попрежнему господствовали в воздухе. Опять приходилось воевать на 
нервах и крови.
      При подходе к аэродрому я заметил, что не взлетевший утром самолет так и 
стоит на краю поля. Через него надо было заходить на посадку. Молодой летчик 
сержант Голубев, ослепленный солнцем, допустил ошибку в расчете и задел за винт 
неисправного истребителя. Его машина, разваливаясь на куски, загорелась. Жутко 
было видеть, как нелепо гибнет боевой товарищ.
      Приземлившись, я сразу же спросил, что с Голубевым.
      — Живой! — радостно ответил техник.
      — Неужели жив? — не мог я скрыть своего удивления.
      — Повезли в санчасть.
      Я взглянул в сторону КП и увидел на крыше землянки начальника штаба и 
штурмана полка. Они спокойно наблюдали в бинокль, как догорают обломки самолета.
 Меня это взбесило. Ведь и они виноваты в том, что произошло. Почему они не 
распорядились убрать неисправный самолет?
      — Почему не освободили взлетнопосадочную полосу? — спросил я, подходя к 
ним.
      Мой тон показался штурману Краеву недозволенным.
      — Что? — нахмурился он, поворачиваясь ко мне. — Как ты смеешь задавать 
такие вопросы?!
      — Смею! При посадке против солнца любой мог допустить ошибку в расчете.
      — Солнце, говоришь, слепит? Тоже мне защитник нашелся! Ну, ничего, вот 
посидит на «губе», тогда лучше станет видеть.
      — Да вы что? — вскипел я. — Человек чисто случайно остался живым, а вы 
его наказываете! Не мешало бы когото другого посадить на «губу» за 
нераспорядительность!
      Узнав, что Голубева действительно отвели на гауптвахту, я не пошел к себе 
в землянку и стал ожидать возвращения командира полка. Его вызвали в штаб 
дивизии. Я встретил Иванова первым, когда он прилетел. Виктор Петрович тоже 
возмутился, услышав об аресте Голубева. Он вызвал Краева и строго сказал:
      — Идите на гауптвахту и дайте команду освободить Голубева!
      — Есть, — уныло ответил штурман, косо взглянув в мою сторону.
      Я не стал слушать продолжения разговора и ушел с КП. А про себя подумал: 
«Будет мне еще за это заступничество».
      Девятый вал войны относит нас все дальше на восток. Мы оказались на одном 
из главных направлений наступления фашистской армии. Воюем, теряя людей и 
машины, не получая ни одного нового самолета.
      Стоят самые длинные дни и самые короткие ночи… Днем на нас не просыхают 
мокрые от пота гимнастерки, усталость валит с ног, ноч