к беде. Так мы с Овчинниковым и не пришли к согласию. Но такие дискуссии во 
время разбора полетов заставляли сосредоточиться на главном. Надо было 
понастоящему готовиться к воздушным боям. Каждому в отдельности и всем вместе.
      По земле шел благодатный июнь. Зеленые холмы мягко очерчены, сады 
мелькают ровными строчками быстро перевернутых страниц, речушки и пруды 
взблескивают и тут же гаснут. Но вот широкие поля созревающих хлебов 
расстилаются сизым разводьем, тронутым зыбью. И взгляд задерживается на них…
      Во время полета у самой земли, или, как мы выражаемся, на бреющем, 
внимание фиксирует только яркое, большое, все остальное лишь составляет 
неопределенный фон. Но то, что отмечают зрение и память, как раз и создает 
ощущение быстроты, скоростного наплыва местности, собственного полета.
      Такое ощущение очень необходимо летчику. Желание как можно ниже 
пронестись над землей продиктовано стремлением быть в предельном напряжении, 
тренировать свою внимательность, быстроту ориентации. А еще — испытываешь 
потребность со всей глубиной почувствовать полет, словно бы через самого себя 
пропустить встречный поток красочной земли. На высоте такого удовольствия от 
полета не получишь. Там временами совсем теряешь зрительную связь с землей и 
придерживаешься одного горизонта или какогото застывшего в стороне облака, 
расплеснувшегося внизу пятна лесного массива, ленты реки.
      Перегоняя самолеты из Бельцев в Маяки, мы вдоволь натешились бреющими 
полетами. С Маяков нас забирали транспортными самолетами, а в Бельцах ждали 
собранные и заправленные МИГи. Быстрый осмотр системы управления, взлет — и вот 
мы уже демонстрируем над аэродромом высший пилотаж: крутые горки, стремительные 
виражи, пикирование с выходом почти у самой земли. Техники и инженеры довольны 
— машины ведут себя хорошо. Рабочие тоже охотно наблюдают такое зрелище. Только 
руководители стройки косо посматривают на нас: на аэродроме задерживаются 
работы.
      В полетах над аэродромом и на маршруте мы действовали самостоятельно. 
Напарники мне попались толковые, смелые, и поэтому испытания новой техники 
стали для нас хорошей тренировкой. Я с удовлетворением вспоминаю солнечные дни 
первой половины июня. Они прибавили мне сил, умения и летной закалки.
      Во время одного из прилетов в Бельцы я на несколько минут забежал на свою 
квартиру. Увидев меня, хозяин обрадовался, пригласил к себе пообедать. Я 
удивился: раньше этого не случалось. С чего бы такое гостеприимство? Искренне 
ли его радушие? Задерживаться я не мог и отказался от обеда. Прощаясь у двери, 
хозяин дрожащей рукой взял меня за плечо и взволнованно прошептал:
      — Послушайте, на этой неделе Германия нападет на Советский Союз.
      Мне пришлось изобразить на лице безразличие к его сообщению, назвать эти 
слухи провокационными. Но старик не унимался:
      — Это не слухи! Какие слухи, если из Румынии люди бегут от фашиста 
Антонеску. Они все видят. Армия Гитлера стоит по ту сторону Прута, и пушки 
нацелены на нас! Что будет, что будет? Куда нам, старикам, податься? Если бы я 
был помоложе, сегодня же уехал бы в Россию. Мы сейчас молимся за нее, за ее 
силу. Гитлер здесь должен разбить себе лоб, иначе беда…
      Я поспешил на аэродром. По дороге думал о старике, о его словах. Сколько 
пренебрежения к нам было в нем раньше! Потом оно сменилось безразличием, а 
теперь вот искренними симпатиями.
      Уже возвратившись на аэродром, вспомнил, зачем ходил на квартиру: 
собирался взять отрезы и отправить их Марии. И опять забыл. «Ладно, — успокоил 
себя, — в очередной прилет. Попрошу хозяев, чтобы обшили посылочку, и 
обязательно отправлю».
      Но мой прилет в Бельцы задержался надолго. В этот город я вернулся лишь 
через три года, когда Советская Армия освободила Молдавию от немецкорумынских 
фашистов.
      Наконец перегнали в Маяки последнюю тройку МИГов. Я радовался: задание 
выполнено и мы снова приступаем к учебе. Летчикам нашего звена, так хорошо 
отработавшим пилотаж, необходимо было пострелять по воздушным и наземным целям, 
«подраться» в воздухе с такими опытными «противниками», как Иванов и Атрашкевич.
 Я понимал, что только в напряженном учебном поединке, а не в свободном полете 
можно отшлифовать элементы воздушного боя, закрепить ранее приобретенные навыки.

      Наша эскадрилья уже несла в Бельцах боевое дежурство. Миронов, Фигичев, 
все мои товарищи находились в постоянной боевой готовности, не вылезая из кабин 
МИГов. Хотелось быть вместе с ними. Но все сложилось поиному. Выслушав доклад 
об окончании перегона самолетов, Виктор Петрович, как всегда, сказал «хорошо» и 
тут же добавил:
      — Вот еще одно задание выполните и тогда займетесь собой. Нужно отогнать 
тройку МИГов на курсы комэсков. Дело это не такое простое, как кажется. Надо 
сначала сесть в Григориополе, прихватить там еще два самолета и пятеркой лететь 
дальше. Вот так. Ну, а сегодня отдыхайте.
      В Маяках мы узнали о важном событии, происшедшем в Пырлице. Звено 
Фигичева перехватило немецкий воздушный разведчик Ю88, который шел над нашей 
территорией. Взлетев со своей площадки у Прута, МИГи предупредительным огнем 
потребовали, чтобы он следовал за ними. Но «юнкерc» нагло развернулся и дал 
полный газ. Истребители преследовали его до границы. Увлекшись, они на 
несколько километров углубились в воздушное пространство Румынии. Не успели 
МИГи приземлиться на своей площадке, как вокруг этого факта поднялся 
дипломатический шум. О нарушении границы нашими самолетами сразу узнали в 
Москве, позвонили оттуда в штаб дивизии, а затем в полк.
      Летчики горячо обсуждали это событие: