на земле, — не шелохнулась. — Что случилось?
      — Не слышите? За Пологами дорога на Куйбышево уже перерезана.
      Если бы можно было ехать на восток, от Полог наш путь лежал на районный 
центр Куйбышево, далее на Розовку, а оттуда к Володарскому, где базировался мой 
полк. Эти названия больших населенных пунктов, которые я уже помнил наизусть, 
обозначали прямую, хотя и дальнюю дорогу к своим. Их звучание как бы сокращало 
расстояние, отделявшее меня от своего полка. И вдруг все рушилось.
      Как бы подтверждая только что услышанное от солдат, возле нас 
останавливались все новые и новые машины.
      И главное — они подъезжали к нам уже не с той стороны, откуда мы въехали 
в город, а с востока. Ктото из прибывших принялся рассказывать, как немцы 
подожгли шедшие впереди него машины. Я вспомнил о Комлеве, он был гдето там.
      Нас окружали грузовики, повозки. Дальше стоять на месте было нечего.
      — Заводи!
      Я помнил о наступлении наших войск у Мелитополя. Следовательно, надо 
продвигаться на юг, чтобы там с войсками отступать на восток. У меня была карта,
 по ней нетрудно было определить, куда устремились немецкие дивизии и танки, 
если они уже обошли Пологи с востока.
      К морю! — вот куда.
      Чем скорее, рассудил я, проскочим к городу Осипенко, тем больше надежды 
на то, что пробьемся в Володарское.
      Володарское… Оно теперь казалось мне недосягаемо далеким.
      В Пологах наш ЗИС до предела загрузили попутчики. В те дни все живое 
неудержимо тянулось на восток, и, если этот поток встречал преграду, он 
немедленно отыскивал другое русло, и вся его стихийная сила устремлялась туда. 
В кузове нашей машины сидели раненые, бойцы, отбившиеся от своих частей, не 
дошедшие до фронта резервники. По одному их внешнему виду можно было определить,
 что этим людям уже досталось от войны немало, что у них было одноединственное 
желаниепробиться к своим, отдохнуть, помыться, сбросить грязное белье, поесть 
вволю и снова идти в бой, хоть к черту в пекло! Такое желание, такая воля 
человека, потерявшего связь с родной частью, мне была теперь очень понятной. В 
первый же день мытарств по фронтовым дорогам я убедился, что стремление 
пробиться на восток и гдето там влиться в свои или новые части было тоже 
проявлением высокого человеческого духа. Обстоятельства нередко требовали от 
людей настоящего подвига. Они не имели ничего общего с паникерами, трусами, с 
теми, кто в подобной обстановке бросал винтовку в кусты, спешил облачиться в 
гражданскую одежду, заботясь только о собственном спасении.
      К Верхнему Токмаку мы подъехали к вечеру и вынуждены были остановиться на 
самой окраине. Здесь только что побывали вражеские бомбардировщики. Горели хаты,
 на улице лежали разбитые повозки, лошади. Воронки от больших и малых бомб, 
казалось, еще дымились. Экипаж нашей машины и наши попутчики бросились 
подбирать разбросанное взрывом оружие. Я прихватил несколько гранат и 
полуавтомат, нацепил все это на себя, солдаты затащили в кузов ручной пулемет. 
На одной из брошенных сломанных повозок сержантшофер обнаружил бутыль спирта и 
тоже под всеобщий гул одобрения водворил на машину.
      В центре села стояло много военных грузовиков, тягачей, орудий. Я 
протиснулся сквозь беспорядочно забитую транспортом площадь к группе высших 
командиров, прислушался, о чем они говорят.
      Черниговка, Андреевка, Володарское… Упоминание об этих селах мне сказало 
все. Никто из них не называл Мелитополя, Акимовки… Значит, наши войска в этом 
районе уже не наступают, а отходят.
      Я вижу мощные орудия. Но на их лафетах и на машинах ни одного ящика со 
снарядами. По петлицам определяю, что здесь и пехотинцы, и артиллеристы, и 
связисты — все смешались. Каждый из них, отдельно взятый, обладает силой, 
готовностью сражаться, но вместе они просто обыкновенная толпа, которую 
объединяет одно стремление: двигаться на восток. Я тоже такой. Я тоже хочу 
немедленно уехать отсюда, чтобы не быть отрезанным от своих, чтобы меня не 
накрыли здесь бомбы. Я не имею права задерживаться здесь долго. Поэтому я 
слушаю, стараясь определить, кто из них самый сильный, самый решительный, за 
кем можно было бы пойти на все опасности. Я решил, что буду держаться именно 
этой группировки войск, спаянной одним твердым намерением.
      Совет командиров решил: выступаем завтра на рассвете.
      Возвратясь к своей машине, над которой возвышался киль самолета, я увидел 
на ней еще больше солдат, чем было. Как только я сообщил им, что выезжаем утром,
 люди разошлись устраиваться на ночлег.
      Мы тоже подъехали к незанятой хате. Во дворе увидели хозяйку. Сержант 
первым выпрыгнул из кабины, очевидно не полагаясь на мое умение завязывать 
контакты с местным населением. Нам, сидевшим в кузове, был слышен их разговор. 
Он начал издалека, о трудном времени, о том, что уже почти сутки он и его 
товарищи ничего не ели. Но хозяйка сразу разрушила все хитросплетения его речи:
      — Ой, бидненьки ж мои! То заизжайте ж у двир. Оце тильки перед вечером 
бомбами таких гарних в