игались медленно, но 
без приключений. Только утром остановились у крайней хаты небольшого села.
      Собственно, мы бы и здесь не сделали остановки, если бы не стадо коров. 
Оно двигалось, заняв всю дорогу. Мы вынуждены были подождать. Из кабины я 
увидел у ворот женщину. Наверно, она тоже выгнала со двора свою корову и 
смотрела, пока пастух пройдет дальше, за село. Я засмотрелся на нее, 
прислонившуюся к столбу, печальную.
      — Вот бы попросить у нее чегонибудь перекусить, — посоветовал сержант. 
Напоминание сержанта было своевременным: ведь со мной три человека, которые 
много потрудились, не спали.
      — Доброе утро! — поприветствовал я женщину, приблизясь к ней.
      — Здравствуйте, — тихо ответила она.
      — Не найдется ли у вас чегонибудь покушать? Она все еще не шелохнулась и 
не сводила с меня своих грустных глаз.
      — Найдется, — сказала она поукраински и вздохнула, — А вы, значит, 
оставляете нас? На немцев?
      Я посмотрел на ее старенькие туфли с мужской ноги — мужа ли, сына.
      — Кушать у нас всего хватит. Земля родила… Кому это все теперь 
достанется?
      Ее глубокую грусть и задумчивость выражала не только поза — одинокая 
женщинамать у ворот, — но и ее лицо, глаза. Она смотрела на нас, на наш 
самолет, на меня, перебинтованного.
      Затем я увидел, как она повернулась, услышал, как она сказала: «Идемте. 
Зовите товаришив», как на ее ногах хлопали большие мужские туфли, но меня 
словно притянула к себе эта земля, словно приковали к ней тяжелые, как камень, 
слова этой женщины: «Оставляете нас».
      Я обернулся и быстро пошел к машине. Шофер уставился на меня, ждал, что 
скажу.
      — Поехали! Стадо прошло, не видишь! Поехали!
      Машина двинулась дальше, мимо дворов. Да, мы действительно оставляли эти 
живописные, чудесные украинские села, этих трудолюбивых людей, добытые ими 
богатства, как оставили Молдавию, Прибалтику, Белоруссию, большие просторы 
земли русской… Знаешь это, помнишь об этом каждый день, гдето в душе эта мысль 
отложилась в скипевшийся ком злости, непримиримости к врагу, но сознавать это 
перед глазами простой женщины — жены и матери — невыносимо. Нет, я больше не 
зайду ни в одну хату, ни в один дом, пока не смогу прямо посмотреть в глаза 
женщине, ребенку.
      — Не зайду!
      Мы остановились уже за селом: надо было спросить у ребят дорогу. Они 
слетелись к нам, как воробьи, их вдруг собралось очень много. Один перед другим 
они старались объяснить нам, куда ехать, глазели на самолет. А солдаты между 
тем обнаружили в их руках пчелиные соты с медом.
      — Где добыли? — уставился сержант на одного пацана.
      — Там пасеку раздают людям.
      — И нам можно?
      — Берите наш, только дайте табаку.
      Солдаты выменяли на махорку несколько сотов, и мы двинулись по указанной 
дороге. Вскоре под леском остановились, чтобы перекусить тем, что было. 
Подогрели в котелках соты, натопили меду, у солдат в мешках оказался хлеб, и 
завтрак удался на славу.
      Среди дня мы въехали в Пологи. Кирпичные дома, улицы — я уже давно не 
видел этого. Остановились на площади и принялись за большую, крайне нужную 
работу: надо снять крылья и уложить их в кузов. Дальше с целым самолетом ехать 
было почти невозможно. Военные машины, колонны беженцев загромождали все дороги,
 того и гляди зацепишься за чтонибудь. Ключей нет, но есть молоток, зубила. 
Помощников хоть отбавляй — все мальчишки городка. Шутка ли, прямо среди площади 
разбирают самолет.
      Когда работа подходила к концу, я спросил ребят, где у них больница: с 
глазом у меня творилось чтото неладное. Целый отряд мальчишек привел меня в 
госпиталь. Доктор, осмотрев рану, сказал сестре:
      — Запишите его. Надо положить.
      — Не могу, — сказал я. — У меня самолет.
      — Где?
      — Стоит на площади.
      — Вы чтонибудь понимаете? — обратился к сестре врач. Пришлось объяснить 
все подробно.
      — Что ж, хотите остаться без глаза, пожалейте самолет.
      Такое категорическое противопоставление мне не понравилось. Я попросил 
врача перевязать рану и отпустить меня. Видя мое упрямство, он распорядился 
перевязать рану, сделать укол и удалился.
      Девушки — медсестры и санитарки, обрабатывая рану, все еще уговаривали 
меня остаться в госпитале.
      — У нас был вчера один летчик, — сказала сестра, отдирая присохший к 
виску бинт.
      — Вчера? — переспросил я ее, вспомнив о Комлеве.
      — Да. Мы ему оказали помощь.
      — Он сейчас у вас?
      — Нет, отправили дальше, в тыл.
      — А нельзя ли узнать его фамилию?
      — Почему же нельзя? Пойдите, девушки, посмотрите в книге эвакуированных.
      «Неужели Комлев? Куда же он подался? Далеко завезут — скоро в полк не 
возвратится», — думал я, вспоминая подробности вчерашнего вылета.
      — Тяжело был ранен?
      — Легко. Сел за нашим селом. В комнату вошла санитарка.
      — Лейтенант Комлев.
      — Знаете его? — спросила медсестра. Я, наверно, вздрогнул.
      — Вместе летели.
      — Остались бы, залечили рану…
      Нежно звучавший девичий голос, прикосновение ее рук, взгляд красивых 
голубых глаз проникали в мою душу. Но бинт уже тщательно затянут и завязан, 
шлем надет.
      — До свидания, девушки!
      — До свидания!
      Медсестра улыбнулась, и я увидел ее чудесные белые зубы. Еще раз 
посмотрел в лицо.
      Вышел из помещения и отчетливо услышал отдаленную артиллерийскую канонаду.
 Ребята поджидали меня за воротами.
      — Поехали, — бросил я на ходу, приближаясь к машине. Моя команда — 
солдаты и сержант, стоявшие